Сергей провёл весь вечер за картой, перечитывая шифровки из Харбина и Токио. Он знал: война с Японией сейчас была бы катастрофой. Красная Армия страдала от нехватки техники, коррупции и слабой дисциплины, а Германия на западе ждала момента для удара. Но внутренние угрозы были не менее опасны. Ежов, с его паранойей, мог спровоцировать чистки, которые ослабят партию. Тухачевский был под подозрением, но его арест мог посеять панику. Молотов контролировал дипломатический фронт, но и Япония не отступала.
Сергей вспомнил настоящий 1937 год, расстрелы, страх, парализовавший страну. Он не хотел повторять все снова, но чувствовал, как давление толкает его к жёстким мерам. Он решил: комиссия Бокия должна работать втайне, проверяя Ежова и письма. Если Тухачевский чист, его нужно защитить. Если виновен — его нужно устранить без шума.
Харбин, за тысячи километров от Москвы, был городом контрастов. Узкие улочки китайского квартала утопали в запахах жареного риса, соевого масла и угольного дыма. Китайские торговцы кричали, зазывая покупателей, русские белоэмигранты в потрёпанных шинелях толпились у вокзала, а японские патрули в тёмно-зелёной форме следили за каждым движением. КВЖД, замерла после взрыва на мосту Сунгари. Агент ОГПУ под кодовым именем «Сокол», 32-летний мужчина с неприметным лицом, пробирался через толпу, изображая торговца рисом. Его одежда — серый халат и соломенная шляпа — делала его незаметным среди местных, а под халатом он прятал револьвер Наган и шифровальный блокнот.
«Сокол» получил записку от своего связного, китайца по имени Лю, торгующего лапшой на рынке. Лю передал клочок бумаги, спрятанный в корзине: «Танака встречается с Семёновым в чайной „Жасмин“ на Лигутина, 18:00». «Сокол» кивнул, бросив монету в корзину, и направился к улице Лигутина.
Чайная «Жасмин» была тесным заведением с бумажными фонарями и запахом зелёного чая. Он занял столик у входа, заказав чай, и стал наблюдать. Через час в чайную вошёл капитан Танака — невысокий японский офицер с узким лицом и хитрыми глазами. Его форма была безупречной, на поясе висел небольшой меч в ножнах. Рядом с ним шёл атаман Григорий Семёнов, белоэмигрант с густой бородой и потёртым мундиром.
«Сокол» прислушивался. Танака говорил тихо, но обрывки слов доносились до него:
— Атаман, взрыв на мосту удался, но русские не сдаются. Следующий шаг — это пограничный пост у Благовещенска. Мы подбросим оружие с советскими клеймами, обвиним их. Нужно больше ваших людей, 100 килограммов тротила, три грузовика.
Семёнов кивнул:
— Мои люди готовы, но мне нужно 10 тысяч иен и гарантии, что японцы защитят нас от ОГПУ. Они уже рыщут по Харбину.
Танака улыбнулся, его рука легла на рукоять меча.
— Деньги будут. Но если провалите дело, атаман, вы знаете цену.
«Сокол» записал разговор в блокнот, зашифровав его кодом. Он знал: если его поймают, японцы или белоэмигранты не пощадят. Он покинул чайную, растворившись в толпе, и отправил шифровку в Москву: «Танака и Семёнов в „Жасмине“. Планируют атаку на Благовещенск. Прошу указаний».
Ночь в Харбине была холодной, фонари отбрасывали тусклый свет на грязные улочки. «Сокол» пробирался к явочной квартире — тесной комнате над лавкой. Его связной, Лю, ждал с новыми данными: японцы усилили патрули у вокзала, а белоэмигранты готовили склад с тротилом на окраине города. «Сокол» решил устроить засаду. Он собрал группу из трёх агентов ОГПУ, внедрённых под видом рабочих КВЖД. У них был план захватить одного из людей Семёнова и выяснить, где хранится взрывчатка.
В полночь группа двинулась к складу на улице Дацзи, где, по данным Лю, белоэмигранты складировали тротил. Улочка была узкой, окружённой деревянными домами. «Сокол» заметил часового — молодого парня в шинели, с винтовкой на плече. Он дал знак, и один из агентов, «Ворон», подкрался сзади, оглушив часового ударом по затылку. Они связали его и затащили в угол у дома. Допрос был коротким: парень, дрожа от страха, назвал адрес склада — это был заброшенный амбар в двух километрах. «Сокол» отправил шифровку: «Склад тротила на Дацзи, 2 км от вокзала. Прошу разрешения на диверсию».
Ответ из Москвы пришёл через двадцать минут: «Разрешено. Уничтожить склад, Танаку взять живым». «Сокол» собрал группу, вооружённую револьверами и двумя гранатами. Они двинулись к амбару, но в темноте заметили японский патруль — это были пять солдат с винтовками Арисака. Японцы увидели их и завязалась перестрелка. «Ворон» был ранен в плечо, но группа сумела отступить, подорвав склад гранатой. Взрыв осветил ночь в Харбине, а «Сокол» растворился в переулках, отправляя последнюю шифровку: «Склад уничтожен. Танака ушёл. Потеря — один ранен. Жду указаний».
Рябинин вернулся в отель «Адлон», где снимал номер под именем Ханса Вебера. Вестибюль с мраморными колоннами и позолоченными люстрами был полон гостей. Он поднялся в номер 312, проверив, нет ли слежки. В комнате он раскрыл портфель, спрятав микрофотокамеру и шифровку для Москвы: «Встреча с Шульцем в „Хорхере“. Чертежи завтра, Тиргартен, 16:00. Гестапо близко». Он закодировал сообщение, используя стих, и спрятал его в подошве ботинка.
Рябинин смотрел на тёмное окно, где отражалось его лицо — усталое, с тёмными кругами под глазами. Он вспомнил свою миссию в 1932 году, в Варшаве, где чуть не погиб из-за предателя в торгпредстве. Тогда он выжил, но потерял друга, агента «Скалу», чьё тело нашли в Висле. Теперь Берлин был ещё опаснее: гестапо знало, как вычислять шпионов. Если Шульц сдаст, или если Фишер уже под колпаком, его ждёт подвал на Принц-Альбрехт-штрассе. Он думал о Мише, о его смехе, о том, как обещал привезти немецкую железную дорогу. «Ещё один день, — шептал он. — Ещё один шаг».
В полночь тишину нарушил стук в дверь.
— Откройте, гестапо! — голос Мюллера раздался за дверью. Рябинин схватил портфель, открыл окно и спустился по пожарной лестнице, цепляясь за холодный металл. На улице загудели сирены, лучи фонарей метались по переулку. Он перелез через забор, пробежал через дворы, где на веревках сушилось белье, и растворился в тёмных улицах Шарлоттенбурга.
К утру Рябинин добрался до явочной квартиры в Нойкёльне. Тесная комната над пивной «Роте Фане» была пропитана запахом пива и табака. Его связной, Карл Фишер, швейцарский торговец с симпатиями к коммунистам, ждал его с мрачным лицом.
— Гестапо арестовало двоих людей в посольстве. Тебя ищут по всему Берлину. Уходи через Гамбург, я организую шведское судно.
Рябинин покачал головой, проверяя револьвер.
— Не раньше, чем получу чертежи. Шульц — мой шанс. Дай мне новый паспорт и 50 тысяч марок.
Фишер вздохнул, вручив документы на имя Курта Мюллера, инженера из Гамбурга.
— Ты играешь с огнём, Вебер. Если гестапо тебя возьмёт, я тебя не спасу.
Рябинин кивнул, но его мысли прервал стук в дверь. Это была Грета Шмидт, 28-летняя коммунистка, работница текстильной фабрики и связная берлинского подполья. Она вошла. Невысокая стройная девушка. Её рыжие волосы были спрятаны под платком, а глаза горели решимостью.
— Вебер, гестапо прочесывает Нойкёльн. Мы можем спрятать тебя в подвале фабрики, но нужно идти сейчас.
Рябинин взглянул на Грету. Он знал, что берлинские коммунисты рискуют жизнью, помогая ему.
— Грета, мне нужно в Тиргартен завтра, к 16:00. Можешь ли ты устроить так, чтобы отвлечь гестапо? Пикет, драка, что угодно.
Грета кивнула.
— Мы устроим протест у фабрики. Рабочие готовы, но если гестапо нас разгонит, прольется кровь рабочих. Ты уверен?
Рябинин смотрел на Грету, чувствуя вину. Она была молода, полна веры в революцию, но её жизнь висела на волоске. Он вспомнил своих товарищей в Москве, которые, будучи студентами не боялись драться с полицией и были полны решимости идти до конца. Грета и её люди были такими же — готовыми умереть за идею. Но если он провалится, их жертвы будут напрасны. Он ненавидел себя за то, что использует её, но выбора не было. «Прости, Грета, — подумал он. — Если я выживу, я верну тебе долг».
— Уверен, — сказал он.
Грета ушла, её шаги растворились в шуме Нойкёльна.
Рябинин провёл ночь, проверяя револьвер и готовя шифровку:
«Гестапо в „Адлоне“. Ушёл. Встреча с Шульцем завтра. Подготовил отход через Гамбург».
В Москве Сергей получил шифровку Рябинина в кремлёвском кабинете. Текст гласил: «Контакт с Шульцем. Подтверждаю: Крупп разрабатывает 105-мм гаубицы, 5000 единиц к 1937 году. Манштейн встречался с японским атташе. Гестапо на хвосте. Прошу отход». Сергей сжал кулак, глядя на карту Европы, где чёрные стрелки обозначали немецкие дивизии. Немецко-японский сговор был реальностью, и Рябинин был на грани провала.
На следующий день Рябинин пришёл в Тиргартен, где голые деревья качались от порывов ветра. Фонтан у центральной аллеи был окружён редкими прохожими. Шульц ждал, нервно оглядываясь, в руках у него была кожаная папка. Рябинин, теперь Курт Мюллер, подошёл, сжимая портфель с 50 тысячами марок.
— Герр Шульц, вот задаток, — сказал он. — Где чертежи?
Шульц передал папку, его голос дрожал:
— Это всё. Я… ухожу из Круппа, это мой конец.
Рябинин взял папку, но заметил тени за деревьями — гестапо.
— Бегите, Шульц, — крикнул он.
Выстрел разорвал тишину. Шульц упал, кровь растеклась по гравию. Рябинин метнулся в сторону, пули засвистели над головой. Он побежал через парк, слыша крики Мюллера:
— Хватайте его!
Люди Греты устроили протест у фабрики, и шум толпы отвлёк гестапо. Рябинин спрятался в заброшенном сарае, засунув папку под половицу. Он отправил шифровку: «Чертежи добыты. Шульц мёртв. Ухожу через Гамбург».
Рябинин пробирался через Нойкёльн. Грета уже ждала его в подвале фабрики, её лицо было бледным.
— Пикет удался, но гестапо всех арестует. Они придут сюда, Вебер.
Рябинин кивнул, проверяя револьвер.
— Спасибо, Грета. Уходи, пока можешь.
Она покачала головой.
— Мы с тобой до конца. Есть туннель под фабрикой, он ведёт к каналу. Идем.
Они спустились в туннель, где пахло сыростью и плесенью. Фонарь Греты освещал скользкие стены. Они с Гретой выбрались к каналу. Лодка, организованная Фишером, уже ждала их. Рябинин прыгнул в неё, а Грета осталась на берегу. Вскоре, её силуэт, растворился в темноте.
Москва, май 1935 года
Виктор Рябинин вернулся в Москву через Варшаву и Минск. Его лицо осунулось, под глазами залегли тени, серый костюм был пропитан пылью, а в портфеле лежали микрофотоплёнки с чертежами 105-мм гаубиц Круппа и записи разговоров Ганса Шульца, подтверждавшие связь Эриха фон Манштейна с японским атташе Хаяси.
Берлин был поднят на уши: Шульц убит гестапо в парке Тиргартен, Грета Шмидт, коммунистка, прикрывшая его отход, пропала без вести, а гестапо всё ещё искало «Курта Мюллера». Рябинин чувствовал себя виноватым. Он добыл некоторые сведения, но его быстро раскрыли.
Он вошёл в кремлёвский кабинет Сергея. Вождь захотел лично встретится с агентом и для Рябинина это была большая честь. Но в то же время, он чувствовал себя неуверенно. Сергей изучал его, его взгляд был холодным, и внимательным.
— Виктор Павлович, докладывай.
Рябинин положил портфель на стол, его голос был слегка взволнованным:
— Иосиф Виссарионович, чертежи на плёнке: 105-мм гаубицы, 5000 единиц готовят к 1937 году, стволы повышенной дальности, на 35 километров. Манштейн встречался с Хаяси в Эссене 10 апреля, обсуждали поставки образцов в Токио через нейтральные порты. Шульц передал чертежи прямо перед смертью, гестапо застрелило его в Тиргартене. Я ушёл через Нойкёльн, местные коммунисты прикрыли меня. Их лидер, Грета Шмидт, пропала. Швейцарский связной, Карл Фишер, под подозрением гестапо. Я передал плёнки через Варшаву.
— Хорошо, Виктор. Я уже читал шифровку и знаю все, что ты только что рассказал. Но Ежов считает все это слишком подозрительным, говорит, ты слишком гладко ушёл из Берлина. Объясни!
Рябинин побледнел, его кулаки сжались.
— Иосиф Виссарионович, я служу партии. Гестапо было в шаге от меня, они устроили облаву в «Адлоне», чуть не застрелили меня в Тиргартене. Я ушёл через туннель в Нойкёльне, местные коммунисты заплатили своей кровью за помощь мне. Если Ежов хочет допроса, я готов, но я смог достать то, что от меня требовалось, пусть и такой большой ценой.
Сергей поднял руку, его взгляд смягчился.
— Допроса не будет, Виктор. Ты сделал все, что мог. Отдыхай! Побудь с семьей. Сергей указал на дверь, и Рябинин вышел, чувствуя, как Москва, его родной город, становится для него таким же опасным, как Берлин.
Тухачевский смотрел на карту, его пальцы сжимали карандаш, пока тот не треснул. Письма — от Манштейна, от «друга из Цюриха», были как нож у горла. Он знал: это немецкая провокация, чтобы убрать его, лучшего стратега Красной Армии. Ежов, с его паранойей, видел в нём троцкиста, а Ворошилов завидовал его реформам. Тухачевский вспомнил 1920-е, свои споры с Троцким, свои идеи о танковых армиях, которые считали «ересью». Дальний Восток был шансом доказать свою лояльность, надо было проявить свой талант и отбить притязания Японии. Он чувствовал, как давление Ежова и японской угрозы сжимает его, словно тиски. Если Сталин поверит фальшивкам, то его ждёт Лубянка и незавидная участь. Но он не сдастся — ради армии, ради страны, ради будущего, которое он видел в своих планах.
Николай Ежов вошёл в кабинет Сергея. Сергей указал ему рукой на стул. Ежов сел и заговорил:
— Иосиф Виссарионович, Рябинин под подозрением. Он ушёл из Берлина слишком легко, гестапо так глупо не ошибается. Все указывает на то, что он двойной агент и был завербован немцами.
По Тухачевскому: западные генералы, узнав, что тон попал под подозрение, резко оборвали контакты с ними. Я считаю, они боятся провала своего агента. Я говорил с армейскими командирами, они не доверяют Тухачевскому и считают, что такие как он могут быть опасны в случае начала войны с западными странами. Я требую его ареста. Мы не можем так рисковать.
По Каменеву: записка подлинная, почерк его, но охрана молчит, они не заметили ничего необычного. Я считаю, что версия о самоубийстве единственно верная.
В Смольном допрашиваем Смирнову, Иванова и Сидорова — они знали о заговоре против Кирова, но молчат о лидерах. Предполагаю, что они действительно знают мало.
Сергей нахмурился.
— Николай, Рябинин добыл информацию, рискуя жизнью. Проверяй его, но без ареста и допросов. Письма к Тухачевскому — это фальшивки, но слежку за ним и другими командирами не бросай. Мы не можем рисковать. Свидетелей по делу покушения на Кирова держи живыми. Усиливай охрану ЦК, шифры меняй ежедневно. Ты можешь идти.
Ежов стиснул зубы, но он кивнул.
— Будет сделано. — Он вышел, оставив Сергея одного со своими мыслями.
Ежов шёл по коридору, и внутри он пылал гневом. Он видел врагов повсюду: Тухачевский, Рябинин, даже его заместитель, Бокий, могли быть предателями. Партия была в опасности, а Сталин, с его осторожностью, рисковал всем. Ежов вспомнил молодость, когда он, молодой партиец, вычищал контрреволюцию в Поволжье допрашивая врагов до рассвета. Тогда враги были явными и не скрывались — это были бывшие белогвардейцы, эсеры. Теперь они были среди своих, притворялись коммунистами. Они прятались в ЦК, в армии, в ОГПУ. Письма к Тухачевскому были слишком точными, чтобы быть фальшивками. Рябинин, ушедший так легко от гестапо, точно был предателем. Ежов знал: если не раздавить заговор, партия падёт. Вождь сдерживал его, но он решил усилить слежку за Рябининым и Тухачевским, даже если придётся действовать за спиной вождя. Но он докажет, что он был прав, и Сталин это оценит.