— Пора трогаться, — сказал он, обводя глазами гостей.
После этих слов господа устремились к двери.
Тем временем погода испортилась. Припустил дождь, и вскоре полил как из ведра. Что за охота в такое ненастье? Я счел это неблагоразумным и обронил в этом смысле пару слов. Так слышали бы вы наших новоявленных помещиков! Ссылаясь друг на друга, они пошли разглагольствовать о таких подвигах, совершенных ими в бурю и непогоду, что мигом меня посрамили. Я выглядел глупцом, пугающимся майского дождичка. А ведь, ей-богу, я вовсе не трус, и те, кто меня обрезал, точно так же, как и я, горячо мечтали остаться на печи. И то сказать, все это были люди под пятьдесят, тучные владельцы поместий, советники, страдающие подагрой рук (они с трудом влезали в куртки); затесалась среди них парочка адвокатов и чиновников земельного ведомства, которые раз в год по обещанию выбираются уток пострелять, а возвращаются с прострелом.
Стокласа распорядился подать лошадей, и во дворе послышались проклятия и ругань — однако делать было нечего, кучера защелкали кнутами. Зашевелились и конюхи, и загонщики — в общем, вся охотничья челядь, ожидавшая в людской или под карнизами замка. Они медленно отклеивались от стен, напоминая собою некие туманные призраки. Гости, допив бокалы, отыскивали свои плащи. О графе Коде никто больше не упоминал. Я почел это промахом, ибо, умалчивая о том, что нам не нравится, мы красноречивейшим образом обнаруживаем свою досаду.
Но вот все спустились и прошли внутреннюю галерею. Отсюда до открытого двора оставался один шаг. Я остановился на верхней ступеньке лестницы, чтобы поплотнее застегнуть ворот, и, оглядываясь по сторонам, увидел старую карету. Вокруг кареты была страшная суета: там теснились кухонные девицы, держа над головами блюда, хорошо увернутые в салфетки, кастрюли, бутылки и прочее в этом роде. Еще там, естественно, торчали эти бездельники (которых я не выношу) во фраках и нитяных перчатках. Задрав носы, они помогали старому Котере укладывать в карету разнообразные яства. (Котера, старший лакей, распоряжается своими молодцами. У меня с ним вечные распри.) Я направился было к нему, чтобы напомнить о любимом вине Стокласы, которое так мне по вкусу. Но с подобными людьми невозможно разговаривать. Котера метался то туда, то сюда, порой исчезая в карете, среди узлов, порой кидаясь к кладовке и энергично жестикулируя. Он подхватывал жаркое, кувшины, приборы, устремив все свое внимание исключительно на яства и пития. Я подумал о нем то, что подумал.
Между тем господа усаживались, кто в экипаж, кто в седло, я же задержался возле упомянутой кареты, ибо очередь дошла до варенья и корзин с фруктами.
Провизия этого рода хранилась у нас в кладовке на втором этаже. Мы приставили снаружи лестницу и образовали цепочку, как подносчики кирпичей на стройках. Цепочка эта была выдержана в ямбическом размере, ибо мужчины в ней чередовались с девушками. Я занял место на нижней ступеньке, так что голова моя касалась колен младшей из служанок. Я почувствовал, как молодость возвращается ко мне, и, задрав голову, запел во все горло:
Сколько тут у вас шнурочков, сколько пуговок, крючочков…
Над нашими головами так и летали банки и корзинки. То мне открывался локоток Франтишки, на котором блестели капельки дождя, то меня окутывал мрак ее юбок, а опустив глаза, я увидел, как хозяин удаляется верхом на рыжем коне. Он направлялся с гостями к фазаньему заповеднику.
Когда все было надлежащим образом уложено, я взобрался на козлы, предварительно натянув на голову клеенчатый кучерской капюшон. Маленький Марцел вскочил на ступицу, и мы хлестнули по лошадям. На повороте дороги я оглянулся — там, сзади, Котера грозил нам кулаком, но ему ничего не оставалось, кроме как следовать за нами на своих двоих.
То было роскошное шествие: Котера со штопором, рыжий Лойзик с салфеткой через плечо, а замыкал колонну Фрицек, прозванный Фербенксом за то, что носит узкие брюки и имеет заячью губу. Сей последний нес банку горчицы, о которой я едва не забыл. Все это являло приятное зрелище, развлекшее меня. Дорога, правда, была отвратительна, но я утешал себя тем, что хозяину моему сидится еще хуже, чем мне.
Насколько я мог разглядеть (они погоняли лошадей и далеко уехали вперед), Стокласа держался в седле, словно ехал на коронацию, и могу поклясться, что из головы его не выходила мысль о том, что надо все это проделать по-герцогски.
Я понял — в нем произошла перемена и он решился ступить на стезю князей и баронов. Что его к тому побудило? У всех нас есть скрытая потребность перенимать правы противника, ибо мы полагаем, что посрамим его, если будем петь с его голоса, только терцией выше и громче. При этом рассуждении я подумал и о собственных недостатках.
За несколько дней до того я играл в карты с лесничим Рихтерой и заведующим налоговым отделом. Я снизошел до карточной игры, только желая доказать, что пренебрегаю подобным времяпрепровождением не из недостатка знаний, а потому, что презираю его. Это занятие низкое, подходящее для людей, лишенных духовных интересов. Я был уверен в своем превосходстве и собирался задать им жару. Я проиграл пятьдесят крон.
В иных случаях, допуская подобного же рода проступки, я отвечал крикунам криком, забиякам ударами, опытным правоведам — по собственному разумению в области права, хотя, видит бог, я вовсе не юрист, не бранчлив и не мастер в рукопашной.
И вот я опасался, что и хозяин мой, как говорится, не удержится в седле. Но пока что аристократические манеры были ему к лицу. Подумав немного, он разделил общество в соответствии со строгими охотничьими правилами: солидные господа остались в центре, молодежь расположилась на флангах. Мне было любопытно, куда он поместит Михаэлу и как распорядится лошадьми, ибо все уже спешились. Но как раз в этом месте пути наши разошлись. Карета наша свернула на боковую просеку, и вскоре деревья скрыли охотников от моих глаз. Я еще услышал смех Михаэлы, еще долетали до моего слуха шум и конское ржание, но спустя немного времени уже одни лишь вороны нарушали тишину.
Рассказывать ли шаг за шагом о том, что с нами происходило? А ничего особенного. Лошади еле перебирали ногами. Дорога круто поднималась в гору, кучер шел возле лошадей, я клевал носом. Дождь барабанил по крыше кареты, и капли стекали по моему плащу. Это было нудно и бессмысленно. Боюсь, мы походили на компанию дураков. Взбираться на такую высоту с грузом яств! Насколько разумнее было бы пообедать там, внизу, дома, в просторной зале, под веселое потрескивание огня…
Я обменялся несколькими словами с кучером, но он человек грубый, и я завел беседу с Марцелом.
Мы рассчитывали добраться до охотничьего домика на вершине холма Ветрник часа в два, а все общество должно было собраться там перед самыми сумерками. Итак, времени у нас было предостаточно. Но лукавый не дремлет! В нескольких шагах от цели мы сломали колесо. Карета чуть не перевернулась, и я едва не пострадал. Все разразились бранью, в то время как обод катился вниз, подскакивая и не разбирая дороги. Спицы сломанного колеса вонзились в землю, оглобля поднялась к небу, пристяжной стоял, расставив ноги, а кобыла, красиво изогнув шею, глядела на нас.
При таких обстоятельствах говорят: «Я так и думал, еще когда мы выезжали», «Помните, я вам говорил! Только дурак мог ожидать чего-либо другого», «Куда такой старой развалине по эдакой дороге», «Запрягают в дырявое корыто, да еще под груз! Неужели, дьявол побери, не было там легкой брички?»
Мне надоело слушать все это, и я отошел. Пока мы ехали, Марцел очень складно отвечал на мои вопросы, и я хотел было продолжить беседу с ним, но кучер задал ему работу: сложить на траву весь груз. Пришлось мне шагать на вершину холма одному.
К счастью, дождь перестал. Дорога поднималась лесом. На темени холма, на который мы взбирались, есть прогалина, разделенная на две части аллеей лиственниц. Но с севера к аллее подходит ельник в рост человека, и аллея теряется в нем. Несколько дальше дорога, бегущая вдоль лиственниц, делает два крутых поворота. Охотничий домик стоит на опушке, так что тот, кто идет с севера и не знает местности, не подозревает о его существовании даже в двух шагах.
Я упоминаю об этом потому, что именно там произошло событие, важное для моего повествования.
Я подошел к охотничьему домику с противоположной стороны, то есть с юга. Ключ был у меня в кармане. Еще на пороге я зажал нос — в домике пахло тухлятиной, и очаг зиял темнотой. Я прошел через кухню, через гостиную, увешанную рогами, и осмотрел все прочие помещения. Приоткрыл окна, браня лесников за лень. Вода в стакане на столе издавала зловоние. Это испортило мне настроение, и я отправился побродить по лесу.
Я двинулся к северу по извилистой дороге. Издали доносились звуки лесного рога. Мне казалось, что он производит слишком много шуму. И прислушивался я к нему лишь одним ухом, как вдруг к звукам рога присоединился новый звук: я различил свист хлыста и удары, что живо напомнило мне прежнего хозяина. Скрытый ельником, я приблизился к повороту.
Мой бог, я скорее предположил бы увидеть черта, чем этих двух людей!
Спиной ко мне стоял мужчина в охотничьей куртке. Стоял он, расставив ноги, и взмахивал нагайкой. Я тотчас понял, что это — важная птица. Был он тощ и долговяз, как щетка на длинной палке. На шляпе перо, на бедре сумка, на руках перчатки оленьей кожи и, разумеется, штаны, какие надевают для прогулки верхом. От этого человека веяло таким аристократизмом, что мороз подирал по спине. А перед ним, на коленях, стоял другой человек. И провалиться мне, если я хоть на миг усомнился, что он — русский! Лицо его заросло бородой, а волосы спускались до плеч. Я видел, что он бунтует, и с первого взгляда угадал в нем непокорного слугу. Он скинул шинель, бросил мешок и стал колотить по земле кулаками и ногами. Говорил он в самом деле по-русски; я плохо понимаю этот язык, да еще мешали слушать раскаты лесного рога. Что ж такого, думаю, господин имеет право наказывать лакея, если тот не желает идти и упрямится. Я решил поглядеть этим людям в лицо, и если я ошибся, если это не слуга с господином, если здесь творится насилие, или эти двое затеяли драку — то я покашляю и громко свистну сквозь пальцы. Я придвинулся ближе и навострил слух.
Теперь надо описать лицо того, кого я прежде видел со спины. Я разглядел крылья могучих усов, мохнатую бровь и длинный тонкий нос, похожий отчасти на крюк, отчасти на нож, а в целом — воплощенная властность. Как бы там ни было, а мне стало ясно, что этот человек не из тех, кто руководствуется правилом золотой середины. Пока я смотрел на него сзади, у меня было впечатление, что он охвачен гневом и осыпает ударами плетки своего слугу — оказывается, ничего подобного! Этот человек хохотал от всего сердца! Отсмеявшись, он схватил за шиворот коленопреклоненного и рывком поставил его на ноги. Мой бог, я не вру — сей русский ростом был повыше медведя, поднявшегося на дыбы! Я видел, что и господин, и слуга необычайно сильны и что двинулись они прямо на меня. Я никак не мог разобраться в этих людях и потому счел преждевременным заговаривать с ними. Первый из двоих, топкий, с усами, поднял с земли мешок. На долю того, кто видом напоминал слугу, осталась теперь полупустая сумка, но он сгибался под нею, словно нес страшный груз, и так горько причитал, что, право, заслуживал оплеухи.
Ваше превосходительство, — канючил бородач по-русски, — не сердитесь, а только я отсюда никуда не пойду, шагу больше не сделаю! Что за служба у вас? Кому это нужно, так вот вечно бродяжничать? И чего ваша светлость не осядет где-нибудь? С какой стати, господин полковник, шатаемся мы по этим лесам?
Ладно, ладно, — отвечал тот, кого слуга величал столь пышными титулами, — а ты помнишь, что нынче среда?
Бородач снова швырнул сумку на землю, а полковник, обернувшись, хватил его мешком по заднице.
Я провел ладонью по лбу. На минуту пришла мысль, что это бродячие актеры, но я прогнал ее, услыхав дальнейший разговор.
Ваня, — сказал его светлость с улыбкой, какая вызывает ответную улыбку у всех, кто ее видит. — Ваня, здесь где-то неподалеку живет мой старый знакомый, и готов побиться об заклад, что он нас ждет.
Что это вы говорите, ваше превосходительство? Чего вам опять захотелось?
Продолжая разговаривать в том же духе, они шли по дороге к охотничьему домику, но увидели его, только оказавшись в двадцати шагах.
Я ожидал удивленного возгласа, ожидал, что они возблагодарят провидение, неожиданно приведшее их к убежищу. Но этого не случилось. Господин показал слуге на дверь, словно то был его собственный дом.
Они вошли, а я подбежал к окну — посмотреть, что будет дальше.
Пока я глядел в окно, подоспел Котера с людьми и с Марцелом. Я показал им своего бродягу. Старый лакей прижался лбом к стеклу и тотчас смекнул, в чем дело.
— Эх вы, старый дурень, — сказал он мне, резко взмахнув рукой. — Да ведь это граф, которого я видел по меньшей мере тысячу раз! Это граф Кода! Как же вы можете называть его бродягой? И не стыдно вам? Почему вы его не приветствовали?
Его слова смутили меня — откуда мне было знать, что это за люди?
— Какой там Кода… — начал я, но старый лакей стоял на своем.
Чтобы разрешить эту загадку, нам оставалось только слушать, о чем вели разговор те двое в доме.
Который год носит нас по свету, — говорил бородач. — И в Сибири были, и в Тифлисе, и на Балканах — а какой прок? Разве что рубцы на лице! Всюду-то вы в драку лезете, ваша светлость, а как кончится дело — только вас и видели! Я и досыта не ел с тех пор, как мы были в Царьграде…
Э, пустяки, — возразил господин. — Хочешь, можешь пообедать здесь. Тебе бы немного воображения — и увидишь, как все изменится. Вот хлопну в ладоши, и тотчас еды появится вволю, сколько душа пожелает, и жареная колбаса в вине, и сало…
Старый Котера, услышав это, тотчас подтолкнул одного из своих молодцов к блюдам, а сам схватил бутылку. Салфетку на локоть, перчатки на руки — и, дурень, бегом к двери. Я смотрел ему вслед. Теперь мне уже было безразлично, заметят ли меня те двое.
Наш незваный гость стоял, широко расставив ноги, скрестив руки на груди, и насвистывал. Его слуга, затягивая ремень, бормотал проклятия.
Котера вошел с невозмутимой миной. Я думал, бродяги так и накинутся на блюда, засыплют Котеру изъявлениями благодарности, станут руки ему пожимать — но что же я увидел? Я стоял, словно рядом со мной ударила молния. Тощий бродяга, небрежно козырнув, начал распоряжаться — да как! Лакеи так и забегали. О, этот малый умел повелевать! Каким жестом показывал он на бутылку! Как выбирал паштет! Слуга его, который — я ведь сам слышал! — так дерзил ему, сделался вдруг олицетворением почтительности. Только и слышно было — «ваша светлость» да «ваша светлость», «господин полковник», «ваше превосходительство»… У меня ум за разум заходил.
Прошло немного времени, и господин полковник велел позвать меня. Он сидел верхом на стуле и молча глядел мне в глаза. Он ни слова — и я молчу, чтобы не уронить достоинства. Помолчав так, он слегка хлопнул меня нагайкой и спросил сквозь зубы:
— Ну, чего смотришь? Зачем стоял под окном?