И не успел он дать знак, как Марцел уже выбежал из дому, зовя во все горло:
— Князь! Господин полковник!
Мы слышали его удаляющийся голос. Лакеи — которые по лакейской привычке прислушивались к тому, что при них говорится, — тоже все с готовностью кинулись за князем (ибо каждый из них воображал, что и ему достанется дукат), по никто не мог догнать Марцела. Со всех ног мчался мальчик по лиственничной аллее, и крики его удалялись.
Я оглядел присутствующих дам и мужчин и, право же, отдал бы тогда за славную улыбку почти столько же сколько полковник раздавал беспричинно. Похоже, мы зашли слишком далеко. Дамы хранили молчание, мужчины стояли как в воду опущенные. От непринужденного веселья охотников не осталось и следа. Ставлю сто против одного, что хозяину моему вдруг стало жалко так безбожно убивать время. Он любил покой и точный расчет, а в том, сколько сегодня было съедено и выпито, не разберется ни виночерпий, ни повар. (Полагаю, слуги промачивали горло на счет полковника и набили желудки, как на крестинах.)
Знаком ли вам тот отвратительный привкус застолий, когда пир окончен и люди поднимаются с мест? В ушах у вас жужжит еще какая-нибудь обмолвка соседа, вы не прочь осушить еще бокальчик, еще вспоминается вам одна славная песенка — но остальные уже мечтают увидеть себя над умывальником, с зубной щеткой в руках. Вам еще хочется, хлопнув себя по бедрам, во все горло затянуть «Три пряжки» или «Кто не пьет, тот глуп как пробка», но у всех окружающих лица уже на два подбородка длиннее, и на них блуждает неуверенная ухмылка, которая портит вам настроение.
В подобных случаях я повторяю себе, что зря потерял день. С такими сотрапезниками далеко не уедешь. Гром их разрази, ну и оставались бы дома за печкой, не путались бы в игру, достойную исключительно людей благородной и бурной крови. Пусть горит, чему суждено сгореть! Впрочем, из-за этого я не стану грустнее ни на одну бутылку. Но мне чего-то будет не хватать, если я не увижу, как взлетает последняя искорка. Я хочу отправляться домой веселее, чем пришел, и к этой цели устремлено все поварское искусство, все содержимое винных подвалов. Тот же, кто ест и пьет в компании из иных побуждений, — просто обжора и пьяница или тихоня, что вдвойне хуже. Мой прежний хозяин, герцог Пруказский, был скряга, но он ржал от наслаждения, если ужин удавался так, как я это понимаю. Что угодно, только не половинчатость! И если я что-то делаю, то дай бог мне всегда делать это так же до конца, так же без остатка, с той же смелостью и неукротимостью, как старый герцог. Видит бог, он сомневался во всем на свете, только не в себе самом, и никогда не сожалел о своих поступках. Я научился уважать эти черты его характера. В них сказывался некий аристократизм.
Живо помню я и приятельниц моей матушки, которых она подбирала на Летенском рынке. Дамы те были из того же теста, что и герцог: полнокровные, крикливые, бранчливые — зато за каждое их слово вы могли поручиться головой. Они говорили, что думали. Не умолкали на полуслове, не терялись, стояли на земле не одной ногой, а обеими, прочно. С тех пор и полюбились мне люди этого склада. Пан Стокласа, конечно, не походил на них. Вот и сейчас — он долго не мог сообразить, что делать. Ехать домой? Ждать князя? Или сесть за стол? Мне даже противно стало.
Вернулся Марцел ни с чем.
— Я добежал до самого низа, — доложил он с укором во взгляде, — но полковник, верно, пошел в другую сторону. И больше он не вернется.
Видели бы вы, какое разочарование отразилось на лицах гостей, когда мальчик договорил! Настроение совсем упало. Все, признавали они это или нет, испытывали неловкость и смущение, словно они опрокинули солонку или нечаянно прорвали перину.
«Милый друг мой, — обратился я мысленно к князю, — видели бы вы, как огорчили вы нас своим уходом, видели бы вы, до чего опечалены дамы!»
Только пронеслось это в моей голове, как в дверях вдруг появляется слуга полковника с английским пледом через плечо и с заспанной физиономией. Он явно не ожидал увидеть нас, да и мы смотрели на него как на некое потустороннее явление. Оглядевшись, Ваня двинулся к Рихтере, желая, верно, о чем-то попросить его. Но едва он сделал шаг, как на него посыпались вопросы:
Где твой хозяин?
Где он?
Где полковник?
Беднягу так и рвали на части. И тут я подметил, насколько русские превосходят прочих в спокойствии и хладнокровии. Ваня поднял голову и ответил просто, даже с легким удивлением:
— А где ему быть? В комнате с голубыми обоями! О том, что за сим воспоследовало, право же, не стоит и рассказывать. Или вы хотите услышать, как нашли полковника, и что сказали ему, и что отвечал он? Как он беспокоился о том, чтобы дамы не вошли в комнату прежде, чем он застегает последнюю пуговку на мундире? Или вам необходимо услышать, что он готовился уже лечь спать в чужом доме?
Кое — кто из присутствующих, и в том числе барышня Михаэла, полагали, что мы с князем заранее придумали и столкновение с доктором Пустиной, и даже заключительную сцену ухода полковника. Я, конечно, этого не Делал, но поскольку такая версия выставляла полковника в лучшем свете, то и не опровергал подобные догадки.
В конце концов даже сам Стокласа, пожалуй, поверил, что и он был актером удавшейся комедии, и извинился перед князем десятью избитыми фразами, девятью простыми и одним словечком, повторявшимся бессчетно. И словечко это было — «пардон».
Я благодарил бога за то, что мой приятель не успел разуться до того, как мы его обнаружили. Размышляя обо всем этом, спускались мы с холма Ветрник.
Михаэла шла об руку с Яном. Полковник, сопровождаемый по пятам Марцелом, шагал рядом с паном Якубом, а мы с этим прохвостом адвокатом плелись следом за хозяином. Но даже при столь мучительных для меня обстоятельствах я не преминул обратить внимание на то, что некоторые барышни по дороге домой разговаривали по-русски и что «Анна Болейн» старалась держаться поближе к князю. Мой приятель словно не замечал этого. Я сказал себе, что он — опытный сердцеед. И оказался прав.
Время текло своим чередом, вторники следовали за понедельниками, каждая суббота приходилась на шестой день недели — и князь Алексей Николаевич устроился в Отраде совсем по-домашнему. По утрам он ходил в халате, потом завтракал. Насытившись, облачался в красивые кавалерийские галифе, натягивал сапоги со шпорами и расхаживал по замку, перебрасываясь словечком то с Сюзанн, то с Эллен, то с Михаэлой. В руке он всегда держал хлыстик и размахивал им живее, чем шпагой, — а то приложит его к щеке, как ружье, и всегда расскажет при этом что-нибудь соответствующее из бивачной или фронтовой жизни.
В девять часов он выходил во двор подышать свежим воздухом, потом направлялся к конюшне, чтобы потренировать лошадь или прогуляться верхом. Наши барышни часто сопровождали его. Полковник, конечно, не знал, когда наступало время прекращать прогулку. Тогда можно было увидеть Эллен и француженку Сюзанн, которые (в шубках или просто накинув плащ и прикрывая горло рукой) махали ученице, показывая, что пробило десять и пора приступить к урокам. Я слышал их протяжные зовы и затем голос полковника, отвечавшего на языках обоих народов, к которым принадлежали девицы:
— Ничего, не горит!
И после этого он еще дважды проводил лошадей по кругу и дважды — поперек.
Барышня Михаэла частенько возвращалась с полковником, вся раскрасневшись. И, перебрасываясь шутками, под звон полковничьих шпор, они вместе с мадемуазель Сюзанн доходили до комнаты Михаэлы и, переступив порог, приближались к камину.
Место князя — у огня. Барышня убегает переодеться, и князь Алексей беседует с Сюзанн на сладостном французском языке. Он говорит:
Мадемуазель, я ограничен во времени, позвольте же мне убедить вас.
В чем? — недоумевает Сюзанн, и полковник в ответ начинает болтать, что бог на душу положит: то о верховой езде, то о цвете платьев, то о Пушкине.
Я исследовал секрет его красноречия, и мне ясно теперь, почему он так много говорил: только потому, что обладал красивым голосом. Черта лысого занимало его содержание! Он ведет и кончает речи по законам беспечной логики винных бочек или в манере, утвердившейся во времена некоего кудрявого короля, когда крестьяне ели на завтрак жареных цыплят[7].
Из этого вовсе не следует, чтобы князь вел глупые или пошлые разговоры. Наоборот, многие находили в них прелесть и красоту, ибо полковник никогда не упоминал о том, что у барышни Сюзанн стоптаны башмаки и что она — так же, как и я, — служит за жалованье. Никогда не говорил он, что моего хозяина почитают выскочкой, что имя его треплют в газетах, что он добивается права купить Отраду. Никто никогда не слышал от полковника хоть слова о том, что мучит нас, когда на минуту смолкает беседа и в бессонные ночи. В глазах этого оборванца с княжескими манерами все мы были дамы и господа. Он делал вид, будто никто из нас не считает каждый грош и не заботится о хлебе насущном. Он всех производил в аристократы.
Итак, мы, как оно и следует, хорошо уживались с князем. Михаэла его отличала, Марцел так и прилип к нему, Китти он свел с ума. Корнелия — самая смазливая из ключниц — надела новый свитер только для того, чтобы князь обратил на нее внимание, а Сюзанн осаживала меня при нем куда резче, чем наедине со мной. Она смеялась, когда смеялся князь, а когда он молчал, сидела смирнехонько.
В тихие минутки князь походил на мудрого философа. Помните, в первый день он чересчур много говорил о себе? Это вскоре прекратилось. Дав понять, кто он и откуда, полковник сделался сдержанным. И когда вы ждали, что вот сейчас он начнет рассказывать о своей семье, — он ударялся совсем в иные темы. Свое благородное происхождение он обнаруживал только в манере себя вести и в пристрастиях.
В замке есть башня с колоколами, которые уже бог весть как давно никто не раскачивал. Теперь словно вернулись старые времена, и сыновья нашего привратника каждый день повисали на веревках колоколов. В полдень и к вечерне с нашей башни снова далеко разносился колокольный звон. Князь любил его слушать; это был сигнал, что пора отправляться в столовую.
Он входил, помахивая перчатками и поправляя усы двумя пальцами правой руки. Едва переступив порог, едва отложив шляпу, он уже принимался рассказывать какой-нибудь смешной анекдот, уже принимался шутить со мной, или с хозяином, или с барышнями. Но прежде целовал им ручки и слегка кланялся господам, приглашенным к обеду. Потом садился на отведенное ему место, приступал к еде и говорил примерно следующее:
Ваша Отрада, сударь, прекрасное имение, все тут есть — кроме разве крытого манежа и приличной псарни.
Моя Отрада? — возражал хозяин. — Разве не говорил я вам, князь, что имение мне не принадлежит?
Пусть так, — отвечал полковник, — но в наше время управлять имением значит больше, чем владеть им. Я вот не могу пригласить вас в имение, принадлежащее мне, — а у вас я гость. Но вернемся к предмету нашего разговора, прошу вас придерживаться его. Постройте на ровном месте между северной аллеей и площадкой для игр просторный манеж по плану, который я вам завтра вручу. Одним концом он будет упираться в конюший, а окна его будут обращены к северу, так что в нем не заведется мух и прочей нечисти, которая беспокоит животных.
Подобных идей у князя было сто и одна, и еще сверх того… Но две из них я при всем желании не могу назвать — слушатели зажали бы уши. Довольно и сказанного. Короче, князь то и дело предлагал что-нибудь новенькое. Порой полковник веселил нас не хуже, чем на святки, и мы хохотали так, что стекла тряслись. Нередко от смеха у меня не в то горло попадала еда или вино, и мне приходилось выбегать вон, закрывая рот ладонью. Впрочем, мы с хозяином понимали: разговаривать с князем — что молотить пустую солому, все равно из его превосходных идей ничего не выйдет, — но пока ты не испытываешь недостатка в еде, ты охотно будешь угощать любого пустобреха, был бы забавен. Тем более если он благородного происхождения. Всякий понимает, что принимать у себя князя — кое-что да значит! Это было неплохим пластырем на рану, которую нанес нам граф Кода, не явившись на охоту.
Окрестные помещики завидовали нам. Приглашения сыпались на Алексея Николаевича со всех сторон. Князь мог выбрать три-четыре имения, где ему жилось бы, пожалуй, не хуже, чем у нас. Впрочем, людишки, приглашавшие его к себе, располагали разве что несколькими комнатами, а уж о замках (как бы ни называли они свои домишки) не было и речи. А библиотека, где князь мог греть колени у камина? Э, да что говорить! У князя был хороший вкус, и на все приглашения он отвечал уклончиво. Это, естественно, возвышало пана Стокласу в глазах мелкопоместных.
Вдобавок хозяин мой вскоре научился извлекать и выгоду от присутствия князя. Он задумал с его помощью избавиться от адвоката Пустины и начал придерживаться советов, которые князь давал ему по части управления имением и лесными угодьями. Адвокат, конечно, почуял в полковнике недруга и при каждой возможности старался уронить его во мнении остальных, повторяя, что Мегалрогов — аферист.
— Могу вам заявить, — отвечал Стокласа, — что я вовсе не против послушать рассказы о далеких краях.
На это адвокат возражал:
— Каждое второе слово у него — ложь! Дайте же убедить себя, сударь; этот малый — беглый унтер-офицер, укравший где-нибудь княжеские документы! Мне противно смотреть, как он опускает в вино свои отвратительные усы, как он хвастает и пыжится или трещит по-французски!
— А что? Разве он неправильно говорит?
На лице хозяина отразилось серьезное беспокойство. Выяснив, что сам адвокат далеко не силен в этом языке, Стокласа попросил меня сообщить, много ли ошибок подметил я во французской речи полковника. Я ответил правду, что князь говорит лучше меня, но никогда не изучал старофранцузского, и Вийон доставляет ему затруднения.
Михаэла бегло говорит по-французски, — заметил на это Стокласа, — и она не нашла у него ни единой ошибки.
Ладно, — сказал адвокат. — Поступайте как знаете. Только если этот тип поставит вас в смешное положение, если в глазах уважаемых людей мы окажемся какими-то креатурами белогвардейцев — последствия отнесите на счет вашего пристрастия к ничтожеству, к бездельнику, к шуту!
Аргументы были серьезны, но мой хозяин не поддался. Как это так — из-за маленькой невинной лжи отказаться от помощника? Ничего так сильно не желал Стокласа, как того, чтобы поверенный убрался к дьяволу, — и выслушивал-то он неудовольствия доктора для того лишь, чтобы удвоить свое к нему нерасположение.