Внимание! Теперь — история молодого класса, чьи представители обладают щеголеватостью, деньгами и часами на запястье. Увидите, до чего жизнеспособен этот класс… О ком это я? Да, разумеется, об управляющем и адвокате… Но к делу! К делу! Смотрите, как булавка в галстуке пана Стокласы мечет семьсот восемьдесят пять искр, смотрите, как сверкает он сам. Перед ним стоит адвокат, и голос его срывается.
Бедняга правильно предвидел, что эта проклятая судорога в горле испортит ему всю музыку и он будет менее красноречив, чем того желал бы.
Адвокат откашливается, накручивая кончик платка на указательный палец… Обратите внимание на это хмурое лицо с отблеском честности, обратите внимание на сходство, объединяющее меня с ним…
Оставьте вы меня, бога ради, в покое, — говорит управляющий, — за Михаэлу я не отвечаю, и не сваливайте два дела в одну кучу. Зачем вы настраивали меня против папа Якуба? Зачем рассорили нас с Хароусеком? А? Каковы, интересно знать, были ваши планы? Чем вам мешали крупные землевладельцы? Вот уж, право, не повезло мне, что именно вы взялись вести мое дело!
Хотел бы я знать, как-то вы теперь выкрутитесь!
Как? А мы сколотили кооператив! И он уже утвержден!
Это — обход закона!
Нет, это исполнение закона. Впрочем, кроме оскорблений, мне, видно, от вас нечего ожидать. Это все, что вы хотели сказать мне?
Еще одно слово. Я отказываюсь от борьбы. И в вашем доме я в последний раз.
Вскоре падает первое бранное слово, но мой хозяин уже уткнул нос в платок и трубит отступление.
Этот внезапный печальный звук вернул меня (человека изощренного) к жизни. Я все дергал за ручку двери в комнату князя, но теперь добился своего, и мой приятель снова пригласил меня войти.
Замок Отрада, — заговорил он после того, как оба мы простили друг другу наши вины, — замок Отрада еще не вся вселенная. Поезжай со мной! В дорогу! В дорогу! — воскликнул он, бросившись в кресло. — В дорогу! — повторил он в третий раз и принялся расхваливать жизнь под открытым небом. — Стоять на опушке леса, когда дует сильный ветер, продираться сквозь дубравы, обсушиваться на солнце, мерзнуть, блуждать, голодать, лелея добрую надежду и доверие к миру! Это немало! А что ожидает тебя здесь? Судебные неприятности!
Что вы имеете в виду?
Что? — переспросил князь. — Да ведь ты сам мне признался, что на совести у тебя какое-то темное дельце.
Это была неправда!
Алексей Николаевич отступил от меня на три шага. Считает ли он меня по-прежнему предателем? Признает ли, что я ничуть не испорченнее других, верит ли, что я присвоил книгу, или все еще склонен придерживаться бессмысленного подозрения насчет каких-то сыщиков? Отречется от меня? Или повторит приглашение следовать за ним? Презирает меня? А сам-то он чем лучше? Почему я смотрю на него так снизу вверх? Правда, он сумел каким-то образом очаровать меня, но теперь эти чары рассеялись. Ни он, ни я — никто из нас обоих не в силах более поддерживать прежнее волшебство. Я хотел бы услышать из его собственных уст, что он проиграл игру. Хотел бы услышать, что он боится (как боюсь я), что он бежит, потерпев поражение, что в игре своей он зашел слишком далеко, что он похитил Марцела и Сюзанн и хочет теперь вернуть их, ибо в конце всех его ересей — только новая ложь, новые обманы. Я хотел бы понять, что он за человек, куда он направит свой путь, на что решится, какие укоры совести одолевают его и какие призраки будут его страшить, ибо, уже снова владея ясным рассудком, я не мог поверить, чтобы он бежал от какого-то там соглядатая или от Стокласы. Я понимал, что он боится, страх владеет им. Господи, как легко он вздохнет, оставив за спиной наши края и живую любовь детей!
Вижу, как удирает, опустив уши, этот паяц, от которого все отшатнулись, вижу его в минуту, когда мужество изменило ему и он скрывает остатки своей ловкости, чтобы затеряться в предместье какого-нибудь города… Ему надо быть одному, потому что слишком полные жизни дурачки, которых он обольстил, принимают буквально полет его фантазии и могли бы загнать его туда, куда ему никогда не ступить. Нет, приятель, конец старому времени. Конец всем странствиям, конец поискам, конец тайнам, за которыми следует статистика преступности…
Мы в одинаковом положении. Но если б я мог выбирать, то предпочел бы собственный удел, ибо при всем своем малодушии отваживаюсь хотя бы на одно: признаюсь, что я — обыкновенный вор! Я могу отсидеть за свой поступок, а после показывать хозяину кукиш в кармане.
А что остается тебе? Ничего, глупости, другая Отрада, другой пан Стокласа и другой Марцел. Когда он прилепится к тебе и захочет жить с тобой бок о бок, когда ты почувствуешь зубы любовницы вне ложа и покоя любви — опять смажешь пятки салом, дрянной поэт…
Я не мог удержаться и высказал вслух некоторые из своих рассуждений.
— Отлично, — ответил князь, — ты хочешь противиться тому, во что веришь, хочешь обмануть меня убежденностью, которой у тебя нет и которую ты не найдешь. Тем хуже для тебя, лжец. Ты говоришь неправду и очень хотел бы оказаться на моем месте.
Говоря так, полковник затягивал ремни на своих пожитках.
Оставим это, — сказал я, поняв, что разговорам не будет конца. — Оставим это, князь, а лучше скажите-ка вы мне, где Ваня, почему он вам не помогает?
Ваня под арестом, — заявил полковник, — он отбывает наказание, которое я на него наложил.
Ага, ему не хочется уходить от полных горшков.
Точно так же, как и тебе, — возразил князь. — Я нахожу, что между ним и тобою больше сходства, чем это кажется на первый взгляд.
…Под окнами взревел мотор. Это уезжает адвокат. Он глубоко надвинул шляпу и застегивает свой плащ. Переключая рычаг скоростей, он бросает взгляд на окно барышни Михаэлы и твердит про себя: «Спокойно, спокойно, спокойно!» Его обуревает желание отступить в порядке, как подобает гармоническим натурам, и все же он сбивается с тона. Он устал и мечтает поскорее в постель. Ах, радуйтесь, жители окрестных селений, что адвокат, возвращенный правому делу мелких землевладельцев, покидает замок…
Автомобиль тронулся, загудел, и ветер, летящий за срезанным задом адвокатского шестицилиндровика, поднял в воздух обрывки бумаги. Прощайте! Нам нечего сказать друг другу, сударь. На повороте дороги он оглянется на замок, в котором уже засветились окна. В недрах тьмы увидит адвокат свое отражение на фоне замка. Уделим этому каплю внимания: наши освещенные окна расположены таким образом, что совпадают с отражением лица адвоката в ветровом стекле, и кажется, будто замок — у него в голове. Правда, замечательная игра случая? Но поспешим дальше!
Восемь часов. Адвокат Пустина пригладил свои бакенбарды и нажал на акселератор.
Отзвучал восьмой удар. Китти, увязывая свой узелок, подняла глаза на часы и заколебалась. Пора поговорить с Марцелом, еще немного — и будет поздно, почему же наша барышня опускает руки на колени? Решила уйти за князем — но сказать-то куда легче, чем сделать…
Как тяжело смотреть на предметы, с которыми предстоит расстаться! Китти взглянула в окно, на качающиеся верхушки тополей, и ночь увлажнила ее глаза. О чем она думала? Дорожные лишения, тайна, ночь, коляска, уже наполовину вытащенная из каретника, страх и то, что удерживает взрослых от решительного шага, то благоразумие, которое нашептывает, что все мятежи кончаются раскаянием, — все это только придавало ей духу. «Да! Да! Да! — отвечала она своим сомнениям. — Я еду!» Михаэла? Отец? Друзья, смотревшие на нее как на маленькую девочку?
Китти всегда с трудом переносила их заботливость. Что-то побуждает, что-то обязывает ее хлопнуть дверью. «Завтра, — твердит она сама себе, — найдут мою постель нетронутой, а на подоконнике будет лежать письмо к Михаэле. В нем я лишь слегка коснусь того, что было, пока я не повзрослела. Вещи свои раздарю и тут-то обращусь к папе, потому что он всегда разговаривал со мной только о том, что мне купить и что мне надо. Потом я пожелаю ему счастья и здоровья, пусть не думает, что я неблагодарна. А в конце припишу несколько строчек для мадемуазель Сюзанн. Я знаю, она влюблена в Алексея Николаевича, и ей будет жалко…»
Тут Китти принялась обдумывать, в каких словах обратиться ей к Сюзанн и как написать, чтоб не доставить ей горя. «Я назову ее милой подругой, — решила Китти, — и напишу, что князь хотел уехать тайно, чтобы не огорчать ее…»
Подумав еще немного, Китти начала письмо: «Милая подруга, не сердитесь на меня, сегодня ночью я уезжаю…»
— Марцел, Марцел! — крикнул я, завидев товарища маленькой Китти, бежавшего в кухню. — Ты почему прячешься?
Он не ответил, и я, сытый уже по горло всей этой таинственностью, взял мальчика за плечо и увел в библиотеку.
Садись, — сказал я, предлагая ему кресло, в котором так любил сидеть князь. — Садись и отвечай мне правду. Полковник хочет, чтобы ты уехал с ним? Да или нет?
Да или нет?! — повторил я, заметив, что у Марцела нет охоты отвечать.
Нет, — буркнул тогда мальчик с испуганным видом. — Он мне ничего такого не говорил.
Я перевел дух, одновременно ловя себя на том, что мои желания раздвоились, что мне нечего больше сказать, и что Марцел обманул мои ожидания. «А может, он соврал», — пришло мне тут на ум, но лицо Марцела дышало таким простодушием и написано было на нем такое горькое сожаление, что я не мог ему не поверить. «Э, — сказал я себе, — говорят, частенько встречаешь пренеприятные сюрпризы в конце пути, но те, кто собрался в дорогу сегодня, испытывают разочарование еще до того, как вышли за порог. Они уже утомлены и вялы в свои шестнадцать лет, как ты в пятьдесят. Тебе не о чем тревожиться, Бернард. Марцел не уедет. В мыслях он полон решимости, да ведь от мыслей до дела далеко».
Тут мне стало чего-то жаль, и показалось, что мир состарился.
Начинался дождь. Небо нескончаемых горестей, затянутое испарениями, позорным образом сводило свои мелочные счеты, и в открытое окно библиотеки повалил туман. Сонный, мирный, глупый покой Отрады, годами знакомый мне и отвратительный до глубины души, переливался через край, как прилив обыденности, которой не иссякнуть. Я встряхнулся и завел речь о своих башмаках, созревших для пары заплат. Попросил Марцела отнести их завтра к сапожнику.
— Этого я вам обещать не могу, — ответил он.
Вот как, — сказал я, испытывая желание уязвить мальчишку. — Ты, шалопай этакий, отказываешь мне в службе, которую обязап исполнять? И не стыдно тебе?
Пан Бернард, — возразил Марцел, — кто знает, где-то я буду завтра… Не могу я больше, не могу оставаться тут, здесь все мне опостылело! И стыдно мне, но должен я сказать вам: убегу я!
Я так и разинул рот, — а Марцел, запинаясь, как плохой певец, бормотал, что уйдет куда глаза глядят.
— Но почему же, друг мой?! — вскричал я, глядя на парнишку как на счастливый случай, который соблазняет нас к любовному свиданию.
Потому, — ответил он, — что дни стоят такие чудесные, что наступает вечер, потому, что дороги бегут во все стороны и я должен что-то предпринять. Хочу быть похожим на князя.
Так, — сказал я. — Значит, ты уходишь, а твой полковник об этом и не знает? Ты утаил это от него?