Сожалею, — перебил его мой хозяин, — что коллекция вам не нравится, но я предпочел бы, чтоб вы не настаивали на вашем чудодейственном средстве. Следы старости, которые вы видите, пожалуй, только прибавляют этим вещам ценность.
Следы старости? — повторил князь, поднимая натюрморт Шардена. — Неужели вам кажется, что это вино постарело? Или что дыня утратила сочность и краски ее потускнели? Нет, сударь, я чувствую их свежий вкус столь же живо, как если бы только что откупорил бутылку.
Говоря так, князь не сводил глаз с картины Шардена. И, видно, пришли ему тогда на ум реальные бутылки и реальные яства. Вспомнил я, с каким презрением князь отозвался об объемности скульптур, и мне стало смешно, что он столь поспешно ухватился за «капустный кочан». Что же он теперь не придерживается Лафонтена?
Между тем князь взял пана Стокласу под руку и повел ко второму завтраку, словно все кладовые принадлежали ему, князю Алексею. После того как оба удалились в столовую, мне не оставалось ничего иного, кроме как собственноручно повесить картины на прежние места. Это оказалось не так-то легко. Ростом я куда ниже князя, и я не мог дотянуться до крючьев. Тогда я позвал барышню Корнелию и, когда она поднялась на стремянку, поддержал ее за талию. К несчастью, князь вернулся скоро. Едва он появился, барышня принялась взвизгивать, как маленькая, и беспрестанно оглядываться на него. Князь едва замечал девицу, хотя все же спросил ее имя. Она ответила с пылающим взором, и он — так, мимоходом, — поцеловал ее. Но, черт, ведь Корнелия была моей приятельницей! Я сильно стукнул об пол рамой, которую держал в это время, но князь уже просматривал книги. Он еще чувствовал на языке вкус итальянского вина, что и навело его мысль на Банделло[9]. Я сказал ему, что где-то в третьем шкафу хранится отличная рукопись его новелл.
— Дай-ка мне ее почитать, — попросил князь, подталкивая меня к полкам.
Мне хотелось угодить ему, и вот мы оба влезли на стремянку и стали перебирать книги, и складывали их на пол, и переворачивали, и просто сбрасывали сверху так, что разлетались страницы.
В час дня Михаэла застигла нас за баррикадами из рукописей и редких изданий.
— Господа! — Михаэла так и всплеснула руками при виде такого разорения. — Но господа! Князь, Бернард Спера!
Я стоял в глубоком смущении. Хотел изобразить улыбку, но лобные мышцы подтянули мои брови кверху, отчего на лбу у меня появились морщины.
В отличие от меня князь не чувствовал за собой вины. Высоко подняв томик Банделло и отставив его подальше от глаз, он начал звучным голосом читать рассказ под заглавием «Наука любви». Должен признать, на итальянском он говорил бегло и декламировал с таким сдержанным жаром, с таким чувством интонации и ритма, как то умеет делать один во всей Чехии поэт-сюрреалист, с которым я встретился много позднее в окрестностях Винчентино.
Дочитав до десятой строчки, князь перешагнул через сваленные книги и принялся расхаживать по библиотеке. Затем он взял Михаэлу под руку, заставив и ее прогуливаться вместе с собой. Я видел, что трудно устоять перед князем. Он все читал, перемежая чтение смехом или короткими замечаниями, и снова брался за Банделло, который, казалось, оживал в его устах. В конце концов князю удалось рассмешить Михаэлу, и они удрали вместе, оставив Банделло в моих руках.
Пока я приводил в порядок книги и развешивал картины, князь учил нашу барышню какой-то карточной игре. Всякий раз, когда я, занимаясь своим делом, вспоминал о князе, меня охватывала злость. «В жизни твоей, — говорил я себе, — в жизни твоей, Бернард, не трудился ты столько, как нынче. А почему? По чьей милости? По милости какого-то ненормального! По милости человека беспутного, который, навалив на тебя столько работы, еще целует в губы Корнелию! Твою Корнелию!»
Я горько упрекал себя за то, что не проучил князя. Почему я вел себя как осел? Да еще разыскивал для него Банделло! Все это изрядно терзало меня, ибо Корнелия была красивой и веселой девушкой с равнин.
У меня есть основание полагать, что она относилась ко мне благосклонно. Жила Корнелия в комнатке, выходившей непосредственно на лестничную площадку. Порой, когда в замке гасли огни, меня охватывало желание переброситься с ней словечком-другим, и тогда я прокрадывался по длинным коридорам, чтобы, придерживаясь в темноте за стены, выбраться к лестнице. Отсюда шестнадцать ступеней вело к этой самой площадке, на которой обитали ключницы. Здесь здание образовало выступ, выдающийся во двор. Дверь с площадки палево вела к Корнелии, а напротив нее жила старушенция по имени Вероника, и я старался не дышать, ибо у проклятого создания был злой язык. Я проскальзывал к Корнелии так бесшумно, как только умел, но, очутившись в ее комнатке, мог отпустить узду своей радости, ибо стены замка невообразимо толсты. Тут я брал руку Корнелии в свои ладони и говорил с ней голосом, то затихающим, то громким. Корнелия в ответ запускала свои пальчики в мои щетинистые волосы и обращала ко мне такие слова: «Ах ты дурачок, ах ты ослик, плут ты этакий, ни на что не годный — прямо ешьте меня мухи с комарами!»
Я закрывал ее уста поцелуями, ибо этим сладким укорам не было конца.
Почему она так себя вела? Зачем донимала меня подобными эпитетами? Она вбила себе в голову, что я просто жалкий приживал и нет у меня ничего прочного.
Такие выражения укоренились в устах женщин из народа. Помню, подобные же упреки часто витали над учениками школ изобразительных искусств. То же самое говаривала и матушка моя длинноволосым ваятелям, предсказывая им жизнь, полную невзгод. Я же от названных юношей научился презирать подобные мнения.
Корнелия, правда, не думала о замужестве, тем не менее ей было бы по душе, если б я сделался водителем наемной автомашины или бросил якорь в Крумлове, скажем, в качестве владельца галантерейной лавочки. Такие ее речи я оставлял без внимания, однако ныне, когда я уже стар, я понимаю, что в ее советах таилось здравое ядро.
Но в те поры (будучи юношески безрассудным) я только смеялся. Беседы наши кончались вздохом. Тут я, сунув голову ей под мышку, целовал ей волосики или, упершись ладонями в ее плечи и ухватив зубами ленточку, завязанную под горлом,] откидывал голову до тех пор, пока не обнажались перси Корнелии. Это бывало сигналом к тревоге.
Сладостные воспоминания начисто отбили у меня охоту работать. Я был бы рад увидеть себя в постели Корнелии и воображал тысячи безумств. Занятый такими мыслями, стоял я, склонив голову, над разбросанными книгами. И тут вдруг вспомнилось мне, как держал себя князь Алексей с Корнелией и как вспыхнули глаза у барышни, когда он взял ее за подбородок. Я снова стал опасаться, что потеряю подругу.
Около пяти часов в библиотеке неожиданно появился Марцел — он принес мне вечернюю почту. Приняв письмо, я поблагодарил его.
— Не знаете, где князь? — спросил меня мальчик. Я резко ответил, чтобы он не приставал ко мне с этим авантюристом. Марцел так и застыл, разинув рот, и смотрел на меня с таким выражением, словно я на его глазах совершил тяжкий грех.
— А вы осторожнее! — выговорил он наконец, прикладывая палец к губам. — Если князь узнает, как вы о нем отзываетесь…
Я перебил его, герцогским жестом указав на дверь и прибавив, что так же поступлю со всяким, кто помешает мне в научных занятиях.
Затем я сильным рывком разорвал конверт. Меня ожидали дурные вести. Сестра моя Андела писала о семейных делах.
Моя сестра была дипломированной портнихой и лет двадцати от роду вышла замуж за официанта (из кафе «Альбатрос»), который вскоре покинул ее по причине неуживчивого характера. От этого брака родилась дочь, нареченная Элишкой. Она кормится тем же ремеслом, что и мать, и сейчас ей далеко за тридцать. Но в пору, о которой я повествую, Элишка была еще молоденькой и хорошенькой, жила она в большом городе и там (как то случается с пригожими девицами) свела знакомство с писарем. Молодые люди полюбили друг друга, но мне никогда не приходило в голову, что их воркование может кому-либо причинить горе.
Дурные вести приходят нежданно и с тех сторон, с которых мы меньше всего защищены. В письме, которое я в тот день получил, Элишка и сестра возлагали на меня обязанность понудить писаря жениться. Я же не знал, как это сделать, и почувствовал живейшее отвращение к сестре и обоим влюбленным, назвав их мысленно бесстыжими. «Она просто срамница, невоспитанная девчонка, — сказал я себе, — а ее любовник заслуживает того, чтобы я надрал ему уши».
Родственные чувства ослепили меня и я, увы, не сознавал, что писарь повинен в тех же грехах, что и я сам. В радостные минуты, которые я проводил со своей Корнелией, мне никогда не являлась мысль, что о моей подруге равным образом заботится какой-нибудь дядя, который мог бы написать мне, чтоб я закрепил свои игры венчанием. Я ни о чем не думал и ничего не видел, кроме ореола кудрей, разметавшихся по подушке, носика Корнелии со вздрагивающими ноздрями и ресниц ее смежившихся век. Охотно верю, что мне следовало бы призадуматься и самому придерживаться одного из тех назиданий, какими я собирался угостить писаря. Но ведь так трудно обвинять самого себя! Так трудно оторвать губы от прекрасных уст и отожествиться со стадом, послушным чужому мнению! Черт побери, все это хорошо и правильно для других, но отнюдь не для меня, говорящего все это!
Впрочем, барышне Корнелии было уже добрых тридцать пять, а в этом возрасте нет нужды придавать такое уж значение часочку, проведенному в постели. Пока я так размышлял, князь беседовал с Михаэлой и Сюзанн. Когда подошло время ужинать, я застал всех троих в маленькой гостиной с фикусом. Едва я показался, барышни спохватились, что собирались переодеться, и исчезли. Горькие слова вертелись у меня на языке, но я знаю, что стену лбом не прошибешь. Я проглотил их и, желая предотвратить опасность, грозившую мне со стороны князя в отношении Корнелии, заговорил о Сюзанн, превознося ее до небес. Мне хотелось убедить его, что Сюзанн им интересуется и что она была бы не прочь, чтобы он постучал в ее дверь.
— Корнелия миловидна, — сказал я, — но она не парижанка.
— Вы неправы, — возразил князь Алексей. — Все девицы обладают прелестью Манон Леско, если мы ведем себя, как аббат Прево.
Потом снова заговорил я, а князь слушал меня лишь одним ухом, давая понять, что объясняет то внимание, которое, быть может, желает оказать ему мадемуазель Сюзанн, только ее интересом к героям гражданской войны в России. Тем не менее я полагаю, что основательно задел его за живое. Теперь мне нужно было еще предстать перед князем этаким честным малым, который ничего не скрывает и обо всем говорит прямо. Человек, увы, очень легко сбивается с пути. Письмо, только что внушившее мне столь добродетельные чувства, должно было теперь послужить нечистому замыслу… Я раскрыл его в том месте, где моя сестра писала о любовнике Элишки, и попросил у князя совета.
Нет ничего легче, — ответил тот. — Воздействуйте на писаря ласковыми уговорами, а если этого будет недостаточно, если он откажется поступить так, как его к тому обязывают обещания, — оскорбите его, чтобы он увидел себя вынужденным взяться за оружие. Тогда, — с многозначительным взглядом заключил князь, — он в ваших руках.
Эта идея не многого стоит, — возразил я, — однако я вижу, вы приняли сторону Элишки и готовы преследовать писаря и всех обольстителей точно так же, как и я сам.
Каждому из нас, — парировал князь Алексей, — трудно перенести, когда нарушают данное ему слово.
И, высоко подняв голову, полковник удалился. Его последняя фраза показалась мне шутовской.
Ужин и все прочее прошло как обычно. Князь болтал без умолку. Мой хозяин и барышни смеялись его нелепым шуткам — Китти даже не желала идти спать, так это ее забавляло, — а непоседливый Марцел то убегал в кухню, где разглагольствовал Ваня, то я слышал, как он топчется за дверью столовой. Он не хотел ничего упустить из Ваниных врак и боялся прозевать момент, когда князь встанет от стола. Марцел просто влюбился в слугу и был на верху блаженства, когда мог покрутиться около господина.
Я едва дождался одиннадцати часов. Но вот мы все распрощались на ночь, огни погасли, и когда все стихло, я задумал навестить Корнелию. С собою я прихватил несколько объемистых томов — с тем, чтобы, случись мне встретить кого-нибудь любопытного, можно было отговориться, будто я иду в библиотеку. Но коридоры и лестницы были пустынны. Приближаясь к дверям Вероники, я по привычке навострил слух и зрение. И показалось мне, что внизу мелькнула чья-то длинная тень. Мой путь лежал по лестнице вниз, а этот поздний ходок поднимался по пей. Я сообразил, что у нас одна цель, находящаяся посередине. Я перестал дышать. Укрывшись в нише, я совершенно ясно разглядел, что этим ночным посетителем был князь Алексей. И тут я понял, что я — обманутый простак. Тут я понял, что Элишкин писарь заслуживает наказания, а не уговоров. Меня охватил гнев. Ступая на всю стопу, я двинулся к библиотеке, громко топая, чтобы напугать парочку. И, усевшись среди своих книг, подпер голову ладонями и задумался.
Влияние князя и любовь к нему возрастали в замке день ото дня. Мой хозяин с удовольствием слушал его, служанки превозносили его до небес. Китти потеряла из-за него голову, Марцел просто рехнулся. Сюзанн и барышня Михаэла не могли полностью согласиться с мнением людской, столь высоко ставящим полковника, но все же и они поддались обаянию этого фигляра. Быть может, если бы Эллен понимала по-чешски, была бы увлечена и она, но эта дама не знает иного языка, кроме родного, а князь лишь изредка говорил по-английски.
Я подчеркиваю эти лингвистические моменты потому, что очарование княжеских рассказов заключалось главным образом в его манере речи. В тех маленьких искажениях, которые я не пытаюсь передать, не будучи русским и хлопоча о правильности собственной речи, но в которых мне тем не менее чудятся краски русских лесов, белизна снежных равнин, позвякивание лошадиной сбруи, лай собачьих свор и треск пулемета.
В ту пору, когда я слушал рассказы полковника, я был на него сердит, но теперь, записывая их, я уже Чужд злобы к этому человеку. Я забыл уже Корнелию и, занятый другими, более важными делами, простил и князя.
Как начинались эти рассказы о похождениях в России? Да ненароком… Князь так и сыпал ими. Изложу это более пространно.
На другой день после свидания князя с Корнелией пан Стокласа совещался со своим поверенным. Я видел, как князь вошел к ним в кабинет, и через некоторое время стало слышно, что доктор Пустина заговорил повышенным тоном. Вскоре он выбежал из кабинета весь красный, с явными признаками озлобления. Это меня позабавило, и я спросил о причине адвокатова гнева, но полковник только плечами повел. Из этого я наверняка рассудил, что они схлестнулись при Стокласе, однако князь оставался спокойным. Он проследовал прямиком к своему креслу. В то время Сюзанн, Китти и Михаэла раскладывали пасьянс в гостиной. Мы с паном Стокласой разговорились о том о сем, и хозяин между прочим упомянул, что рождество уже не за горами. Правда, давно миновали времена, когда праздники отличались от будней, но полковник ответил на это замечание так, словно мы и впрямь были недалеко от Назарета.
— Странное мне выпало однажды рождество, — ни с того ни с сего принялся он рассказывать.
Барышня Михаэла ценила побасенки полковника превыше действительности, и все же, пока он говорил, я несколько раз поймал ее взгляды, выдававшие ее. Думаю, она иногда сомневалась, кто этот человек — поэт, мошенник или юродивый.
Благословен будь Иисус Христос, — так начал князь, размашисто осеняя себя крестом. Затем, склонив голову и ни разу не шевельнув руками, он поведал то ли кощунственную, то ли бесконечно благочестивую выдумку из сибирской жизни.
В гражданскую войну, — повел он рассказ, — по долине сибирской реки, терявшейся на севере, проходило войско. Буран продолжался уже девять дней. В тех местах церкви сгорели дотла и не было ни одного человека, который открыто признавал бы Иисуса Христа. Голод и стужа превратили моих кавалеристов в пехоту. Мы шли, подвернув полы залубеневших шинелей, и в юс складках не таял снег. Снег в складках одежды, снег на патронташах и мешках, снег на ужасных повязках. Мы брели, держа палец на спуске, обмотав головы грязными тряпками. Вьюга развевала их концы. Вьюга бросала нас на колени. Рядом со следом наших ног тянулся другой след, длинный, узкий, оставленный пальцами тех, кто уже в беспамятстве держался за лошадиную гриву, бессильно уронив левую руку. Враги наши были близко. Я слышал, как молились солдаты, но слов не разбирал — их уносили потоки ветра. В моем полку служил Анисим Гриич, крестьянин Тульской губернии, — и этот человек тронулся в уме. Мне казалось, я различаю его голос. Я шел впереди своих людей, но к вечеру выбился из сил и стал отставать. И вот я все замедлял шаги, и Анисим все больше приближался ко мне, пока не очутился в трех аршинах за моей спиной. Теперь я хорошо его слышал… «Возьми чистый лист бумаги, Иван Иваныч, и пиши, — бормотал он. — Пиши моей замужней дочке Аксинье Анисимовне: „Слава всемогущему господу. Такое мне нынче выпало покаяние, доченька, что стал я совсем слеп и глух, и от боли потерял человеческие чувства. Не хочу я больше добра, которое присвоил, и тебе посылаю наказ!“» Потом он стал исповедаться в грехах и просил прощения. «Пиши, Иван Иваныч, — продолжал он, помолчав, — что срубил я меченые деревья у Довжельского леса и захватил землю на десять аршин за межой. Напиши, пусть перенесет межевой знак на старое место да вернет Марье Кирьяковне два рубля и семь копеек». А мы все шли, шли… Анисим кончил. Мы шли и слышали, как звенит мороз, как гудит, подобно воде в плотине, метель. Я обернулся и крикнул: «Держись моего следа, Анисим!» — но он, уже совсем ослабев и чувствуя смерть на языке, ответил: «Ступайте с богом!» Потом я еще слышал, как кричит он слова прощания трубачу Васе. Да где был теперь Вася! Мы с Анисимом тащились последними. Шагать и шагать вперед — это еще куда ни шло, а вот повернуть обратно — совсем другое дело. Много я потратил сил, прежде чем нашел Анисима. Он лежал лицом в снег. «Вставай, встань!» — кричу ему, но дыхание его было уже слабеньким, как ниточка. Однако мне все же удалось поднять его. Я потащил его, пригнувшись до самой земли и придерживая левой рукой. Так мы с ним двигались. Вскоре мне стало ясно, что этак мы не дойдем. И нашла на меня тоска, дрожь и беспамятство, похожее на счастье. Снег засыпал нас. Мы были почти мертвы. И вдруг, ни с того ни с сего, вспыхнула во мне надежда, что мы выкарабкаемся, и я заметался в этой ужасной надежде и в ужасной ярости. Я начал стрелять, расстрелял все патроны, и револьвер раскалился. Я нажимал на спуск всеми пальцами, и выстрелы отдавали мне в плечо. Но скоро силы покинули меня. Я был близок к тому, чтобы заснуть блаженным сном. Потом я услышал, как кто-то меня укоряет: «Эх ты, или тебе больше делать нечего?» Голос этот все звучал, и вот над нами склонился какой-то рослый человек, одетый по-деревенски — в валенки и полушубок, подпоясанный веревкой. С ним была беременная женщина. Она стояла, сложив руки на благословенном чреве своем, и препиралась с Анисимом. Тот не хотел подниматься, а крестьянка все повторяла: «Дурак ты, дурак!» Потом нас подняли на ноги, и женщина дала нам несколько кусочков сахару — в сытные времена в России сахар носили в карманах. Когда мы сгрызли его, крестьянин широко расставил ноги и велел мне и Анисиму встать по бокам. Он обхватил нас за пояс, и мы двинулись. Женщина подпирала несчастного Анисима еще и с другой стороны. Так шли мы довольно долго. Крестьянин молчал. Между тем солдаты мои остановились и звали нас. Снег валил по-прежнему, но встреча с крестьянином и то, что солдаты нас ждали, придало нам духу. Мы благополучно добрались до деревни. Но тут начались новые беды. Тогда, в восемнадцатом, злые были времена. Через деревни проходили войска. Жители разбегались. Одни избы стояли разбитые, другие сгорели, а за войсками двигались толпы голодных. Красные, белые, красные — как стадо, кучей! Но больше всего было таких, которые, раздобыв оружие, прятались в брошенных домах. Это были сущие дьяволы. Они думали только о своих пустых желудках и стреляли в нас точно так же, как и в красных. Вот с этими-то людьми и пришлось нам теперь иметь дело. Мы попрятались кто куда сумел и навели винтовки на окна. В такие минуты выбора не бывает, и мы готовы были перебить этих негодяев только ради того, чтобы получить возможность поспать. Прогремели первые выстрелы. И тут вдруг поднялся крестьянин, приведший нас в деревню. Он подошел прямо к одной избе и стал колотить в дверь, требуя ночлега. Я приказал своим людям не прекращать огня, потому что была ведь гражданская война. Потому что действия этого человека были безумием. Пули так и свистели, то тут, то там кто-нибудь падал замертво, а мой крестьянин все стоит, все просит: «Впустите мою жену! Рожает она! Впустите ее в дом!»
Ему отвечали бранью. Швыряли в него чем попало, лицо ему разбили. Между тем близился час женщины. Все мы видели, как подошла она к мужу и показала на свой живот. Крестьянин обхватил ее за спину и так, под пулями, пошли они ко второй избе, и к третьей, и к четвертой и всюду просили дать им кров. Анисим лежал в укрытии рядом со мной. Вдруг — словно кто-то в эту минуту повернул мне голову — я оглянулся и увидел, что он целится в крестьянина. Только я хотел ему крикнуть, чтоб он оставил его в покое, как Анисим хватил прикладом оземь и закричал: «Кузьма, Аксинья!» Я подумал, что он узнал свою дочь. Однако женщина эта была совсем чужой, и чужим был мужчина. Анисим никогда их раньше не встречал. Это было какое-то наваждение. Он звал этих людей, называя их именами дочери, ее мужа и так, как в русских деревнях называют знакомых, — кум. И так громко кричал он, так решительно кинулся в самую гущу перестрелки, что с обеих сторон перестали палить. Мы вышли из укрытий, а бандиты, засевшие в избах, стали открывать двери. Все мы, несчастные и измученные, двинулись за крестьянином и его женой. Догнали мы их под навесом для овец посреди двора. Анисим протянул крестьянину свой мешок: «Возьми, — говорит, — может, сгодится». Едва он это сказал, кто-то засмеялся, другой смотал с себя шарф, а третий бросил на снег овчину. Крестьянка завопила, у нее начались схватки, по вискам ее стекали слезы, но она улыбалась. Увидев эту счастливую улыбку, мы тоже ощутили прилив веселья, и громко заговорили, и засмеялись, твердя, что родится мальчик. Потом мы развели порядочный костер. Винтовки составили в козлы. И вот уже зазвенели котелки, закипела в них вода, и все эти страшные лица стеснились вокруг огня. О том, чтобы перейти в избу, было уже поздно думать, и так среди глубокой ночи, на морозе, под овечьим навесом родилась девочка. Солдаты стояли поодаль, один оттирал отмороженный нос, другой согревался, размахивая руками, третий хлопал ладонью о ладонь. И со всех сторон — говор. Кашевары гремели своей посудой, и грохот этот был подобен барабанному бою. Там кто-то выругался, тут застонал раненый, хрипел какой-то бедняга с простреленным животом — и вот среди всех этих звуков и стонов раздался детский голосок, плач новорожденной, и становился голосишко этот все звонче. Анисим постепенно пришел в себя. Мы набросили ему на плечи шинель, но едва мы к нему прикоснулись, как бред вернулся. Он стал выкрикивать странные, непонятные слова. Было темно, пламя костра за его спиной отбрасывало длинную, до самого навеса, тень, и в этой тени, в этом сумрачном свете Анисим подбирался все ближе и ближе и наконец упал на снег у самого ложа роженицы. Крестьянин, муж ее, поднял беднягу, но обошелся с ним неласково — начал так его трясти, что чуть душу не вытряхнул. «Я красный, — сказал он, — а ты белый, и кто знает, как оно будет, когда мы еще раз встретимся!» Только он это вымолвил, послышались удары и многие схватились за оружие. Но опомнились мы как раз вовремя. Разместились потом по избам, как сумели. Избы так и кишели насекомыми, но спали мы до рассвета. На другое утро везде искали красноармейца — один бог ведает, как и куда он скрылся. Спрятался где-нибудь или удрал, а с ним исчез и Анисим. Как разнеслась эта весть, стали мы поспешно собираться в путь. За ночь метель улеглась, зато мороз ударил такой, что дух захватывало. С трудом разобрались мы, где восток, где запад. Руки чуть не примерзали к стволам винтовок — ей-богу, я но преувеличиваю. Стоило прикоснуться пальцем к металлу — сейчас же зашипит, и на коже — ожог от стужи. Так стояли мы на этом страшном морозе, прикрывая руками рты, шинели до пят, шапки натянуты на уши, на усах и бороде — лед, носы красные. Я бы с радостью отдал целую пригоршню рублей, только бы нашли того мужика с женой и Анисимом. Но солдаты возвращались с поиска ни с чем. Осмотрели все углы, все дыры — наш крестьянин словно сквозь землю провалился вместе с ребенком и женой. А вокруг кричали: где дитя? Из хлевов, из сараев, из разрушенных изб — отовсюду шел этот зов. Люди выбегали на улицу. Дезертиры, беженцы, бандиты, солдаты, бабы — все высыпали наружу. И, конечно, несли бог весть что. В этой сумятице произнесено было слово «убийство». И как только кто-то произнес его, все тотчас стали его повторять и кричали на нас, набросились с руганью: «Вы убили дитя, а дитя это родилось при тех же знамениях и в ту же ночь, что и Спаситель!» Одни обзывали нас собаками, другие, показывая на нас пальцами, с проклятиями твердили: «Наемники Ирода!» А некоторые твердили, что мы украли новорожденную и собираемся бежать с ней за границу. Эта легенда распростанилась и преследовала нас, куда бы мы ни повернули…
Пока мы проводили время, слушая небылицы полковника, неторопливо проходили недели, и в наших умах зрели причины будущих поступков.