Мир сам по себе был слишком простым, и его просто следовало постоянно делать более сложным и странным. Сделать же это было под силу только человеку. И всякий человек мог мир усложнить, а иногда и очень сильно усложнить, а тем самым – и преобразить. И если даже и не весь, то свой собственный, что, по сути, одно и то же. Да, мир стоило преображать. Это было твёрдое убеждение Лизы, и она гордилась тем, что с юности осознала это и была готова делать необходимые лично ей преобразования.
Большинство же окружающих Лизу людей старалось мир не усложнять, а упрощать. Люди просто жили, работали, заводили семьи, рожали детей, что-то наживали, копили, ели-пили и через определённую, очень не долгую, череду дней умирали, не получив всего возможного удовольствия от жизни.
Удовольствие же непременно было связано со сложностью, и чтобы получить его, непременно требовалось приложить некоторые усилия. Вот красоты природы, например, – казалось бы, доступные всем, часто совершено бесплатные. Но ведь чтобы застать самую нежную улыбку Гелиоса или свежий румянец на щечках божественной Эос, надо проснуться пораньше, а в юности это непросто. Или любишь березки – пожалуйста, но ведь нужно хотя бы до парка дойти, а лучше – доехать до ближайшей рощицы. Уж о пальмах и говорить нечего, в наших широтах следовало изрядно потрудиться, чтобы иметь счастье лицезреть их. Любое самое крохотное удовольствие требовало труда. И осознания происходящего, потому что без него и удовольствие не удовольствие.
И вообще, жизнь следовало жить как-то особенно, неповторимо как-то. Может быть – неистово, может быть – спокойно, но непременно в собственном, ни с чем не сравнимом, ни на что не похожем стиле. И пусть мы живем в эпоху постмодерна, когда бессмысленны все смыслы, когда всё перемешано и хаотично, пусть жизнь полностью абсурдна, но стиль-то в ней непременно должен быть!
Меняя же стили, можно было менять и жизнь, и это было интересно, а потому и привлекательно. Легче всего поддерживать стиль жизни можно было, обладая некоторым талантом, который, собственно, стиль и определял. Писать картины, шить необыкновенные платья, создавать электронные миры, новые виды техники или необычные прически – это и значило жить стильно, красиво, прекрасно, неповторимо. И Лиза всей душой этого хотела.
Далеко не любой стиль подходил Лизе: с техникой было непросто, недостаточно было надеть круглые очки и сесть за компьютер, чтобы стать программистом или хакером. Но рисовала Лиза недурно, могла из любого кусочка ткани мгновенно сделать чудную шляпку или одеться в какую-нибудь пустяковину так, что все ахали и завидовали. Поэтому и стилизацию своей жизни она решила начать именно с собственной внешности. И целый год она занималась тем, что всякий день одевалась по-особому, изображая то бледную кокаиновую девушку времен декаданса, то красотку-либерти, то румяную русскую красавицу, то бесшабашного тинэйджера.
Это было очень забавно: неделю-другую выходить из дома благоухающей, томной и бледной с глазами смоки-айз, в струящихся платьях в пол, на каблуках-рюмочках, в кружевных перчатках и с шелковым зонтиком. И бродить по пыльным улицам, словно блоковская незнакомка, чувствуя на себе удивленные и слегка неприязненные взгляды озабоченных повседневностью прохожих.
А через некоторое время забыть про кисейные платья и туфли с перепонкой, загореть до черноты и ходить, ощущая себя таитянкой, освещающей мир зубами и белками глаз. И снова ловить взгляды прохожих, но теперь уже завистливые: всего лишь начало июня, а вот некоторым так повезло, что они, бездельники, уже нажарились на солнце, пока трудовой и старательный народ вынужден работать в истекающем потом городе.
Но Лиза бездельницей не была, а училась сразу в двух замечательных институтах, изучала историю изящных искусств, писала статьи в разные издания. И знала: искусство есть необходимое излишество. И именно излишние занятия, ненужные для поддержания биологического существования, и являются тем самым цветком на шляпке, который и делает человеческую жизнь жизнью. И человек потому и человек, что не только строит жилища, но и воздвигает огромных сфинксов, часть земли в ущерб огородам отводит под цветники, соединяет звуки в музыку, а слова – в стихи, бреется и носит туфли на каблуках.
Существовало и искусство жизни, и различные формы этого искусства, самой интересной из которых, на Лизин вкус, являлась игра. Можно было жить играя, а игрой можно было считать решительно все. Лиза приветствовала любые жизненные игры, лишь бы в них существовали некоторые концепции. Кто-то играл в повес, кто-то в хипстеров, кто-то в андеграунд, кто-то в маленьких ласковых жёнушек, кто-то в стерв. А кто-то переворачивал полицейские машины, ходил в ушанках и валенках по Невскому или вытворял на флэшмобах всякую ерунду.
Настоящая игра, по определению, не могла быть безнравственной. Играя, нельзя было не знать, что существуют и разные другие игры со своими собственными правилами. И это понимание делало настоящих игроков терпимыми к другим людям. Условием хорошей игры являлась добровольность, полная свобода любого играющего начать, продолжать или прекратить игру. Никого нельзя было заставить играть насильно, видимость игры была суррогатом, не приносящим никакого удовольствия.
Вот, еда, например. Вроде бы, это необходимость, и можно есть всё, что дает организму необходимое количество белков, жиров и углеводов. А можно взять чудесную плетёную корзину и отправиться на залитый солнцем базар. Долго-долго ходить по душистым, благоухающим зеленью и фруктами рядам, смотреть, трогать, нюхать и выбирать, постепенно наполняя корзину чудесными, отмытыми до блеска, сияющими на солнце плодами и чувствуя себя, словно в раю.
А потом придти домой и радостно приготовить прекрасные и простые блюда, красиво сервировать стол. Сесть за него и не съесть, а вкусить, испытывая радость и наслаждение. И пусть не говорят о занятости, об отсутствии времени, всё дело было во взгляде и вкусе. На худой конец, можно было чуть реже есть – не младенцы, здоровый человек может прожить без еды сорок дней. А ложкой и вилкой мы роем себе могилу, причём именно жадными и торопливыми ложкой и вилкой.
Доводы же, что так вести себя могут только люди, не обремененные обязанностями, детьми и стариками, что нельзя сделать красивой жизнь, если приходится стирать пелёнки, выносить судна, мыть унитазы или наблюдать, как во время еды кто-то срыгивает или вынимает искусственную челюсть изо рта, Лиза отвергала.
Надо было просто любить людей, любить и все. Да, человеческое тело все состоит из гадостей. Да, оно может быть старым, больным, уродливым, немощным. Но если смотреть на мир светлым взглядом, если вынуть из глаза все пылинки, соринки и кусочки разбитого кривого зеркала, то увидишь не лысины, складки жира и испорченные зубы, а человека. Не отдельные, иногда неприятные детали, а целое. А тот, кто слишком озабочен деталями, например, своими прыщами или морщинами, как раз целого-то и не видит. И вряд ли увидит когда-нибудь – любой прыщ на носу застит ему весь мир.
Это относилось и ко всему белому свету. Его тоже нужно было просто любить, и всё. И тогда вместо грязи, уродств, разрушений и несправедливостей можно было увидеть чистоту, красоту, гармонию и совершенство. Именно любовь и делала все целостным и прекрасным, именно любовь.
Лиза и любила, и больше всего – маленьких детей и старух. Они ближе всех остальных находились к небытию: одни недавно пришли оттуда, другие должны были вскоре отправиться туда. И поэтому были очень серьезными, очень внимательно относились к миру. И были очень похожи друг на друга: многое ещё или уже не умели, многого боялись и удивлялись всему.
Старухи были особенно прекрасны, и Лиза часто наблюдала за ними. Всё для них было значительным, они уже знали, что в мире важно всё. И всё это любили и ценили. Поэтому у них всегда и всюду был порядок, всё было правильно. И у маленьких детей был порядок, и тоже всё было по правилам. Видя потрепанную старушачью сумочку, в которой как величайшие ценности в строгом порядке хранились сломанное зеркальце, огрызок губной помады, дряхлый платочек, потертый кошелёк и множество каких-то непонятных пустячков, она вспоминала себя, маленькую. И она вот так же правильно укладывала в мамину старую сумочку такие же вещицы и отправлялась во двор, чувствуя себя обладательницей несметных сокровищ. Смотреть на старух было чудесно и грустно.
Но прекрасное можно было усмотреть во всем. Точно так же как и во всем можно было усмотреть интересное. Для всего этого требовалась самая малость: следовало быть эстетом и умницей. Эстетов же и умников было так мало, что оба эти слова часто даже звучали как ругательства. Но Лизе в пару был нужен именно такой, и она хорошо понимала, что найти его будет совсем непросто.
Вернее, искать и не следовало – что нужно, то само найдется. Но следовало понимать, что именно должно найтись, чтобы не пропустить это, когда оно встретится. Все в итоге, разумеется, решали удача и случай, потому что кто-то подходящий мог жить в Австралии, и ему могло оказаться семьдесят девять лет. Но Лиза была уверена, что ей непременно повезет, никуда не торопилась, хотя окружающие и прочили ей непременное одиночество.
Дружила же Лиза со многими мужчинами, но больше всех – со старшим братом. Брат был историком, с удовольствием играл в исторические исследования, концептуально играл, чем вызывал большое уважение Лизы. Она не сомневалась, что исторические реконструкции рано или поздно приведут ее любимого братца в интереснейшую собственную историю. И с удовольствием ждала её начала, полагая, что в этом случае и на ее долю достанется толика занимательных приключений.
– Осуществить все это, наверное, очень дорого?
– Не дороже денег.
– И технически сверхсложно?
– В стране, производящей МИГи и атомные подлодки, можно сделать всё. А здесь – дешевле, чем где бы то ни было.
– Скажите ещё – Фобос. Все эти ваши технологичные устройства, конечно, очень интересны и зрелищны. Но они не могут стать квинтэссенцией. Не главное это, уверяю вас как профессионал, не главное.
– Не главное, говорите? Посмотрел бы я на вас, если бы вы, не зная сути происходящего, внезапно увидели все эти неглавные устройства в действии.
– Это в вас говорит молодость. Молодым людям всегда кажется, что наибольшее впечатление можно произвести техникой.
– А чем же его можно произвести?
– Все решают детали, всякие пустячки, маленькие штучки. Мушки на щёчке и бантики на блузке. Именно они сильнее всего запоминаются, могут заворожить или до смерти напугать и остаются в сознании навсегда. Никакое зрелище самой чудовищной битвы не может превзойти вида гнойной раны, в которой кишат черви. А десять коитусов подряд могут значить меньше, чем прикосновение мизинца к мизинцу. Впечатление производит именно тот, кто умеет создавать детали. А детали не так уж дороги.
– Смотря какие детали.
– Это верно. Вот ваш перстень, например, – деталь. Так вы познакомите меня с техническими ресурсами, покажете весь парк?
– Непременно, завтра же и сходим на производство. Но всего я вам не покажу, тут далеко не всё.
– Само действие должно быть очень строго выстроено. Последовательно, но с необходимыми паузами.
– Да, я понимаю. Паузы – великое дело. Именно во время пауз всегда и происходит всё самое главное. Кстати, и в оригинале они предусмотрены весьма значительными. Но у нас на длинные паузы времени нет, сами понимаете, почему.
– Да, сроки поджимают.
– И не только сроки. Вы же знаете, в этой стране ничего не удается долго скрывать.
– Долго? Поражаюсь вашей наивности. Уверен, что некоторым солидным ведомствам уже давно все известно.
– Вот как раз эти ведомства-то меня мало волнуют. Они, конечно, все уже знают, но трогать меня не будут. Им это на руку.
– Что ж, пожалуй, вы правы. Но только пока и отчасти. Пока они вас не тронут. А потом – как получится, это всё непредсказуемо. Они будут делать так, как им нужно. Думаю, сейчас они, и в самом деле, не будут вам препятствовать. В стране непросто, вы работаете им на руку. Но они могут попытаться вами руководить.
– А вот это им вряд ли удастся. Я непрактичен, они даже не представляют, насколько. Возможно, я самый непрактичный на свете.
– Вы начинаете мне нравиться. Что, у вас и строгий план действий есть? И временной график?
– Да, они составлены с учетом наших технических возможностей и психологических особенностей людей. Группа психологов работала до этого пару лет и сейчас может почти наверняка сказать, сколько и кому времени необходимо, чтобы воспринять подобные события, а сколько – чтобы привыкнуть к ним.
– А кого они тестировали? Обычно психологи проверяют собственных пациентов, причем очень малое их число. А затем обобщают сразу на всех людей. Это у них с Фрейда так повелось. Но ведь это порочная практика – проверять что-то на впечатлительных психах, а потом считать, что все толстокожие будут воспринимать это точно так же.
– Уверяю вас, что наши психологи были более добросовестными и проверяли обычных обывателей. Они выстроили и иерархию эмоционального восприятия различных событий. Процесс имеет смысл проводить с ее учетом. По нарастающей.
– Тут я с вами категорически не согласен. Никакой нарастающей! То в жар, то в холод – как в любовной игре. Только так можно достичь максимального эффекта.
– Но психологи…
– Дались вам эти психологи! Психология как наука проста как коровье мычание. А большинство психологов начисто лишено элементарного здравого смысла. Вот пришлось мне как-то присутствовать на докладе одной дамы-психолога, исследовавшей психику женщин-преступниц. Так она на полном серьёзе уверяла, что в женских колониях сидят нежные и тонкие натуры, которых на путь преступления толкнули исключительно мужчины-мерзавцы. Я задал единственный вопрос: видели вы когда-нибудь мужчину, который выбрасывает новорожденного зимой на помойку или топит в сортире?
– Не любите вы психологов, ой не любите…
– Не люблю. У них сплошные схемы и штампы. А люди-то все разные. Если психологи – фрейдисты, то всюду видят одну похоть. А если нет, то с ними вообще скучно до невозможности. Надеюсь, я смогу вносить коррективы в этот ваш график?
– Разумеется. Любые, которые позволит техника. Психологи психологами, а талант всегда прав. Вы должны следовать своей интуиции. От неё многое зависит.
– Вы слишком добры ко мне. Но вы знаете, есть ещё одно «но»… И очень важное.
– Какое же?
– Мы вот с вами о силе восприятия говорим. А ведь они могут вообще ничего не воспринять. Во всяком случае, так как вам хотелось бы.
– Вообще ничего?
– Да, может и так случиться.
– Не могу себе этого представить Они такие черствые? Или смелые?
– Ни то и ни другое. Они парадоксальны. Они ужё видели всё, привыкли жить в постоянной фантасмагории. У них шерсть не вдоль, не против, а ершом и веером. И реакция их может оказаться совершенно неадекватной событиям. Они устроят такую мышиную возню, сыграют такую пьесу абсурда, которая полностью затмит ваш спектакль. А потом сами удивятся и спросят себя: а на х… мы это делали? И сами себе ответят: а х… его знает! И даже не пожалеют ни о чём. К тому же, они ни во что не верят. Я вообще удивляюсь, почему вы нас выбрали. Вам надо было Америку выбирать. Тем палец покажи – они поверят. И реакцию их можно полностью предсказать.
– Америка не подходит. Там слишком много честных сотрудников спецслужб. Но ведь именно это и интересно – получить непредсказуемый эффект. В этом и состоит самое большое удовольствие.
– Не скажите! Ну, какое же это удовольствие? Скажем, вы надеваете самый страшный костюм, жутко гримируетесь, чтобы кого-то напугать до смерти. А тот вроде сначала ойкает, а потом начинает с приятелем обсуждать, что раз кто-то вот так вырядился, то сегодня точно какой-то праздник, и по этому поводу надо выпить.
– Тогда следует надеть такой костюм, чтобы никому и на ум не пришло что-то с кем-то обсуждать.
– Это легко сказать. Подделку всегда можно отличить от настоящего. А уж всякие графики и повторы могут привести к тому, что все привыкнут и никакого внимания не будут обращать на происходящее. Разве что воспользуются ситуацией, чтобы побалдеть и покуролесить.
– И что можно сделать?
– Надо, чтобы они поверили. И тут техника нас не спасет. Повторяю: детали, мелочи, пустяки. Эпизоды, вторые планы, массовка. Недосказанность, полутайна, флёр, туман. Даже попытка убедить в обратном. И тогда хоть что-то… И начать всё это нужно до основного действия.
– А пресса? Телевидение? Их хоть как-то можно использовать?
– Вы же сами мне говорили. Прессе, и в самом деле, верят только олигофрены, да и то – только те, что не умеют читать. Все уверены: единственная правда, которая написана в газетах – это номера контактных телефонов. Так что и тут не напрямую. Слухи, сплетни, пересказы, какое-то брожение в интернете. Опровергающие и наводящие тень на плетень публикации. И уж если телевидение – то передачи, скрывающие, замалчивающие очевидные события, неверно их интерпретирующие. А на этом фоне – случайные оговорки и проговорки, когда кто-то что-то случайно ляпнул по дурости своей. Только так их можно заставить поверить. И начать надо с непонятной ерунды, чепухи какой-нибудь на постном масле. А люди сами домыслят и сами себя напугают. Нужно придумать пару-тройку дурацких персонажей, совсем простых эпизодов. Сгодится и бурлеск. Анекдотические ситуации. Клоунада. И только после этого – делать что-то массовое, панорамные сцены.
– Что ж, я очень рад, что познакомился с вами. На многие вещи вы открываете мне глаза.. Но весь этот флёр и туман можно создать? И эти ваши фишки?
– В этом и заключается моя профессия. Я же не сериалы снимаю. Фирма веников не вяжет. Кроме того, есть простые классические приёмы, азбучные. Кстати, а кому будут принадлежать авторские права на эту историю?
– Вы, в отличие от меня, практичны. Они уже ваши.
– Благодарю. И, уж если разговор зашёл о практичных вещах, насколько я понимаю, у меня есть алиби?
– У вас есть не только алиби, но и двойник, который его поддерживает.
– У вас всё продумано.
– Как же иначе в большом деле?
– Я могу позвонить одному человеку? Это совершенно приватный звонок, и мне очень нужно.
– Вынужден вам отказать. Потерпите немного, время летит незаметно.
– Мне ли этого не знать? Но, страшно подумать, если у вас ничего не получится, вы же лишаетесь целого состояния!
– Не теряю, а приобретаю. В любом случае. И именно то, что хочу. А деньги – это самое меньшее, чего можно лишиться. И чёрт с ними!