Москва, октябрь 1930 года
В зале Политбюро проходил съезд, созванный Сергеем, где он собирался исключить Рыкова и Томского из Политбюро, отправив их на второстепенные должности.
Он встал.
— Товарищи, — сказал он, — мы знаем о перегибах на местах во время коллективизации. Я всегда был противником резких действий, потому что ретивые исполнители наших указаний на свой лад, действуют во вред, они льют воду на мельницу классовых врагов. Моя статья «Головокружение от успехов» призвала очеловечить коллективизацию, но выступления Рыкова и Томского сеют раскол. Они обвиняют нас в голоде, тем самым подогревают бунты.
Я думаю, что наших товарищей надо изолировать от принятия основных решений и занять их другим делом: товарищ Рыков пойдет в Совнарком, я предлагаю рекомендовать его на должность наркома почт и телеграфов. Думаю, его опыт поможет наладить работу в этой сфере. Товарищ Томский применит свои знания и навыки в химической промышленности. Партия должна быть единой, чтобы спасти народ. Предлагаю проголосовать за вывод товарищей Рыкова и Томского из состава Политбюро и за назначение их на предложенные мною посты.
Голосование прошло как по маслу. Политбюро единогласно проголосовало за исключение Рыкова и Томского и назначение их на посты предложенные Сергеем. Вместо них он включил в Политбюро Микояна, Орджоникидзе, Шверника и Куйбышева.
Позже Сергей вызвал Вячеслава Молотова в кабинет. Каганович был слишком горяч, его ярость мешала тонким решениям, но Молотов был холоден, расчетлив, как шахматист перед решающим ходом.
— Иосиф Виссарионович, — сказал Молотов, — изоляция Рыкова и Томского — правильный шаг, но их сторонники остались на местах. Они есть в ЦК, в профсоюзах, на многих постах в Сибири и Поволжье. Нам придется вычищать их всех, а тут не обойтись без работы органов. Дай ОГПУ приказ, и они зачистят вражеские элементы. Без этого они развратят всю партию своими идеями и паникерством.
Сергей почувствовал, что Молотов не остановится на небольших чистках, если он прислушается к его совету. А он знал, чем это может обернуться. Остановить маховик репрессий будет почти невозможно.
— Вячеслав, — сказал он, — моя внучка умерла, Яков и Зоя разошлись. Я сильно расстроен и меньше всего я сейчас хочу чьей-то крови. Мы выведем их сторонников из партии, постепенно. Отправим их на производства, стране нужны рабочие руки. НО мы не будем никого арестовывать, кроме тех, кто открыто занимается саботажем. Я не стану палачом.
Молотов слегка кивнул.
— Иосиф, — сказал он, — людям свойственно слушать тех, с кем они находятся рядом. Такие люди рассказывают про нас плохое на своих собраниях, в кругу друзей, родственников. Так и множатся слухи о том, что мы работаем против своей страны. Если люди увидят, что за такое можно сесть в тюрьму, то их страсти поутихнут и многие замолчат. А иначе мы так и не выкорчуем эти гнилые корни. Будут появляться все новые сторонники оппозиции, эти троцкисты, бухаринцы, зиновьевцы. ОГПУ может быстро решить проблему, но решение принимать тебе. Молотов встал и направился к выходу.
Сергей смотрел, как Молотов уходит. Он знал, что Молотов во многом прав: без страха, люди могут зайти слишком далеко. Но он не хотел становиться тем, кто топит страну в крови.
Сергей остался в кабинете, его взгляд упал на портрет Ленина, висевший над столом. Глаза Владимира Ильича смотрели строго, но в них была искра, которую Сергей помнил с юности — искра веры в революцию, в народ. Он подошел ближе, его пальцы коснулись края стола, как будто ища опору. В тишине кабинета он начал говорить, его голос был тихим, но полным боли.
— Владимир Ильич, — сказал он, — ты говорил, что партия — это неотъемлемая часть народа, а народ — это главная сила государства. Скажи мне, как сделать, чтобы народ поверил в нас? Как удержать страну, не потеряв себя? Как не стать тем, против кого мы боролись? Он замолчал, его взгляд блуждал по портрету, но ответа не было.