— Скажет еще, что он с ней спал! Ей-богу, верьте мне, она еще и это выдумает! Князя вместо Сперы нам подсунет…
Прости мне грех, господи, этакая коза…
Ах, коза?!
— Ну-ну-ну… Дело еще не так плохо, я и то говорю, ты уже сколько раз могла замуж выйти…
— Добра-то!
— Верно — желающих-то много бы нашлось, да только…
Что — только?
Только жениха-то где взять?
Да еще какого возьму, рот разинешь!
Если уж наши красавицы начинают ссориться, ни одна не знает, когда перестать. В конце концов пришлось вмешаться Ване. Он бросился обнимать всех дам подряд, нашептывать им лестные словечки, и так он шалил до тех пор, пока женщины не рассмеялись. Слава богу, что ему пришла в голову такая спасительная идея.
Когда все немного успокоились, Ваня снова завел речь о своем князе, восхваляя его так, что слушать было тошно.
В разгар этих панегириков к Ване подсел Марцел и шепнул ему на ухо, что князь уже готов и собирается уезжать. От этой вести настроение Вани разом испортилось.
«Как же так? — сказал он себе. — Неужто полковник не раздумал? Неужто не изменит своего решения даже после такого успеха?» Рассудив, что отъезд маловероятен, Ваня опять повеселел, однако мысль о возможной разлуке все-таки не давала ему покоя. И спустя некоторое время, отвечая скорее собственным размышлениям, чем Марцелу, он пробормотал:
— Да что там, мой господин до того блажной да скорый, что с него и это станется! Коли судить здраво, так он просто дурень, которому доброе житье как нож вострый. Нигде-то он не может ужиться подольше…
Куда же он теперь думает?
В Париж.
— В Париж! — повторил Ваня. — Да мы там уже побывали. Я ночевал в сенях отеля «Ориент». И кормили нас там овощами да рыбой. А рыба вонючая была…
Марцел приложил палец к губам, прося унтера хоть говорить-то потише… Мальчик был совсем сбит с толку. Он-то думал, что Ваня встретит это известие с радостью, и не ждал никаких возражений.
— Что? — вмешалась тут Корнелия. — Разве пап Алексей не в Прагу едет?
Тогда все замолчали, и стало так тихо, что слышно было, как падают капли воды из крана.
— Нет, он в Париж.
Вот выдумал — в Париж, это теперь-то, зимой? Да что ему там делать? — не сразу заговорила ключница.
— Много ты понимаешь, — осадила ее Вероника и, обращаясь к Ване, добавила: — Ну и слуга же у князя! Как что сделать надо — так разные отговорки! Ох и погоняла бы я тебя, будь я твоим хозяином…
О боже, опять тары-бары-растабары! А я нетерпелив, как испанский судья, поверну-ка я руль в ту сторону, где ветер посвежее да волны повыше.
Пойду к князю!
В тот час, в ту минуту и в то самое мгновение встал Алексей Николаевич Мегалрогов со своего места в столовой и, не снимая баронской треуголки, выразил благодарность Стокласе и всем присутствующим господам (барышни уже удалились) за дружбу, которой он наслаждался три месяца.
Мы слушали его в изумлении.
— Впрочем, к дьяволу все эти цветы старомодного красноречия! — вскричал он вдруг. — К черту! Взбрели же мне на ум именно теперь, когда я должен врать!
И, закусив удила, князь обратился к моему хозяину со следующими словами:
— Пять шлепков по шляпе — и прощайте! Прощайте, управляющий, прощайте, моя птичка, мой пегаш, мой столик-накройся! Будьте здоровы и к чертям всякую деликатность!
— О чем это вы? — недоуменно спросил Стокласа.
— О чем? Да ни о чем. Все о том же! — крикнул князь. — Дворянин ты или нет, а порой руки у всякого чешутся, смажьте Хароусека по уху да побренчите золотыми в кармане. Примите буквально то, что твердит вам ваш внутренний голос и некий поэт:
Когда заслуг не признают, обидчика в отместку бьют…
Давайте, валяйте! Пинок адвокату, тумак Рихтере, да еще ногой под зад, так просто, от души! Ах, друг мой, друг мой, желаю вам удачи, спокойствия, твердости, мира — и тяжелой руки. Одалживайте деньги только под высокие проценты, держите почки в тепле, а белое вино — на льду. Скупайте землю, где только можно, да держитесь пана Якуба. Далее, чтоб не забыть: раза два в год выезжайте на охоту, и да приносят вам облегчение ветры! Ха, я живо чувствую, что сейчас мне надлежало бы расплакаться и произнести пророчество о том, что будет с адвокатом: вижу, этот малый не женится. Вижу — растолстеет он и станет пить ту мутную жижу, которую изготавливают пивовары. И это окончательно, господа! Кто из вас теперь поверит ему в долг — ровно на год, с возвратом день в день, хоть полушку? Вы — нет, и я — нет, а Бернард?
— Я вас не понимаю, — пробормотал доктор Пустина.
Я говорю, что вы уберетесь несолоно хлебавши, — пояснил князь. — Что ваша лавочка лопнет, что у Стокласы меняется характер, что вами здесь сыты по горло.
Замолчите! — вскричал адвокат, подражая (как то недавно сделал я) манере князя Алексея.
Напротив, — возразил тот, — давайте болтать, шалить, безумствовать, сыграем как следует в этого злосчастного Мюнхгаузена!
С этими словами князь подпрыгнул и перескочил через свой стул, после чего, воздев руку, продолжал вещать, называя адвоката, между прочим, горшком для выращивания бакенбард и женихом, который вместо невесты обручился с Хароусеком.
Покончив с адвокатом, он обратился к пану Яну и, разбранив и его, так завершил свою речь:
— Чтобы я был так здоров, как вы мне нравитесь! О, эти, как бы из бронзы, штаны, этот ровный пробор в волосах, этот блуждающий дух! Ха, чувствую, что и ваша судьба недалеко ушла. Вы впутаетесь в политику.
Тут мой хозяин перебил князя и, похлопав его по плечу, сказал, что в жизни не слыхивал ничего более остроумного, ничего, что сильнее возбуждало бы смех.
Я уверен, — продолжал он, — вы могли бы сочинять и стихи, и прозу; однако смотрите, вы еще и не притронулись к бокалу! Выпейте, чтоб я мог снова его наполнить!
Благодарю, — ответил князь, — с некоторых пор я потерял вкус к вину — точно так же, как и к тем речам, которые вы слышали. Довольно! Ни слова более в этом Духе.
После этого он заговорил очень серьезным тоном и затем поклонился нам с таким благородством, точно король во время приема.
— Мне надо распорядиться насчет моего багажа, — молвил он, выходя с поднятой головой.
Он отправился прямиком к себе в комнату и заперся на ключ. Вскоре его бумаги, карты, все содержимое армейского мешка валялось на полу. Князь, растрепанный, стоял на коленях посреди всего этого хлама, порой напевая себе под нос; временами он садился ненадолго к столу и принимался писать…
Намерения, приходившие ему в голову, всякий раз до такой степени завладевали им, что он переставал видеть и слышать, что делается вокруг. И если он решил уехать, то можно было дать руку на отсечение, что он так и сделает.
В начале марта того года русские эмигранты в Париже собирались на один из тех съездов, какие в те поры происходили дюжинами, но князь вбил себе в голову, что примет в нем участие. Не думал ли он прочитать съезду свой полковой дневник?