Три месяца спустя
— Доброе утро, — приветливо здоровается молоденькая медсестра, заглядывая в палату и прижимая к груди историю болезни. — Вам нужно спуститься в кабинет УЗИ на первом этаже. Если результаты порадуют — будут готовить к выписке.
Отложив книгу, я сажусь на кровати и машинально касаюсь ладонью живота, который заметно округлился за последние недели.
Если раньше мне удавалось скрывать его под свободной одеждой, то теперь с каждым днём сделать это становится всё сложнее.
Особенно на работе.
Пока о моём положении знает только начальник отдела. Больше — никто. Во всяком случае, очень на это надеюсь.
Я надеваю трикотажное платье, которое ещё совсем недавно сидело свободно. Расчёсываю волосы, собираю их в небрежный пучок, беру всё необходимое для обследования и выхожу из палаты, направляясь на первый этаж.
Я не вижу себя со стороны, но, кажется, изменилась даже походка. Вместо любимых шпилек — удобные кроссовки. Вместо быстрого, уверенного шага — осторожная, чуть покачивающаяся поступь. Я чувствую себя тонкой хрустальной вазой и инстинктивно защищаю жизнь, которая зреет внутри.
В отделении гинекологии я уже в третий раз — хотя срок у меня, по сути, ещё небольшой. Здесь всё по режиму: капельницы, анализы, короткие прогулки по коридору и на прилегающей территории. Не всегда — только если разрешит врач. Своему — я доверяю безоговорочно, потому что он вёл обе беременности моей сестры, и обе прошли успешно.
У кабинета на первом этаже собралась небольшая очередь — передо мной две беременные девушки с примерно таким же сроком. Я наблюдаю за ними с интересом: за эмоциями, поведением, размерами живота. Сравниваю со своим.
Карина уверяла, что такой острый живот, как у меня — к мальчику. Говорила, что с обеими дочками живот у неё был расплывчатый. Я пока не решила, верю ей или нет — потому что пол ребёнка это единственное, что меня совершенно не волнует.
Я прижимаюсь затылком к стене, мысленно подгоняя время. Мне не терпится посмотреть на монитор и увидеть того, кто уже слегка подпинывает меня, наполняя теплом и светом. Как будто внутри меня расцветает маленькое солнце.
Новый жизненный этап начался совершенно незапланированно, но я не хочу перекладывать вину ни на себя, ни на Сашу — в этом нет ни смысла, ни пользы.
Турбулентность была быстрой — и после неё пришло умиротворяющее спокойствие. Как будто всё наконец встало на свои места — не идеально, но по-своему правильно.
Я сказала, что не буду ждать Устинова, а потом почти тут же забрала свои слова обратно. Буду. Хотя бы для того, чтобы сообщить ему важную новость — а дальше он сам выберет, как с ней поступить.
Три месяца назад Саше ужесточили меру пресечения — с личного обязательства перевели под домашний арест. Забрали телефон, ограничили контакты. Поставили электронный браслет, который фиксирует перемещения, поэтому о любых встречах вне квартиры можно было забыть.
Сейчас ему разрешили выход по рабочим вопросам, строго по графику и под контролем. Это можно считать сигналом, что ситуация начала понемногу смягчаться.
Судебное разбирательство близится к завершению. Заседание на следующей неделе. Если всё пойдёт по плану, оно станет финальным.
Я пыталась встретиться с адвокатом Устинова, но тот ответил вежливо и предельно официально: график плотный, свободных окон нет. Это значило одно — Саша предпочёл действовать сам. Без моей помощи и подсказок. И пока у него получалось, я выбрала тактику невмешательства.
Я приняла его решение поставить точку, пусть оно и было принято за меня. Но это не значит, что я с ним согласилась. Это всего лишь значит, что я не стала его оспаривать. Временно. Не более.
Как только звучит моя фамилия, я поднимаюсь со скамейки и захожу в кабинет ультразвуковой диагностики. Горло пересыхает, ладони влажные. Не от страха — от ответственности.
Я собиралась как можно дольше скрывать своё положение, но уже на отдыхе живот начал болезненно тянуть. Мама не могла не заметить моё изменившееся поведение и нервозность. На первое обследование мы пошли вместе, и я получила море поддержки. Настоящей, надёжной поддержки. Это оказалось удивительным, потому что несколько месяцев подряд я только и делала, что копила проблемы в себе.
— Располагайтесь, — указывает врач.
Я расстилаю одноразовую пелёнку, снимаю обувь и ложусь на кушетку, устремляя взгляд в потолок. Пульс привычно ускоряется, когда на живот попадает подогретый вязкий гель. Так происходит каждый раз. Каждый чёртов раз — пока я не услышу ритмичный стук маленького сердечка.
— Размеры соответствуют сроку. ЧСС в норме. Ребёнок активный. Плацента по задней стенке. Маловодия или гипертонуса не наблюдаю.
Термины, которые озвучивает врач, для меня новые, но обычно, едва выйдя из кабинета, я прогоняю результаты через нейросеть. Изучаю долго и дотошно. Оказывается, я ещё та паникёрша.
То, что сперва прогремело как катастрофа, оказалось самым нужным ощущением за последние годы.
— Пол уже узнавали? — интересуется врач.
— В прошлый раз не получилось — ребёнок всё время крутился.
— Пол видно. Могу озвучить, а могу написать на листке и положить в конверт — многие сейчас так делают, чтобы был сюрприз на гендер-пати.
— У меня… ничего такого не будет. Озвучьте вслух, пожалуйста.
Я выхожу из кабинета переполненная нежностью. Счастье, которое во мне живёт, не омрачается ни одиночеством, ни неопределённостью, ни даже паникой перед будущим. Я знаю, что всё только начинается.
Вернувшись в палату, я начинаю собираться к выписке — показатели, которые вызывали тревогу при поступлении, выровнялись и остаются в пределах нормы. Врач сказал, что продлит больничный до конца недели — для подстраховки. А значит, у меня есть ещё три дня, прежде чем снова выйти на работу.
Повышения я, конечно, не получила.
Но его не получил и Степурин — потому что Григорий Леонидович до сих пор не ушёл на пенсию и не улетел к сыну за границу из-за сильной загруженности. Удивительно, но я не испытала по этому поводу ни грамма разочарования. Все мои акценты сместились. Все до одного.
Раньше я стремилась к признанию. Теперь — к покою. Раньше я хотела взлетать всё выше, а теперь — просто чувствовать под ногами опору, а не пустоту воздуха.