***
Из-за проливного дождя, бьющего по лобовому стеклу, дворники работают в усиленном режиме, мельтеша перед глазами.
Закончив дела в прокуратуре, я позволяю себе уехать немного раньше, делаю круг и останавливаюсь через дорогу от суда.
Окно зала, в котором идёт заседание по делу Устинова, несложно назвать с достаточно высокой точностью. В этом помещении я и сама не раз выступала, поэтому знаю примерное расположение столов и то, где сейчас, скорее всего, сидит Саша.
Я ничего не нарушаю, но всё же съезжаю пониже в кресле, стараясь не попадаться коллегам и пряча взгляд за тёмными солнцезащитными очками.
Это облегчение — что меня сняли. Это грёбанное облегчение — не находиться внутри, не делать вид, что мне всё равно, и просто дышать полной грудью.
Я осознаю это почти в финале — слишком явно, чтобы не понимать, в какой заднице могла оказаться.
Меня сняли по согласованному сценарию. Кто-то вмешался раньше, кто-то позже. Кто-то — в последний момент.
Моя инициативность и независимость пугали. В обмен на то, чтобы я не копала дальше и не поднимала эпизоды и фамилии, не включённые в обвинение, всё было оформлено как отпуск — но на деле это было сделано ради сохранения баланса между несколькими силами, каждая из которых в этой истории имела свои интересы.
Именно в этом балансе прокуратура избежала огласки. Бизнес — сохранил тишину и контроль над процессом. Саша — получил шанс реабилитироваться передо мной. А папа — уберёг фамилию от позора.
Когда я говорила, что абсолютной справедливости не существует — имела в виду именно это. Её может быть чуть больше или чуть меньше. Она может очерчивать границу между добром и злом. Но справедливость редко выглядит как победа. Чаще — как попытка удержать равновесие в зыбком поле компромиссов.
Дождь начинает стихать, и я завожу двигатель, собираясь продолжить путь. Можно просидеть здесь до самого окончания заседания, но это ничего не изменит — разве что убьёт во мне ещё пару нервных клеток. А с наступлением беременности я стараюсь беречь себя даже в мелочах.
Судя по работе Степурина, всё проходит неплохо — если не брать в расчёт ужесточение меры пресечения, которое, скорее всего, было сделано для перестраховки. Домашний арест не мешает мягкому приговору, но усиливает видимость строгости обвинения, намеренно контрастируя со мной и подстраховывая Ивана в случае возможных обвинений в соучастии или слабости.
Но даже при этом — мне неспокойно.
Потому что даже тщательно выстроенная защита может развалиться от одного неожиданного поворота — заговорит кто-то лишний, произойдёт утечка в прессу, сменится судья. Что угодно.
Что. Мать вашу. Угодно.
Я отправляюсь к родителям на семейный ужин. Дорога проходит быстро, и, когда на горизонте появляется знакомый фасад дома, мне удаётся ненадолго переключить фокус внимания.
Как только я переступаю порог, в уши врезается крик сестры и громкий детский визг Макса. Коалёнок мирно спит у мамы на руках, и, глядя на него, я не могу не думать о том, что вскоре у меня появится уже свой.
От этого осознания внутри становится тепло, и хочется зажмуриться, чтобы никто не увидел, как в глазах блестит неуверенность вперемешку с безмерной нежностью.
На мне чёрное платье и бесформенный пиджак — благодаря им удаётся скрывать изменения в фигуре на работе. Вряд ли я протяну так до декрета: до него ещё целых десять недель. Но пока это мой единственный способ чувствовать себя в безопасности — без осуждений и догадок.
Вся семья, конечно же, знает. Несмотря на то что я крашусь, собираю волосы и одеваюсь почти как раньше, сестра сказала, что меня выдают смягчившиеся черты лица и какие-то необъяснимые внешние изменения.
У меня есть подозрение, что дело вовсе не в чертах. Просто в нашей семье мало кто умеет держать язык за зубами. Думаю, Ира узнала о моей беременности от мамы, когда мы вернулись из Кипра, — тем более что её визиты и просьбы посидеть с детьми вдруг резко сократились.
— Папа, как всегда, задерживается, — сетует мама, целуя меня в щёку и перемещаясь от плиты к холодильнику. — Сказал начинать без него, хотя у меня ещё мало что готово.
— Давай помогу.
Сестра ставит коалёнка на ноги и ведёт за руку по плитке, напряжённо следя, чтобы он не оступился.
Мама вручает мне досточку и нож и просит нарезать зелень для салата. Я снимаю пиджак, надеваю фартук и встаю рядом. На этой кухне — среди суеты, детского лепета и запахов еды — есть что-то родное и успокаивающее. В то время как за пределами всё по-прежнему зыбко.
Папа приезжает домой через час, когда на столе уже стоит рыба, гарнир и салаты, а мы обсуждаем магазины, где лучше покупать вещи для новорождённых.
Мне ещё рано, я не тороплюсь — даже родственникам запретила что-то дарить заранее. Но понемногу собираю информацию на будущее. К счастью, в моём окружении хватает опытных мам.
По очереди поцеловав нас в макушку, папа располагается во главе стола, расстёгивая верхние пуговицы рубашки. Я ёрзаю на стуле напротив него, как на иголках. Если сегодняшнее заседание окажется финальным и Саше вынесут вердикт — мне придёт сообщение.
Не было ни дня, чтобы этот мужчина не всплывал в моей голове. Мы поставили точку. Я удалила нашу переписку. Но почти дословно помню, с чего всё начиналось: лёгкий флирт, загадочные фото, полунамёки.
Плохие мальчики — беда хороших девочек. Не успеваешь оглянуться, как уже сидишь на семейном ужине, беременна, и ждёшь, когда огласят приговор.
— Как себя чувствуешь, Оль? — осторожно интересуется папа, проехавшись по мне взглядом.
Новость о моём положении стала для него шоком. Знаю, он хотел для меня другого: мужчину со статусом, стабильностью. Без криминального шлейфа. Но в жизни, как известно, не всё идёт по плану.
Первое время мы даже не разговаривали. Игнорировали друг друга, избегали острых тем. Всё изменилось в прошлом месяце, когда во время пикника на природе у меня разболелся живот, и пришлось вызывать скорую.
Как бы там ни было, папа давно озадачился тем, что детскую площадку на заднем дворе нужно расширить — добавить качели, горки. Может быть, батут. Он не умеет говорить о чувствах вслух, зато отлично умеет показывать их поступками.
— Нормально… Тебе положить салат?
Вернувшись на своё место, я перекладываю салфетку с одной стороны на другую, проверяю телефон и бегло читаю входящее сообщение от помощницы судьи с кратким отчётом о том, как прошло заседание.
Итог — условный срок: три года с испытательным на полтора. Большой штраф. Без ограничения на ведение бизнеса. Суд учёл сотрудничество, положительную характеристику и возмещение ущерба.
Ощутив резкий прилив жара к щекам, я почти подрываюсь со стула и, под любопытные взгляды, уношусь на кухню под предлогом достать десерт.
Сердце клокочет, воздуха не хватает. От участившихся в животе пинков по всему телу расходится щекотка, и только тогда я осознаю, как сильно была напряжена.
Я хватаюсь за край столешницы, делаю глубокий вдох-выдох — и в груди, наконец, что-то отпускает. Это облегчение не громкое, не триумфальное. Но оно настоящее.
— Хочешь уехать? — интересуется папа, внезапно появившись за моей спиной. — К нему?
В голове проясняется, когда я делаю плавный разворот через плечо.
Спрятав руки в карманы и насупившись, отец сканирует меня, и я не могу разгадать, что зашифровано в этом взгляде — разочарование, тревога или попытка защитить.
Несмотря на неодобрение моего выбора, я прекрасно знаю, что отец тоже следил за процессом через свои каналы.
И, как мне кажется, ему самому было интересно, как Устинов попытается выбраться. Какими ходами. С кем договорится. На что пойдёт. Это — про характер. Сам факт того, что Саша первым инициировал моё отстранение, когда понял, что заигрался, стал, пожалуй, единственным моментом, когда папа выключил категоричность.
— Просто вышла подышать…
Пауза между нами почти осязаема. Она сгущается в воздухе, бурлит и оседает на плечи, придавливая к полу.
— То, что твоему схемщику удалось избежать максимальной ответственности за свои преступления, — ещё не значит, что ему удастся избежать ответственности за ребёнка, — строго отчеканивает папа, кивая в сторону моего живота, а затем взмахивает рукой к выходу: — Иди. Десерт я подам сам.