Сколько я так провалялся в этой чернильной пустоте — час, день, вечность? Да хрен его разберет. Первое, что вернулось, — боль. Такая, будто по моей черепушке от души приложились чем-то тяжелым. Несколько раз. Для верности. Башка трещала по швам. Каждый удар пульса отдавался в висках набатом. М-да, пробужденьице то еще.
Я попытался открыть глаза, но веки налились свинцом. Со второй попытки, собрав в кулак остатки воли, я все же сумел-таки разлепить их.
Свет.
Тусклый, серый, как небо над Питером. Я зажмурился, тихо взвыв сквозь стиснутые зубы — звук получился каким-то писклявым, не моим.
Когда глаза немного притерпелись, я смог оглядеться.
Лежу. На чем-то жестком, что с очень большой натяжкой можно было назвать кроватью. Скорее, это был топчан, покрытый какой-то драной шкурой, воняющей псиной.
Обстановочка, если это убожество можно так назвать. Стены из грубо отесанных бревен, щели между которыми кое-как заткнуты мхом или паклей. Мебель — стол да пара табуреток, сработанных, похоже, одним топором да через известную матерь. Единственное оконце, маленькое, как бойница в средневековой крепости, затянуто чем-то мутным, похожим на бычий пузырь, что ли. Оно и сочило тот самый жиденький свет, от которого хотелось взвыть.
Воздух… О, этот дивный букет! Смесь застарелой пыли, аж в горле дерёт, сушеных трав, и навоза.
Курорт, пять звезд, всё включено, включая ароматерапию по-деревенски.
Попытался рыпнуться. Ага, щас! Тело налилось чудовищной слабостью. Руки-ноги ватные, не слушаются. И еще одно странное ощущение — неприятная такая легкость. Я всегда был в неплохой форме, не качок, конечно, но и не задохлик с пивным пузиком. А тут доходяга какой-то. И кожа на руках — белая, тонкая, без единой царапины или мозоляки. Не мои руки. Ни разу.
Так, Миша, кажись, ты тут просто башкой приложился после авиакатастрофы. А еще, думается, что мы вляпались по самое не балуйся, вляпались так, что предыдущие терки с генералами покажутся детским лепетом в песочнице.
У моей, так сказать, лежанки кто-то топтался. Я сфокусировал зрение. Дед. Древний, как дерьмо мамонта. Лицо — сплошная сетка глубоких морщин. Борода седая, спутанная. Одежонка — мешковина какая-то, верёвкой подпоясанная. Но глаза… В них было столько всего намешано, что хватило бы на трехтомник Достоевского. И преданность там была, собачья, и отчаяние, и вековая усталость — казалось, он этот мир на горбу тащил с момента его сотворения.
Дед заметил, что я открыл глаза, и дернулся. Его лицо перекосило гримасой. Он шагнул ближе, и я уловил ядрёный запах лекарственных трав.
— Ваше благородие… Молодой господин Михаил… очнулись, слава Единому! — голос у него был дребезжащий, зато слова он выговорил четко, с каким-то старомодным, почтительным поклоном.
Стопэ! Какое, на хрен, «ваше благородие»? Какой «молодой господин Михаил»? Я, конечно, Михаил, но насчет «молодого господина» — это он явно попутал. Может, я все-таки брежу? И эта хибара — на самом деле палата в военном госпитале, а дед — санитар с буйной фантазией? Хотя для санитара он одет как-то слишком аутентично. Для съемок исторического блокбастера, разве что.
— Вы… кто? — язык во рту тяжело ворочался, слова выходили хриплыми и чужими, еще и какими-то странными.
Дед уставился на меня с еще большей тревогой. Его глаза забегали.
— Да что ж это вы, ваше благородие… не признали меня? Борисыч я… верный слуга ваш и батюшки вашего, светлая ему память… — тут голос его дрогнул, он торопливо утер слезу рукавом своей замызганной рубахи.
Батюшки? Светлая ему память? Мой батя жив-здоров, сидит себе на даче, огурцы поливает и кроссворды щелкает. Что за пургу несет этот Борисыч?
Краем сознания я поймал себя на мысли, что разговор был явно не на русском языке, но я же все понимал.
Старик похоже, принял мое молчание за проявление слабости или последствий ранения.
— Ох, горюшко-то какое, ваше благородие, — запричитал он, сбиваясь и глотая слова, — батюшка ваш… барон Рокотов… почил… Несколько дней уж как… В стычке с теми иродами, людьми барона Волконского… чтоб ему пусто было!
Каждое слово приводило в недоумение, я и знать не знал, кто такой этот барон Рокотов и с какого бодуна он мне «батюшкой» заделался. Искренняя, неподдельная скорбь в голосе старика не оставляла сомнений — он говорит правду. По крайней мере, свою правду.
— Род наш, ваше благородие, Рокотовых… и так-то не самый сильный был, а нонче и вовсе… на краю погибели, — продолжал Борисыч. — Казна пустая, разволокли всё, что не приколочено, душегубы проклятые. Земли наши лучшие оттяпали, сволочи. А воины… кто костьми полёг рядом с батюшкой, а кто уцелел — так те хуже баб перепуганных…
Он тяжело вздохнул.
— И вы, ваше благородие… в той же стычке были… Голову вам крепко приложило, да бочину распороли… Думали уж, не выживете. Чудом Единый вас спас… Чудом…
Ну, теперь понятно, откуда эта адская головная боль и общая дохлость. И я, точнее, тело, в которое я каким-то макаром вселился, знатно отхватило.
Отличный старт, Миша. Из огня да в полымя, ага.
Ну, если это, мать его, чудо, то я, пожалуй, пас от таких чудес. Предпочел бы что-нибудь поскромнее, типа выигрыша в лотерею или внезапного приступа щедрости у тех генералов.
Превозмогая боль, которая при каждом движении взрывалась в черепушке острыми иголками, и слабость, от которой ноги подкашивались, я попытался присесть на этой… кхм… койке. Получилось раза с третьего, и то, пришлось опереться на дрожащие руки.
Мысли потихоньку начали выстраиваться в какую-то, донельзя хреновую, логическую цепочку. «Ваше благородие»… «Молодой господин Михаил»… «Барон Рокотов»… «Род»… Да и сама обстановочка этой, с позволения сказать, спальни, похожей на сарай. Всё это кричало, орало благим матом, что я, Михаил, военный аналитик из двадцать первого века, каким-то неведомым образом оказался не в своем теле, и, похоже, не в своем времени. И уж точно не в своей стране.
Вляпался, так вляпался.
И тут я заметил кое-что ещё, что не лезло ни в какие ворота. У Борисыча на груди, поверх его мешковины, болтался какой-то амулет. Грубо сляпанный, из потемневшего металла и мутного камня. И этот камень едва заметно светился тусклым, пульсирующим светом.
Я моргнул.
Может, глюки?
Галлюцинации от удара по кумполу — дело житейское. Но нет, свечение никуда не делось. И ещё светильник на столе. Вернее, какая-то глиняная плошка с фитилём. Горела немигающим пламенем, но ни масла, ни керосина, ни даже сраной свечки я не видел. Пламя просто было. Само по себе.
Ну, привет, белочка. Или здравствуй филиал для особо одарённых и сильно контуженных.
— Борисыч, — я осторожно повернул голову к старику, — а что это у тебя на шее… светится?
Старик удивлённо на меня посмотрел. Потом опустил взгляд на свой амулет.
— Так это ж оберег родовой, ваше благородие. От сглазу да от нечисти всякой. Дедовский ещё. А светится… так сила в нём есть малая, вот и теплится. Чует, что хозяин рядышком, хоть и не в полную силу вы пока.
«Сила малая… Родовой оберег…» Я пялился на него, пытаясь переварить эту ахинею. Магия? Серьёзно? Я, человек науки, прагматик до мозга костей, верящий только в то, что можно пощупать, измерить и разложить на формулы, должен был бы ржать ему в лицо. Но что-то мешало. Может, это тусклое свечение амулета, или неестественно ровный огонь светильника, или вся эта абсурдная, но до жути реальная ситуация.
— А… светильник? Он… на чём горит? — я кивнул на плошку.
Борисыч, похоже, окончательно уверился, что ранение не прошло для меня даром и часть мозгов вышибло напрочь. Он тяжело вздохнул.
— Так на огненном камне, ваше благородие. Магией напитанный. Долго горит, не коптит. Удобно.
Удобно, твою ж налево! Я чуть не взвыл в голос. Магические камни, родовые обереги… Куда я, блин, попал?
— Родовые дары… ты сказал? — я уцепился за эту фразу. — Это… что за хрень?
— Ну как же, ваше благородие, — Борисыч даже немного оживился, рассказывая о чём-то само собой разумеющемся, — в каждом знатном Роду свой дар имеется, по крови передаётся. У кого клинком махать сподручнее, да так, что искры летят, у кого слово лечебное, а кто и с духами лесными якшается. У Рокотовых наших, дар к целительству всегда был. Батюшка ваш, царствие ему небесное, не силён был в магии боевой, а раны заговаривать умел, травками лечить — будь здоров. Потому и на вас… вся надежда была, что вы-то уж…
Он осёкся, видимо, сообразив, что ляпнул что-то не то, учитывая моё текущее состояние «слегка пришибленного овоща».
Целительство. Значит, этот молодой барон, чьё тело я теперь оккупировал, должен был быть местным Айболитом? С моими познаниями в медицине, ограничивающимися курсом первой помощи в армии и умением отличить аспирин от пургена, целитель из меня выйдет так себе. Разве что подорожник к ранам прикложить смогу, по старой русской традиции.
Собрав остатки сил, я спустил ноги с этой «кровати». Пол был холодным, каменным. Еле держась на ногах, ощущавшиеся чужими и непослушными, я сделал пару шагов к стене, где в тусклом свете виднелся какой-то металлический лист, присобаченный к брёвнам.
Зеркало. Медное, судя по мутному отблеску.
Подошёл ближе, вгляделся. Из тусклой поверхности на меня смотрел какой-то хмырь. Пацан. Лет семнадцати-восемнадцати, не больше. Черты лица тонкие, аристократические, если бы не общая зачуханность и синяки под глазами, можно было бы даже сказать, что симпатичный. Но тело… Мать честная, какое же оно было хилое! Плечи узкие, руки — тонкие, грудная клетка — хоть на рёбрах на ксилофоне играй. Физически совершенно не развит. Где мои тридцать лет, где моя не богатырская, зато вполне себе крепкая фигура? Вместо этого — задохлик, которого первым же порывом ветра унесёт в неизвестные дали. Это и есть барон Михаил Рокотов. И это теперь — я.
Поздравляю, Шарик, ты теперь балбес… то есть, барон.
Я оглядел комнату ещё раз, уже более осмысленно. Полный примитив. Никакого электричества, само собой. Водопровод? Ха, не смешите мои тапочки, которых у меня тут, кстати, тоже нет, приходится шлёпать босиком по ледяному полу. Феодальный строй был очевиден даже по подобострастному обращению Борисыча. Средневековье. Или что-то очень на него похожее, но с магией, чтоб её. Другой мир. И я в нём — пришелец, попавший сюда прямиком из кабины падающего самолёта.
Шок от осознания был таким, что хотелось заорать в голос. Но тут сработала старая привычка военного стратега.
Анализ. Оценка ситуации. Холодный, трезвый расчёт.
Итак, что мы имеем? Я жив. Это жирнющий плюс, учитывая обстоятельства. Я молод, даже слишком. Ну, это тоже можно считать плюсом — больше времени на адаптацию и на то, чтобы что-то наворотить. Тело слабое. Это жирный минус. Знаний о местном мире — ноль целых, хрен десятых, если не считать обрывочных сведений от Борисыча. Ещё один минус, да такой, что ого-го. Но мой разум, опыт, знания из другого, более развитого мира — при мне. И это — моё главное оружие. Пока единственное, зато самое мощное.
Ситуация — хуже не придумаешь. Разорённый род, погибший «папаня», враги уже у ворот скребутся, а я, новый «барон», который двух слов связать не может и выглядит так, будто его только что от мамкиной титьки оторвали.
Безнадёга? Может быть. Но сдаваться я не привык. Никогда, чёрт возьми. Если уж судьба закинула меня в эту дыру, значит, будем выбираться. Или хотя бы попытаемся. Как там говорят? Глаза боятся, а руки делают. Ну, или в моём случае, мозги думают. Лихорадочно.
Первым делом — информация. Нужно узнать как можно больше об этом мире, о его законах, обычаях, о врагах и союзниках, если таковые вообще имеются. И о магии. Если она здесь есть, значит, её можно изучить и, возможно, приспособить под свои нужды. Родовые дары, говорите? Целительство? Интересно, как это работает на практике. Может, мои знания физики, химии и прочей механики тут пригодятся?
Главное — не раскисать. Стратег во мне уже начинал просыпаться, оттесняя на задний план шок и растерянность. Задача поставлена. Выжить.
А для начала — хотя бы не дать этому жалкому Роду Рокотовых окончательно загнуться и кануть в небытие. А там видно будет. В конце концов, я же гений, пусть и непризнанный в своём мире. Может, здесь мои таланты придутся ко двору.
Не успел я толком переварить свое «повышение» до хилого барона в захолустном мирке с магией, как снизу донесся шум. Такой, знаете, характерный для ситуации, когда в тихий деревенский дом вваливается пьяный дебошир с претензиями. Крики, лязг железа, грубые голоса. Борисыч встрепенулся.
— Что там еще? — прохрипел я.
В моем старом мире такие прелюдии обычно заканчивались либо приездом наряда полиции, либо мордобоем с последующим приездом той же полиции. Что было принято здесь — оставалось только гадать.
— Не иначе, опять эти… волки, — пробормотал Борисыч, и лицо его скривилось. — Пойду гляну, ваше благородие, вы уж лежите, сил набирайтесь.
Ага, щас! «Лежите, сил набирайтесь», пока тут, возможно, решается судьба моего нового, так сказать, «наследства». Каким бы оно ни было паршивым, просто так отдавать его на растерзание каким-то «волкам» я не собирался.
— Нет уж, Борисыч, — я с трудом поднялся, опираясь на стену, — пойдем вместе. Я все-таки теперь… барон, как я понимаю. Должен же я знать, кто тут в моем, так сказать, замке шум поднимает.
«Замок» — это было сильно сказано. Судя по обстановке наверху, это скорее была укрепленная изба, но гордое слово «барон» требовало хоть какой-то видимости власти. Борисыч попытался возразить, но я решительно мотнул головой, насколько позволяло ослабленное тело. В конце концов, кто тут барон, я или он?
Кое-как, цепляясь за руку верного слуги, который оказался на удивление крепким для своих лет, я спустился по скрипучей деревянной лестнице. Внизу, в помещении, которое, видимо, служило одновременно и прихожей, и столовой, и залом для приема особо наглых гостей, стоял гонец.
Картина маслом: «Прибытие варвара в интеллигентный дом». Верзила ростом под два метра, в кожаном доспехе с нашитыми где надо и не надо бляхами, на которых красовался какой-то оскаленный волк — видимо, герб тех самых Волконских. Остатки памяти моего нового тела услужливо подсказали: да, это их цвета, их знак. И да, это было интересно — у меня есть остатки памяти реципиента. Живем!
Рожа у гонца была красная, наглая, с маленькими бегающими глазками, которые осматривали убогое убранство «замка» с откровенным презрением. За поясом — здоровенный тесак, рукоять которого он поглаживал. Рядом с ним, для массовки, наверное, стояли еще двое таких же мордоворотов, только чуть пониже рангом и поглупее лицом.
— Ну, где тут ваш… барон? — рявкнул гонец, едва я показался на лестнице, и сплюнул на земляной пол. — Рокотов! Выходи! Дело есть.
Я вошел в помещение.
— Я барон Рокотов, — хмыкнул я. — Что вам угодно?
Гонец окинул меня презрительным взглядом с ног до головы, задержавшись на моей общей хилости. На его губах появилась издевательская ухмылка, от которой захотелось немедленно найти что-нибудь тяжелое и запустить ему в наглую харю.
— А, вот и наследничек выискался, — протянул он с насмешкой. — А мы уж думали, все Рокотовы тут полегли. Ну, слушай сюда, барончик. Барон Волконский, мой господин, шлет тебе свое… гм… слово.
Он картинно вытащил из-за пазухи свиток пергамента, перевязанный грубой бечевкой, и с треском развернул его.
— «Сим письмом, — начал он зачитывать громким, хорошо поставленным голосом, явно наслаждаясь каждым словом, — я, барон Игнат Волконский, требую от Рода Рокотовых, в лице его нынешнего главы, в течение трех дней от сего числа уступить все земли, прилегающие к Черному Ручью, в счет компенсации за понесенные моим Родом убытки и оскорбления в недавней прискорбной стычке, спровоцированной его покойным отцом».
Убытки и оскорбления? Всплыла подсказка из памяти реципиента. Да это же чистой воды грабеж! Старый барон Рокотов сам защищал свои земли от их посягательств! Черный Ручей — это последнее, что у нас осталось плодородного!
Гонец продолжал, явно смакуя унижение:
— «В случае отказа или попытки сопротивления, мой Род будет вынужден применить силу для восстановления справедливости и полного искоренения Рода Рокотовых как источника смуты и непокорства. Даю вам три дня на размышления. Игнат Волконский, своей рукой».
Он закончил читать и смерил меня торжествующим взглядом.
— Ну что? Понял? Три дня. И ни мигом больше. А то от вашего Рода останется только мокрое место и кучка пепла. И, кстати, — он добавил, понизив голос до заговорщицкого шепота, но так, чтобы слышали все, — батюшка твой, говорят, перед смертью сильно мучился. Так что советую не повторять его ошибок.
Вот тут меня и накрыло. Первоначальный шок от наглости этого ублюдка сменился ледяным гневом, таким, что даже слабость в теле на мгновение отступила.
Да я тебя, падаль, сейчас…
Что «сейчас»? Голыми руками я этого бугая не одолею, а мои «воины», судя по всему, либо под землей, либо в полной деморализации.
Борисыч рядом со мной затрясся мелкой дрожью.
— Ваше благородие… господин Михаил… — зашептал он, хватая меня за рукав, — не гневите их… соглашайтесь… Жизнь дороже… Земли… ну что земли… проживем как-нибудь…
Проживем? Как? Нищими бродягами? Или рабами у этого Волконского? Нет уж, увольте. Я, может, и попал в это паршивое тело и в эту паршивую ситуацию, а сдаваться без боя — не в моих правилах. Внутренняя ирония по поводу моего «повышения» до барона в столь плачевном положении на секунду взяла верх. Вот тебе, Миша, и карьерный рост. Из аналитиков — в нищие аристократы на грани вымирания. Мечта, а не жизнь!
Но сквозь этот хаос мыслей, начали пробиваться первые проблески того, что я умел лучше всего — анализа. Ультиматум. Жесткий, наглый, унизительный. Но три дня. Они дали мне три дня. Почему? Если они так уверены в своей силе, почему не взяли все сразу? Может, не так уж все у них гладко? Или это просто игра, чтобы потешить свое самолюбие? В любом случае, три дня — это не ноль. Это время, а время для стратега — самый ценный ресурс.
Гонец Волконских, ухмыляясь своей самой гнусной ухмылкой, скомкал пергамент с ультиматумом и швырнул его на пол, к моим ногам.
— Жду ответа через три дня. Или не жду, — он еще раз окинул меня презрительным взглядом, развернулся и, сопровождаемый своими мордоворотами, вышел вон, оставив за собой звенящую, тяжелую тишину и запах немытого тела.
Всего три дня. Семьдесят два часа. Это все, что отделяло этот жалкий, ослабленный Род, который теперь по какой-то злой иронии судьбы стал моим, от полного и окончательного уничтожения. Борисыч смотрел на меня с мольбой и отчаянием. Он ждал от меня решения.
А я смотрел на брошенный на пол пергамент. Как я, Михаил, стратег без армии, без ресурсов, в чужом, крайне слабом теле, смогу противостоять превосходящему по силе врагу? Логика кричала, что это невозможно, что нужно принять условия, спасти хотя бы остатки жизней.
Но мой хитрый разум, изворотливый, привыкший к нестандартным решениям разум, уже лихорадочно начинал работать. Искать лазейки, слабые места, скрытые возможности. И первая мысль, которая вспыхнула в моем сознании, была почти безумной, почти самоубийственной, но от этого не менее притягательной:
«Они еще пожалеют, что дали мне три дня».
И словно в ответ на мои мысли, я вдруг почувствовал лёгкое, едва заметное покалывание в кончиках пальцев — такое возникало и в моем старом мире, когда я возился с особо тонкими механизмами. Только теперь оно было иным, более живым.