Говорите, этот ничтожный пример ничего не значит? Согласен, но хотите ли вы поддерживать ложь? Повторяю — правду говорить легче. Впрочем, любители вымыслов и искажения истины получат удовлетворение, слушая Мюнхгаузена. Я уделил ему много места в своем повествовании, надеясь, что вместе с этим краснобаем, умевшим так искусно добиваться успеха, обретет признание и моя книга.
Приступая к описанию жизни в замке Отрада, я мог либо начать на манер историографов и проследить все от Лдама, либо рассказывать, как бог на душу положит, перескакивая с пятого на десятое. Я выбрал первый способ.
Замок Отрада был основан в XII столетии неким корзинщиком, который в день святого Матфея держал путь в Крумлов на ежегодную ярмарку. Корзинщика звали Кокетак. В каждой руке он нес по десять корзин и потому лишен был возможности снимать шляпу, приветствуя встречных. И это обстоятельство принесло ему счастье. Как раз на том самом месте, где. ныне высится наш замок, повстречался корзинщику аббат из монастыря «Золотая корона». Господин аббат ехал в коляске. Кокетак поклонился ему, и с губ его уже готово было слететь христианское приветствие, но, кланяясь, он уронил в грязь две корзины. И не удержался Кокетак от неподобающих выражений. Слова эти коснулись слуха аббата, тот нахмурился, вышел из коляски и, чтобы проучить мужлана, принялся прыгать, топча его товар, пока не растоптал все корзинки. При этом аббат так размахивал руками, что с пальца его сорвался великолепный перстень. Он стоил сумасшедших денег. Аббат (войдя в раж) ничего не заметил, зато прожженный плут Кокетак отлично приметил место, куда упал драгоценный перстень.
Закончив нравоучение, аббат приказал Кокетаку убираться к дьяволу.
— Если я встречу тебя в другой раз, — присовокупил он, — и ты не поздороваешься со мной, как подобает христианину, я уже не стану топтать то, что тебе принадлежит, а накажу во сто крат чувствительнее.
Кокетак струхнул, однако у него хватило духу спросить аббата, действительно ли его преподобие топтало то, что принадлежит ему, Кокетаку. Аббат ответил утвердительно.
Ваша милость, — сказал тогда Кокетак, — у вас ведь нет обыкновения брать свои слова обратно?
Никогда, — ответил аббат, собираясь сесть в коляску.
Что ж, — сказал корзинщик, — коли я правильно понял, ваша милость только что подарила мне прекрасное место, ибо, кроме моих корзин, стопа ваша истоптала землю на добрых двадцать пять локтей вправо и влево.
Услышав это, аббат громко расхохотался и действительно подарил Кокетаку клочок земли. Он сделал это, почесывая в затылке и произнося следующие слова:
— Прими, молодец, в благодарность за отрадное развлечение, которое ты мне доставил.
Отсюда (как вам нетрудно догадаться) и происходит название нашего замка. Кокетак возвел его в строгом стиле Тршебоньского мастера. (Здесь уместно заметить, что мы говорим отнюдь не об Отраде в стиле ренессанс, что находится недалеко от Неханиц.) Деньги на строительство Кокетак выручил за перстень аббата. Затем корзинщик раздобыл себе прекрасный меч и, имея теперь все, чтоб считать себя в добром праве, отблагодарил аббата ударом в спину. Затем он присвоил монастырские владения и держал их до своей смерти. Корзинщик этот и положил начало благородному роду Кокетаков. Дамы его рода славились великолепными икрами, мужи отличались на поле брани. Но никто из них не сравнился славою с Кокетаком Последним, который, нашив на плащ крест, одним махом снес три сарацинские головы, за что и получил прозвище Агнец. Сей паладин оставался бездетен и пал под Миланом. С того времени Отрадой завладели Тхоржики. Тхоржиков сменили Бурбуланы, Бурбуланов Маркварты, Марквартов Вейржины, Вейржинов Коуржидержи — и так далее, вплоть до прославленного рода герцогов Пруказских, владевших Отрадой целое столетие, до самого 1918 года. Последнего герцога звали Марцел — он-то и был моим прежним хозяином, у которого я, Бернард Спера, служил библиотекарем.
Когда самостоятельность Чехии была восстановлена, герцог (которому, впрочем, нечего было опасаться) бежал в Тироль. Отрада осиротела. То были бурные времена, со всех сторон только и слышалось, что теперь-то рабочие покажут господам, почем фунт лиха. Не привыкши плыть против течения, я переселился тогда в герцогский кабинет и стал вместо Сенеки читать Маркса. А в кухне у нас служанки шили кокарды, поднимая при этом крик не хуже парижанок с рыбного базара. В общем, в замках ли, нет ли, а все мы тогда в Чехии страшно хотели вздохнуть наконец и зажить по-человечески.
Спрашиваете, как я себе представлял эту жизнь? Сейчас скажу. Теперь, когда старый хозяин навострил лыжи, я всем сердцем желал занять его место и стать герцогом. В этом нет ничего удивительного. Спросите школьника, кем он хочет быть, — он, не задумываясь, ответит, что учителем. Так уж водится на свете. Церковный сторож хочет стать священником, тот — епископом, а епископ — кардиналом. Каждый стремится подняться ступенькой выше — и каждый хочет остаться в том ряду, который ему ведом. Держу пари, если б мул умел разговаривать, он ответил бы на такой вопрос: «Хочу быть погонщиком!»
Следуя этому правилу, многие из обитателей Отрады готовились захватить власть в свои руки. Отсюда возникли всевозможные трения и порча имущества. Пора было Национальному собранию назначить к нам управляющего. Им-то и стал пан Йозеф Стокласа.
Названный господин был богат. Он мог купить Отраду за большие деньги, но этого не допускали новые законы. Тут-то и пошла канитель. Одни адвокаты слали письмо за письмом в Тироль, другие, герцогские, оживленно отвечали им. Пан Стокласа до умору просиживал в своем кабинете, ища какой-нибудь выход. А дело запутывалось чем далее, тем более. Пришло официальное извещение, что часть леса по границам наших владений будет отчуждена и кое-какие вклинившиеся земли отойдут крестьянам. Делать было нечего, пан Стокласа скрепил сердце, однако не перестал точить зубы на ядро имения, остававшееся нетронутым. Он заявлял свои требования с такой настойчивостью и упорством, что мы начали даже побаиваться своего управляющего. До государственного переворота у нас никто о нем и не слыхивал, зато с тех пор, как самостоятельность Чехии была возрождена, имя Стокласы стало всплывать все чаще и чаще. Мы познакомились с его заслугами и приняли нового хозяина. Сделали мы это достаточно неохотно, да что попишешь! Все мы были уверены, что рано или поздно, а он добьется того, к чему так стремится его сердце.
Вот я и исчерпал в общих чертах факты, связанные со сменой владельцев замка Отрада. Пора переходить к собственному рассказу.
В начале декабря месяца года тысяча девятьсот двадцатого новый хозяин наш вбил себе в голову устроить столь славную и благородную охоту, какой не было равной. О плане этом я узнал из третьих рук и сказал себе, что и на сей раз люди не поняли пана Стокласу. Роскошь? — фи, ничто не может быть ему менее желательно, чем подобные расходы. Стремясь ввести дело в нужные рамки и полагая, что Стокласа спешит, я сговорил наскоро нескольких загонщиков и достал пару ружей.
Леса, принадлежавшие замку, были весьма обширны. В них водились олени и лани, а в заповеднике жило множество косуль, в полях — зайцев. Часто, гуляя по картофельным полям, я с удовольствием следил, как разбегаются ушастые, мелькая белыми звездочками. Воистину нет ничего прекраснее прогулок по полям, нет ничего прекраснее, чем встретить олениху на опушке — и, право, не знаю, что может сравниться с обедом в охотничьем домике.
Итак, услышав о предстоящей охоте, я дал знать лесничему, чтобы он приготовился и на следующее утро ждал бы нас со своими молодцами на замковом дворе.
Сам же я, еще не пробило и восьми, разыскал пана Стокласу и сказал ему:
— Ваша милость, коли вы готовы — я скажу егерям, чтоб трубили.
Хозяин повернулся ко мне со словами: «Да бросьте вы, черт возьми, эту „вашу милость“!» — и заявил, что не понимает, о чем я говорю. Тут я указал ему на свою трость и на кожаную куртку и попросил не откладывать охоту. Он почему-то рассвирепел и ответил, что хоть и подумывал об охоте, но никак не сегодня и уж вовсе не о такой, какую приготовил я.
— И вообще мне было бы приятней, если б вы не дурили, а оставались при ваших книгах!
Тут он выглянул в окно и увидел во дворе вызванных мной егерей, лесничего и объездчиков. И очень мне было досадно, когда он им крикнул, чтобы они занялись своими делами да не слушали кого попало.
Среди этих людей было несколько моих кредиторов, и мне вовсе не было безразлично, что хозяин при них обращается со мной как с полным ничтожеством.
Я еще слишком мало рассказал о Стокласе, из этих нескольких слов никто не уразумеет, что за птица этот господин. Что ж, кину беглый взгляд и наскоро обозначу основные черты его натуры: он не был аристократом, денег имел столько, что они у него вываливались из карманов, лакеям говорил «вы», а дочерям «ты», редко выходил из себя, и речь его была складной; нос он имел тупой, усики подстригал на английский манер; о конюшне не заботился, прихотей не имел, зато дьявольски придирчиво проверял счета; шея у него была бычья, а вкус — в отношении вина — тот же, что и у меня; он больше предавался хозяйственным хлопотам, чем занятиям, достойным герцога, был вечно в заботах, вечно в сомнениях. Объездчики, толстопузые налоговые чиновники, приказчики на фермах не ставили его ни в грош, а я был сыт им по горло с самого начала.
Случаи, подобные тому, когда пан Стокласа кричал из окна, употребляя невежливые выражения, были редки в Отраде. Тем резче, однако, прозвучал выговор в мой адрес. Я опасался, что много потерял в глазах объездчиков, и, едва хозяин удалился, сломя голову бросился к ним. Мне хотелось объяснить им дело в свою пользу. Мы засели у старого Рихтеры, то есть у лесничего, — ибо такова была его фамилия, — и я, как говорится, собравшись с мыслями, стал придумывать объяснения, надеясь выбраться из лужи без урона для моей чести. Полагая, что для Стокласы и этих нескольких охотников многовато, я повел примерно такую речь:
— Вам, господа, известно, что наш управляющий — не герцог и ему не по нраву все, что напоминает герцогский образ жизни. Какую же глупость вы сморозили! До чего плохо вы нас поняли! Мы с ним хотели просто поднять где-нибудь в полях зайчишку, не более. Хотели побродить, дружески беседуя, пострелять просто так, мимоходом. Мы любим спорт — и еще те мысли, которые развиваем, шагая по полям. Вы только помешали бы нам. Забудьте обычаи, процветавшие в Отраде при герцогах Пруказских, и усвойте простой гражданский образ мыслей. Отныне — никакого внешнего блеска!
Я не успел изложить и половины того, что приготовил, как раздался телефонный звонок: хозяин вызвал лесничего. Старый Рихтера поднял трубку и закрыл ладонью левое ухо. Я умолк и стал следить за выражением его лица. Нетрудно было угадать, что по телефону передают какие-то распоряжения. Лицо лесничего вытянулось, и взор его остановился на мне с выражением, которое пояснил соответствующий жест, как бы говоривший: ну погоди, мерзавец! Я опасался новых унижений — и не напрасно! Новый хозяин приказывал снарядить охотничьи повозки, натереть седла, начистить стремена, удила, ружья, привести в порядок ягдташи, петли для куропаток, ножи, чтоб перерезать горло оленям и все остальное, перечисленное им без ладу и складу. В охотничьем домике надлежало подмести пол, снять паутину и все вымыть, приготовить дрова для печей и залить воду в сосуды.
— Короче, — заключил пан Стокласа, — приготовьте все для знатных гостей.
Я потихоньку выбрался из конторы лесничего, не интересуясь более их спорами, и отправился на кухню. На моем привычном месте восседал мясник, а перед ним стояла старшая кухарка. Они едва обратили на меня внимание, так были заняты разговорами о Стокласовой живности.
— Потом забьем боровка и барана… — говорил мясник, поднимая два пальца левой руки.
Этого мне было достаточно; я бросил быстрый взгляд на судомоек, на ту часть кухни, где заготавливается провизия (эта часть отделялась от остального помещения раздвижными дверьми), и увидел, что всюду суетятся служанки. Девицы то и дело подбегали к посудным полкам, одна за сковородкой, другая за шпиговальной иглой, третья за веничком для сбивания сливок — и все сосредоточенно хмурились, словно пехотинцы перед атакой.
Я не имею обыкновения садиться в коляску, пока не запрягли. Сейчас мое место было не здесь. И я ушел из кухни, размышляя о переменах, которые суждено узнать нашему замку, и укоряя себя в ненаблюдательности. Если бы я как следует смотрел вчера и позавчера, от меня не ускользнули бы приготовления такого размаха.
Занятый своими мыслями, я налетел на подростка по имени Марцел и заговорил с ним, расспрашивая обо всем, что делается. Марцел с обалделым видом нес целую охапку патронташей. Я так и не услышал от него ничего путного. Лишь позднее, частью от конюхов, частью из бесед с лакеями, получил я возможность подробнее ознакомиться с замыслами хозяина. Он и впрямь решил возродить прадедовские обычаи и готовил пир столь богатый, столь обильный и блестящий, что никто ничего подобного и не упомнит.
Это не укладывалось в моей голове. Долго прикидывал я что может крыться за таким роскошеством, и не находил другого объяснения, кроме того, что охота — предлог для пира, пир — для того, чтоб показать свое богатство, а это уж должно было заткнуть рты насмешникам вроде меня, которые кивают то на старого герцога (утаивая, что тот был скаредом), то на Стокласу, валя на его голову все неустройства нового порядка. (Так уж повелось — мы хвалим того, кто сумел вовремя убраться, оставшийся же выходит из сравнения до жалости ощипанным.)
Итак, я полагал, что Стокласа собирается поторжествовать над своими оскорбителями. Существенных возражений против этого у меня не было, но я боялся, что он хватит через край. Дело в том, что всякий раз, когда какой-нибудь плебей влезает в герцогские штаны, он их обязательно раздерет.
Говорю я это не потому, что сочувствую старому пану Пруказскому (дьявол забери и его самого, и всю его движимость!). Но видеть, как одни подражают ухмылке других и какие при этом строят гримасы, как насилуют свои черты, как готовы чуть ли не вывихнуть челюсти, — довольно грустное зрелище для нашего брата, разбирающегося, что к чему. Начнется с невинных застолий, а кончится разорением. Ужасно не люблю я видеть жезл судебного исполнителя, да и другим ничего в этом роде не желаю.
А рвение Стокласы на сто верст пахло именно этим. До меня дошло, что в числе гостей он пригласил одного из наших соседей. То был хитрый лис и вместе с тем гордый, как черт. Звали его граф Альфред Кода. У него, естественно, не было ни гроша. В результате государственного переворота он лишился нескольких имений, и с тех пор дела его пошли хуже некуда. Я боялся, что граф начнет тянуть из нас деньги и мы дорого заплатим за его дружбу. Ведь этот человек воображал о себе невесть что! Он не желал разговаривать ни с кем, кто не носил графского или баронского титула, предпочитая не показывать носа из дому. Прикинув, кто такой Стокласа и кто — этот человек, прикинув, что граф воротит нос от гражданских добродетелей, а мой хозяин — от аристократов, почуял я тут некую дьявольщину и сказал себе: нет, Спера, все это недаром!
Тем временем в замке творилось божье попущение. Две горничные, любительницы вертеться около господ, взялись готовить постель для графа Коды. Каждая — как умела, каждая — на свой вкус. Понятное дело, поднялся крик. К несчастью, кричали не одни эти девицы, к несчастью, у нас тогда переругались все, от мала до велика, и вся Отрада сотрясалась от гвалта.
Легко теперь писать: «в коридоре кричали горничные» или «в кухне стоял грохот, в сарае пели, а Марцел хлопал дверьми». Легко так написать теперь — а послушайте-ка, когда все это живо, когда шум этот только родится! Одна женщина вдруг начинает визжать, другая хохочет, а Фрида ревет… Из-за чего? Говорит — палец прищемила, но это не настоящая причина. У Фриды есть дружок. Недавно зашел этот дружок на кухню за салом (смазать копыта лошадям) и вместо того чтоб уделить внимание своей подружке, привязался к другой. Что-то на ухо шептал. Фрида это увидела, и теперь горюет. Господи, что за голос у этой женщины!
Я заперся в самой дальней комнате, но гвалт достигал даже моего убежища.
Охота состоялась на другой день. Я поднялся с постели в шесть утра. Под окнами стучали лошадиные копыта, вселяя веселье. Начинался декабрьский день. Небо висело низко, темнота отступала медленно. Я спустился. Егеря наши уже позавтракали и теперь коротали время в предсказаниях — будет дождь или нет. Я довольно долго пробыл с ними, ибо у меня нет привычки обжор садиться за еду, едва продрав глаза.
В том крыле замка, где жил Стокласа, одно за другим освещались окна. Я угадал, что барышня Михаэла только что встала, и отдал распоряжение отворить восточные и южные ворота, ибо дороги к нашему замку ведут именно с этих сторон света.
— Запомни, — сказал я привратнику, чтобы вознаградить его за неприятную необходимость поработать натощак, — до тех пор, пока твой хозяин не покинул ложа, ворота должны быть на замке, но лишь только он встанет — он уже готов встретить гостя. Так учили еще во времена Безусого короля[4], к твоему сведению, шляпа!
За подобными развлечениями дождались мы восьми часов, а с ними и первых гостей. Во двор замка начали съезжаться коляски и автомобили, закрытые и открытые, роскошные и потрепанные, каждый экипаж в своем роде. Все разных марок, разного цвета и системы. Отрада помнит чертовски славные времена, но, видит бог, общество, собиравшееся у нас теперь, тоже было великолепно. Широкоплечие господа, дамы без бюста, дамы с ружьями, гермафродиты, охотники, амазонки — все одеты по последней моде. И все успели позавтракать дома! Михаэла, стоя на лестнице, встречала гостей. Пора мне было вслед за приглашенными войти в приготовленные покои.
Я поздоровался со Стокласой и спросил о графе Коде — ответа не было. Дамы и господа пребывали в некотором замешательстве, и никто не обращал на меня внимания. Я повернулся к старым знакомым — Сюзанн сделала вид, что занята, а мисс Эллен не соизволила мне ответить.
Надо сказать, что Эллен родом из какой-то приозерной шотландской глухомани. Бог знает, чего она только не перевидала в жизни, но у нас ей была предначертана роль английской дамы, и славная Эллен (волей-неволей) держится как мисс из великосветского романа.