— Вот что я понять не могу, — проговорил Рёрех, левой рукой задумчиво вороша курчавые волосы девки-мулатки, чья голова лежала на бедре княжича. — Кто ты мне, Варт? Кто ты мне сейчас?
Девка под его рукой млела, разве что не урчала, но не понимала ни слова. Она и по-ромейски говорила так себе, «живая добыча с азиатского фронта».
— Вообще-то брат! — Сергей приподнялся на ложе, даже кубок поставил. Ни фига себе заявление!
— Брат — это понятно, — Рёрех резким движением поставил диатрету на плоский поручень ложа. Несколько красных капель упало на розовый мрамор. Мулатка привстала, выгнулась по-кошачьи и неторопливо слизнула винные капли, косясь при этом на княжича. Но тот не обратил внимания.
— Брат — это понятно. Но какой? Вои у тебя лучше моих, в землях ромейских ты как белка на дереве, что ни скажешь, все по-твоему получается, и слушают тебя все. Даже отец наш, хоть и не по сердцу ему. Даже Хельгу, который всегда все лучше всех знает, Вещий же. Даже на мечах мы с тобой уже, считай, на равных…
— Если бы! Ты меня…
Но Рёрех не дал себя перебить:
— Был бы ты мне старший, тогда понятно. Младший за старшим следует, как гуси за вожаком. Но я ведь помню, как ты четыре года назад ко мне через борт прыгнул. Малец босой, грязный, вот такой мелкий… — Княжич показал рукой, преуменьшив рост тогдашнего Сергея раза в полтора. — Тогда все понятно было. А теперь как?
— А тебе это так важно? — спросил Сергей. — Мало, что я тебе брат?
— Не было бы важно, не сказал бы. — Рёрех отпихнул полезшую ласкаться девку. — Знаешь ведь, что о тебе говорят? Отец думает: ты сын князя моравского, которого германцы убили; в Киеве, слыхал, болтают, что Хельгу твой отец…
— А что сам Хельгу? — заинтересовался Сергей.
— Молчит. Похоже, не против тебя сыном считать, да только наш батька раньше успел. Нурманы твои толкуют, что отец твой и вовсе ас или ван.
— Угу. А если мы с ромеями договоримся, будут говорить, что я сын здешнего кесаря?
— А это так? — заинтересовался Рёрех.
— Да нет, конечно! — воскликнул Сергей. — Глянь на меня! Похож я на ромея?
— Ромеи разные бывают, — Рёрех взлохматил шевелюру мулатки.
— Нет! — воскликнул Сергей. — Я не сын кесаря. И чей сын, сказать не могу даже тебе!
«Потому что не дай Бог поверишь!» — добавил он мысленно, а вслух:
— Да и не важно это. Теперь я, как и ты, — Стемидыч! И ты мне брат. И отец тоже, потому что тогда, четыре года назад, подарил мне жизнь новую и в род свой принял, в братство варяжское. Отец, пестун, брат… Как ни назови, все правда.
Искренне сказал, ведь это и было правдой. Что в той жизни, что в этой.
— Так что будь со мной кем хочешь. Главное — будь! — Сергей протянул руку, и Рёрех тотчас сжал ее по-ромейски, сдавив предплечье. — Мои победы — наши. Твои — тоже наши. Все мое — твое, коли нужда будет. И знания мои тоже. Всему, что умею, тебя научу, как ты меня учил и учишь. Так я вижу, брат. Что скажешь?
— Скажу: опять ты прав, — серьезно произнес Рёрех. — Зря я затеял с тобой мериться. Неумно сие и невместно. Родство — не добыча. Им только делиться можно, не делить. Правду ты сказал: все мое — твое. Знай: где бы ты ни был, какой бы враг против тебя ни встал, будет нужда, я приду!
Сергей промолчал, слова были лишними, только сильнее сжал пальцы. Непроизвольно. От чувств. Там, в прошлой жизни, Рёрех тоже был таким. Встающим рядом, когда беда или нужда. Вот только теперь и Сергей тоже рядом. И никому не позволит предать его и искалечить.
— Мыло у них душистое, — мечтательно проговорил Рёрех. — Не то что наше. И волосы после него расчесать — легче легкого.
— Это потому что их тебе девки в четыре руки разбирают и гребни маслом умащают, как раз для этого дела и предназначенным, — заметил Сергей. — А мыло такое у тебя будет. И масло тоже. Оно, кстати, и от лишней живности в гриве помогает.
— Ци-ви-ли-за-ция, — по складам проговорил Рёрех на латыни, жмурясь от удовольствия. — Государство…
Сергей улыбнулся. Его тоже расчесывали в четыре руки, и это было приятно. И названого брата он понимал. Длинные чистые волосы — это своего рода знак благородного человека. Или воина. Не зря что франкская, что нурманская аристократия носит гриву до плеч. И гейс «не мыться и не причесываться» у их ярлов-конунгов считается более суровым, чем даже гейс отказа от алкогольных напитков. Потому что стоит ненадолго забыть о гигиене, и в твоей прическе немедленно зародится самостоятельная жизнь. Хотя сие — тоже дело привычки и обычаев. Сергей неоднократно слышал, что вши в бороде — к богатству. И никого не смущало, что, будь это правдой, самыми богатыми были бы нищие.
Таверна — она везде таверна. Как бы ее ни называли. Трактир, кабак, корчма, траттория, просто дом у дороги. Место, где можно пожрать, выпить сомнительного или не очень винца, переночевать, если что, попользовать шлюху, если имеется желание и нет брезгливости. Хотя есть варианты. Например, в деревне кабак может стать чем-то вроде клуба для деревенских, а в городе — для завсегдатаев или друзей по интересам, вроде того, в котором варяги с варангами недавно накостыляли прасинам. И устройство таверны тоже примерно одинаковое. Функциональное. Столы, стулья-скамьи, кухня, крыша или, как сейчас, по летнему времени, просто навес. Различается только интерьер, где-то получше, где-то поскромнее, внешность и достаток посетителей тоже, и, разумеется, качество подаваемых блюд и напитков.
Те, у кого имеются глаза, обоняние и кое-какой опыт, всегда могут прикинуть, что их ждет. Другое дело, что классическая таверна типа «у дороги» может быть одна на полсотни римских миль, и тогда нюхай не нюхай, но выбор невелик. Или входи, или живи дальше мокрым и голодным. Последнее, кстати, тоже может оказаться правильным выбором, поскольку живой и голодный лучше, чем сытый и мертвый.
В столице Второго Рима выбор был. На все вкусы, кошельки и даже политические предпочтения. Эта была едальня — из лучших. По всем вышеперечисленными позициям. Что понятно, поскольку располагалась она в богатом районе близ церкви Святых Апостолов непосредственно на столичной главной улице, именуемой Меса. Ее хозяин, мгновенно угадав в Рёрехе, Машеге и Сергее богатых варваров, увивался вокруг их стола, словно муха над куском говядины. Любой каприз, только пожелайте.
Сергей и пожелал. На своем столичном ромейском, невзначай постучав по столу перстнем «от доместика».
Трактирщик врубился с ходу…
И залебезил еще больше. Сервис из навязчивого превратился в деликатный. Стол накрыли вмиг. Девки-прислужницы больше не липли, а четко исполняли свои прямые обязанности. Кушанья оказались безупречны. Не хуже, чем в доме Пиперата. К вину тоже никаких претензий. И подавали на серебре, как аристократии. Впрочем, они и были аристократией, пусть и не византийской.
— Не понимаю, — сказал Рёрех, когда первая подача блюд была уничтожена. — Мы их убиваем, а они с нами — как с родными. Николай этот к нам — как родич. А ведь мы его тогда в Таматархе едва за Кромку не отправили. Словно и нет меж нами пролитой крови.
— Есть у ромеев такое слово, брат, политика. — Сергей испробовал вина из второго кубка, нашел годным и кивнул девушке: разливай. — Это особое умение, которое учит ставить превыше всего выгоду василевса. И для политики те тысячи убитых смердов — это не кровь, а расходы. Больше того, даже если бы мы убили кого-то из близкой родни автократора, это тоже были бы расходы. Убытки.
— Это как раз понятно, — сказал Рёрех. — Убил — заплати виру.
— Не совсем так, — возразил Сергей. — Политик не платит виру. Он прикидывает, что выгоднее: требовать виру или заплатить самому, чтобы сделать убийцу союзником.
— Как можно дружить с тем, кто убил твоего родича?
— Кто говорит о дружбе? — Сергей окунул в соус баранье ребрышко. — В политике друзей не бывает. Политика — это умение так рассорить своих врагов, чтобы они ненавидели друг друга больше, чем тебя. Но самые лучшие политики — это те, кто ухитряется поссорить друзей. А поссорить можно даже братьев.
— Да ладно! — простодушно усомнился Рёрех. — Как, интересно, можно нас с тобой поссорить? Или меня с Трувором?
— Со мной, пожалуй, не получится, — ответил Сергей. — А вот с Трувором — пожалуй. Помнишь, как он себя с нами вел во время прошлого похода на ромеев? Вот представь, ты ему правду сказал: что он хоть и старший, но ты лучший воин и драккар у тебя свой и дружина, а у него все это не железом добыто, а от отца на время получено?
— А зачем ему это говорить, если он и так это знает?
— Знает-то знает, но слышать это от младшего особенно неприятно. Вот ты давеча тоже печалился: кто из нас старший, а кто — младший?
— Мы братья, — сказал Рёрех. — И с Трувором мы тоже братья. Вот главное. И чтоб ты в нем не сомневался: Трувор помнит, что ты для него сделал. И не забудет никогда. И что жизнь ему с гридью спас, и что помог со славой домой вернуться. И если когда-нибудь случится, что он на тебя осерчает, то вспомнит о прошлом, и уйдет гнев.
— Верю, — кивнул Сергей. — Но это, друже, не политика. Политика — это вбить клин между Олегом, к примеру, и Игорем. Можно такое сделать?
— Да запросто! — вмешался Машег. — Олег Игоря во всем славней, а тому обидно. Да любому было б обидно. А ведь его именем, насколько я слыхал, Олег киевский стол занял. Потому что прежние князья отцу Игоря, Рюрику, роту принесли.
— Неправильно ты слышал, — возразил Рёрех. — Киев Олег по праву взял. Избор рассказывал: прежние соправители стол отдавать Игорю не хотели, и Олег их убил. А раз так, то его право стало. Так по Правде.
— А что ж сами киевляне? Не противились? — спросил Машег.
— Олегу? Смешно. Он твоих соплеменников дани лишил, а ты — «противились»! Сравнил тоже вече киевское и ваших. Того же булхаци Песаха.
— Песах, вели ему большой хакан, Киев бы взял, не споткнувшись! — запальчиво заявил Машег.
— А что ж не взял? — Рёрех иронически вздернул бровь.
Сергей поспешил вмешаться:
— Это и есть политика! Печенеги, ромеи, муслим, касоги с аланами, гузы, булгары… Все они только и мечтают Хузарии в брюхо вцепиться. Боязно, да. Но вдруг? И большому хакану надо выбрать: кому можно уступить, кого проучить, а иных и натравить друг на друга. Вот главное в политике: когда твои недруги друг с другом бьются, а ты то одному пособишь, то другому. Даже великому василевсу или хакану одному со всеми не совладать. Порвут, как волчья стая молодого мишку. Олег рискнул обдуманно. И завоевал уважение. С которым ему другие племена гнуть легче. И великий хакан тоже выбор делает не по настроению, а политически. Зря, что ли, ваш Песах взбунтовавшихся аланов кровью умыл? Теперь прочие ближние данники Хузарии вроде булгар итильских крепко задумались. Киев пригнуть можно, да. Но проще сделать так, чтобы мы с копчеными закусились, которые в степи немалую силу набрали. А куда нам деться? Хузары с большей части Днепра ушли. Да им и не надо Днепр держать, раз Киев теперь большому хакану не дань платит, а только подарки шлет время от времени. А нам Днепр нужен. И будем мы копченых бить. А они — нас. А хакан Беньяху то одним пособит, до другим, и каждый раз — с прибылью. Вот и василевс византийский так же желает: чтобы мы в его земли не мечи свои несли, а товары наши. А на мечи брали тех, кто ромеям — враг. И им, и нам. Политика. Если у тебя весь мир во врагах — это обычное дело. Потому с какими-то врагами ты договариваешься, а каких-то бьешь. И всех их стараешься поссорить. С нами ромеям дружить выгодно. Мы далеко. И нам с ними дружить выгодно: нам их товары нужны, а им — наши. Взаимно. А вот с копчеными у нас дружбы быть не может. Потому что они — близко и нет у них ничего для нас нужного. А у нас для них — есть.
— Так просто? — спросил Рёрех.
— Да. На словах. А на деле политику тоже люди делают. И у людей этих непременно свой интерес имеется. Даже у василевса. Вот поэтому я здесь соболей раздарил столько, что, если по здешним ценам посчитать, на два хеландия хватило бы.
— Ого! — изумился Машег.
— Ага! Соболь здесь дорогущий. Но даже если на киевские цены пересчитать, тоже на пару кораблей достало бы, только уж лодий, а не хеландиев. Но раздал. И еще раздам. Зато меня теперь здесь все любят, и живем мы с вами в отличном доме, и пьем вино без опаски. А ведь мы — страшные кровожадные россы, и войско наше под стенами города стоит.
— То есть, если наши меха здесь продавать, за них будут раз в двадцать дороже платить, чем в Киеве? — оживился Машег.
— В том-то и дело, что нет, — сказал Сергей. — Никто тебе не позволит здесь свой товар по здешним ценам продавать. Не пустят. Тут свои купцы имеются.
— И так правильно, — согласился хузарин. — У нас ведь тоже чужих на рынки не пускают. Берут вдвое дешевле от настоящей цены. Или вчетверо. Как договоришься. А еще мыто. И свое отдают втридорога. А куда чужак денется? Не обратно же плыть?
— Вот! — Сергей поставил кубок и поднял палец. — Потому нам с вами важно не только чтобы нас красные дромоны домой пропустили, а чтобы у нас с ромеями ряд был заключен — по каким правилам с ними торговать.
— Точно! — воскликнул Машег. — У моего рода тоже такой ряд есть. Фирман называется. По нему муслим нас грабить нельзя и цены положено давать правильные. И ты сейчас такой же договор хочешь для себя?
— Нет, — качнул головой Сергей. — Не для себя. Для руси. Для всех наших князей, что сейчас здесь под стенами стоят. А для себя я другого хочу. Получше.
— И что же? — спросили оба в один голос.
— Я стану ромеем, — сказал Сергей. — Причем не просто ромеем, а знатным. Таким, как здешние патрикии. И тогда, чтобы с ними торговать, мне ни фирманов, ни договоров не надо будет.
— А нам? — спросил Машег немного напряженно.
— И вам, — улыбнулся Сергей. — Мы же братья. Как иначе.