- Объявления надо слушать! - сквозь зубы сказал товарищ Тагиев, и я всецело был на его стороне. Действительно, это же совсем нетрудно послушать очень важное для себя же объявление! - Пять раз передавали. Пошли! - Мы двинулись за ним - Я один, а вас много!..
- Не очень, - успел вставить Сеймур, - вместе с солистом нас всего восемь человек.
- А вы, как руководитель оркестра, могли бы собрать всех в депутатской комнате, - совсем уже сердито сказал товарищ Тагиев. - Я из-за вашего багажа задержался, пришлось пилота просить, чтобы он разрешил пронести в самолет ваши инструменты. -- Он неожиданно остановился, поднял палец. - Вот! В шестой раз передают!
"Эстрадную группу "Фламинго" просят подняться на второй
этаж, в комнату для депутатов. Повторяем..."
Мы все молча переглянулись.
И тогда свирепое выражение сползло с лица товарища Тагиева. Теперь оно выглядело смущенным и даже застенчивым, он потер лоб и виновато улыбнулся.
- Извините, - сказал он, почему-то обращаясь ко мне. - Извините. Забыл сообщить вам, что вашему оркестру присвоено официальное название - группа "Фламинго". Совсем из головы вылетело. Вам нравится это название?
На посадку мы и впрямь прошли через комнату для депутатов. Я был уверен, что нас повернут в дверях обратно, в этих делах наш оркестр обладал солидным опытом, но все обошлось. В большой прохладной комнате с пальмами и фонтаном стояли удобные мягкие кресла и столики с разложенными на них журналами и газетами. За одним из столов сидели и разговаривали несколько мужчин и женщин, они мельком глянули на нас и продолжили разговор. Товарищ Тагиев сказал нам, чтобы до его прихода мы никуда отсюда не отлучались. Сказал и исчез. Из окна напротив моего кресла виден наш самолет, пассажиры столпились у трапа, посадка еще не началась.
В дверях появилась дежурная в синей форме и шапочке и направилась к нам. По пути остановилась перед футлярами и чемоданами, сложенными в кучу на полу. Молча поглядела, только головой покачала, подошла, спросила довольно-таки суровым тоном:
- Вы группа "Фламинго"?
Никто из нас сразу не ответил, и напрасно, потому что за соседним столом в этой паузе разговаривать перестали и хором уставились на нас. Мы посмотрели на Сеймура, ждем, чтобы он ответил, а он вдруг возьми до подмигни этой дежурной. Она ужасно удивилась, и не только она, даже все мы обалдели, в том числе и сам Сеймур.
- Мы группа "Фламинго", - сказал Адик и встал. Она с трудом отвела взгляд от Сеймура. И потом, пока разговаривала с нами, нет-нет да глянет на него с ужасом, и каждый раз этот осел ей подмигивал. Он потом под эти подмигивания подводил всякие теоретические фундаменты, и ребята верили ему, все, кроме меня; я то сразу понял, что в первый раз он подмигнул ей с перепугу, потому что думал, что она пришла нас выгонять, а дальше продолжал мигать по инерции.
- Я пришла вас проводить на самолет. Берите, пожалуйста,
вещи и пошли.
Мы прошли к трапу сквозь толпу пассажиров- и первыми
вошли в самолет.
В дверях нас встречал товарищ Тагиев. Он сказал, чтобы мы побыстрее сложили вещи в гардеробе, а потом познакомил нас с командиром корабля и штурманом. Не знаю, что он там о нас говорил, но разговаривали они с нами так, будто мы действительно представляем собой что-то очень ценное и значительное. Командир корабля, когда узнал, что мы впервые летим на Ил-18, пригласил позже, во время полета, зайти к нему в кабину. В ответ мы пригласили их всех на наше выступление, и они долго благодарили.
Товарищ Тагиев раздал нам всем билеты, паспорта и дополнительно вручил каждому запечатанный конверт.
Только после того, как мы заняли свои места, началась посадка. Я сразу же вскрыл конверт, в нем были деньги, новенькие бумажки и мелочь, всего сто двадцать рублей сорок копеек. В конверте Адика оказалось девяносто пять рублей. Как потом объяснил товарищ Тагиев, это был аванс в счет наших будущих заработков. Все происходило словно в прекрасном сне! И как часто бывает во сне, мне вдруг показалось, что скоро он кончится. Я не удержался, и, как только он сел, его место оказалось рядом с моим, я спросил у него, чем можно объяснить необычное внимание легкого состава к нашему оркестру. Он внимательно посмотрел на меня, у меня было ощущение, что он вначале собирался улыбнуться, но почти сразу раздумал и серьезным тоном сказал:
- Ребята должны привыкнуть к мысли, что вы очень хорошие музыканты. А то, что вы до сих пор оставались в неизвестности, - это случайность. Скоро все встанет на свои места, увидите. Вы мне верите? - он переводил взгляд то на Адика, то на меня.
В этот раз я не кивнул, потому что действительно не мог решить, шутит он или говорит серьезно.
В Симферополе в аэропорту нас встретил представитель филармонии - парнишка наших лет - и объявил, что турне мы начнем с Ялты. С товарищем Тагиевым - он назвал его по имени и отчеству, Давудом Балаевичем, - Валера разговаривал очень почтительно, впрочем, не только с ним, он вообще оказался вежливым и услужливым человеком. Потом выяснилось, что к нашей группе его прикрепили по просьбе товарища Тагиева, они хорошо знали друг друга по прежним гастрольным поездкам. Пока мы грузили в "Латвию" наше имущество, они на минуту отлучились, и товарищ Тагиев вернулся, значительно повеселев. Я еще в Баку понял, за тот месяц, что мы репетировали программу, каким способом он так быстро улучшает настроение. Правда, пьяным мы его ни разу не видели, только по блеску в глазах и легкому запаху можно было определить, что, по выражению Сеймура, "товарищ хорошо подготовился по линии вина и фруктов". Он эту подготовку как-то наблюдал в буфете филармонии, товарищ Тагиев подошел к стойке и поздоровался с буфетчицей, а та сразу налила ему стакан коньяка и положила на тарелку половинку соленого огурца. Тут он увидел Сеймура, почему-то не поздоровался, только глянул сердито в его сторону, и разом выпил весь стакан, а через несколько минут как ни в чем не бывало сидел в зале и слушал, как мы репетируем. На репетициях он всегда сидел молча и внимательно слушал. За все время сделал всего несколько замечаний, надо сказать, что все они были по делу. Ни к одному из музыкантов он с этими замечаниями и советами не обращался, в перерыве или после окончания репетиции поднимался на сцену, и подходил к Сеймуру, и начинал, да так, как будто перед ним не Сеймур стоит, нормальный лабух по кличке Глыба, а по крайней мере Эдди Рознер или Макс Грегер: "Маэстро, вам не показалось, что..." Сеймур первое время от "маэстро" вздрагивал и смотрел на него настороженным взглядом, не только ему, нам всем казалось, что товарищ Тагиев придумал хитрый способ подшучивания, но потом привык и на "маэстро" откликался без напряжения, хоть какие-то сомнения по поводу иронического подтекста у него оставались. Он и программу концертов попросил Сеймура составить, в целом он ее принял, только добавил две-три вещи. Сеймур попробовал было поспорить, но товарищ Тагиев посмотрел на него кротким взором и сказал, что он по всем пунктам возражений полностью с Сеймуром согласен, но поправки принять придется на том основании, что деятельность нашего оркестра будет проходить не в вакууме или башне из слоновой кости, а в окружающем нас обществе, а с его требованиями и запросами мы считаться обязаны.
Мы поселились в гостинице "Ореанда" на самом берегу моря. Валера раздал нам ключи, и тут выяснилось, что в отдельных номерах будут жить три человека: товарищ Тагиев, Сеймур и я. А всех остальных селят по двое. Я подошел к Валере, тихо, так чтобы Адиль не слышал, попросил, чтобы нас поселили вместе Адика и меня. Валера приветливо улыбнулся и сказал, что тут и устраивать нечего, все и так в полном порядке, на двух человек в моем номере места хватит с избытком.
Товарищ Тагиев объявил, что на размещение и обед нам дается, он глянул на часы, пятьдесят минут, после чего все должны собраться в его номере. Со дня первой встречи с товарищем Тагиевым я начал довольно-таки быстро привыкать к приятным неожиданностям, и, все-таки войдя в номер, мы в очередной раз с удовольствием испытали эту ощущение. Из всех окон обеих комнат виднелось безбрежное море с налипшими там-сям на его темно-синюю поверхность белыми треугольничками парусных яхт. На минуту показалось, что не существует ни набережной перед гостиницей, ни парапета над морем и что прохладная вода с веселым плеском ударяется под окнами о стены здания.
Из-за этого шикарного вида-открытки я не сразу заметил, что в углу просторной, обставленной добротной мягкой мебелью гостиной стоит рояль. И не какой-нибудь используемый в декоративных целях лакированный ящик с дребезжащим и стонущим содержимым, а весьма приличный по звучанию старый "Циммерман". В этом я убедился немедленно, взяв несколько аккордов и не без лихости проиграв два-три пассажа. Я сидел и что-то наигрывал, а мысли мои тем временем, легко расставшись с роялем, занялись тем непривычным, что с самого утра ощущалось в поведении Адиля. Судя по шуму воды, доносившемуся из-за приоткрытой двери ванной, он принимал душ. При этом не напевая, не насвистывая и ни разу не заговорив со мной. Это раз! Десять минут назад он раскладывал в спальне вещи. Молча. В самолете почти сразу же я заснул, но теперь вспомнил, что и в аэропорту, и. в период моего кратковременного бодрствования вид у него был довольно-таки угрюмый.
Это два и три!
Глядя на ровную поверхность зеленого дерна с проросшими сквозь него ромашками и одуванчиками, самому наблюдательному человеку не пришло бы в голову, что могила находится именно в этом уголке большого фруктового сада. Не догадался бы и я, если бы не хозяин сада, начавший устанавливать на моих глазах скромное надгробье с надписью - перечнем основных замечательных качеств экстерьера и нрава погребенной здесь собачки. Пообедать мы не успели, потому что, когда я окончил допрос, результаты которого не принесли мне никакой радости, наступило время идти к товарищу Тагиеву.
- Наплюй, - посоветовал я. - Если хочешь знать мое мнение, она тебя не стоит. Да, да, да! - заорал я, заметив, что Адик хочет возразить. - Со стороны виднее. Наплюй и забудь! - Я произносил классическую формулу утешения с убежденностью в голосе и во взоре, но без малейшей веры в душе в ее целебные свойства.
- Она мне сказала, что ей нравился и нравится только один человек. Это ты! - сообщил мне Адиль.
- Видишь! Теперь ты убедился, что она за человек? Нарочно придумала, чтобы вызвать у тебя ревность.
- Очень ей нужна моя ревность! - вяло усмехнулся Адик. - Это "правда. Она мне и о ночном телефонном разговоре рассказала. - Он с упреком посмотрел на меня, и мне совсем уж стало его жалко. - Почему ты от меня скрыл? Если бы я знал, что она звонила, может быть, мне не пришлось бы с ней вчера разговаривать.
- Пошли, - сказал я, вытянул его за руку из кресла и повел к двери. - Я все равно скажу, хочешь - обижайся ни меня... Она дрянь. Тупая бессердечная дрянь. И вкус у нее паршивый, если она о таком человеке, как ты, не разобралась толком. - Только человек, близко знающий Адика, а таких людей, считая вместе со мной его родителей, было трое, мог представить себе; его теперешнее состояние, и во что оно может вылиться. До этого "кадра в желтом" ему давно никто не нравился. В последний раз, с ним это произошло два года назад на целине. В то лето мы только-только отслужили в армии и с нашего согласия нас, нескольких полковых музыкантов, перед отправкой домой откомандировали из Орска в совхоз "Северный", что в Домбаровке Актюбинском области. Мы дали там несколько концертов, выступали мы уже в штатском, и Адик заменил армейский кларнет на саксофон, репертуар у нас был довольно-таки ограниченный - "Бухенвальдский набат", "Хотят ли русские войны" и еще пять-шесть песен... Через неделю нас послали в соседний совхоз, где мы должны были дать последние два-три концерта для студентов и механизаторов. Мы приехали туда вечерам на. грузовике, новеньком ГАЗ-23 с двумя бензобаками и с мотором усиленной мощности. Вел эту замечательную машину Жора, бывший моряк Балтийского флота, наш друг, покровитель и шофер.
Вполне возможно, что и через много-много лет я останусь при убеждении, что эти две теплые августовские недели до приезда в Баку были одними из самых приятных и беззаботных в моей жизни... Адиль? Так вот, как раз на территории этого совхоза, куда мы приехали в тот вечер, рядом с зернохранилищем, на танцплощадке, освещаемой фарами трех комбайнов и двух тракторов, Адику впервые за долгое время понравилась девушка. Я сразу это понял, как только увидел их вместе после концерта.
В ожидании следующего танца Адиль вел беседу со своей дамой, миловидной и стройной, студенткой ленинградского медицинского, института. Причем в отличие от многих будущих врачей всех специальностей она была почти на два сантиметра ниже своего собеседника, что неизмеримо усиливало воздействие ее обаяния и женственности.
В полной мере наслаждаясь жизнью, Адик станцевал еще один танец. В перерыве его отозвали в сторону. Внешне это сильно походило на сцену во дворе большого дома, во время которой серый в яблоках дог, занимающийся с самого щенячьего возраста до нынешнего периода возмужания и расцвета боксом, штангой и дзю-до, уговаривал кота по кличке Рыбка, впервые выпущенного во двор по случаю генеральной уборки, сходить потолковать за угол.
- Иди-ка сюда, саксофон, - повторил собеседник и завлекательно поманил пальцем.
- Не ходите, - она ухватила Адиля за рукав. - Это жуткий хулиган. Все время пристает, гадости говорит. Не ходите! Его здесь все боятся.
- Я не саксофон, - терпеливым тоном попытался во второй раз рассеять это нелепое заблуждение Адик.
- Верно, - неожиданно согласился собеседник. - Какой из тебя саксофон? Шмакодявка, вот ты кто! Карлик! Угадал?
Доля справедливости в словах местного хулигана, пристающего к приезжим девушкам с неприличными предложениями, была - Адик и на самом деле весит ненамного больше взрослой кошки, но это обстоятельство, как незамедлительно довелось убедиться на практике его собеседнику, никаких существенных преимуществ не дает.
...Мы с Жорой подоспели тогда, когда Адик в ритме шатуна паровоза бился головой о ненавистное лицо, используя в качестве парового котла, передаточных механизмов и вспомогательных рычагов все части своего тела, и главным образом руки, мертвой хваткой вцепившиеся в борта вражеского пиджака. Когда вышеупомянутые оба борта и вместе с ними Адика удалось оторвать от пиджака и отнести за пределы ристалища - танцплощадки, выяснилось, что противник оказался мужественным человеком. Оказав себе первую медицинскую помощь в виде платка, прижатого к носу, он сделал заявление, суть которого сводилась к обещанию в ближайшее время совершить по отношению к Адику одно из тягчайших уголовных преступлений. Оратор был вынужден прервать выступление из-за помехи в виде Адика, за которым гналась толпа миротворцев. В свете фар можно было разглядеть, что в правой руке он держит полуметровую железку вызывающе антисанитарного вида. Позже я узнал, что это была чрезвычайно дефицитная деталь, отложенная для ремонта самоходного комбайна.
Зрители все до одного замерли - бегун с факелом, поднятым над головой, подбегал к чаше в центре стадиона, еще одно мгновение, и заполыхал бы олимпийский огонь, но быстрее, чем успел иссякнуть этот самый последний миг, чаша хрюкнула и сорвалась с места.
Всю ночь до рассвета мы с Жорой рыскали на машине по степи, прежде чем нам удалось найти Адиля. Первое, что он нам сказал: "Уедем отсюда сейчас же". И мы уехали. В то утро - в совхоз "Северный", а через несколько дней - в Баку. С ленинградкой он не попрощался - сказал, что ему стыдно...
Я порадовался про себя своей предусмотрительности, благодаря которой мы с Адиком жили в одном номере, и решил с этой минуты не оставлять его в одиночестве. Номер, занимаемый товарищем Тагиевым, был очень похож на мой, если не считать отсутствия двух деталей - рояля и шикарного вида, - окна ;комнаты, в которой мы собрались, выходили на обычную городскую улицу.
Валера включил радио, и я услышал свой голос. Передача началась с "Цветов добра". Потом вкрадчивый женский голос начал рассказывать о нашем оркестре. Я плохо понимал, о чем говорит диктор, потому что немного растерялся от неожиданности. Я в первый раз услышал себя по радио. Я даже не сразу сообразил, что передается запись, которую сделали в Баку перед самым отъездом. Передача продолжалась минут пятнадцать. Товарищ Тагиев слушал с недовольным видом и по окончании сказал, что запись сделана не очень качественно, плохо прослушиваются солирующие инструменты.
Первый концерт мы дали в небольшом киноконцертном летнем зале. Несмотря на завлекательную передачу по радио и развешанные по всему городу красочные афиши с нашими фотографиями, народу пришло немного - от силы треть зала. Мы пришли за час до начала, если не считать сторожа, отперевшего входную дверь, первые полчаса мы были единственными обитателями всех помещений, включая репетиционные, сцену и зал. За минуту до начала концерта Давуд Балаевич в последний, десятый или пятнадцатый, раз поглядел в глазок, прошелся взглядом по нашим физиономиям и, не найдя на них ни малейшего признака радостного ожидания и праздника, уместных в связи с началом гастролей, пожевал губами, после чего обратился к нам с краткой речью.
- Все идет по плану, - сказал Давуд Балаевич. - Вы мне поверьте! Возможно, на этом он закончил бы, если бы не Сеймур: Давуду Балаевичу показалось, что тот усмехнулся, - позже, в антракте, Сеймур утверждал, что это был нормальный грустный вздох. - Ничего смешного! - рассерженно сказал Давуд Балаевич. - Вы что думали, все сразу бросят дела и побегут на ваш концерт? Вас никто еще не знает. Вот если после пятого концерта в кассе останется хоть один билет, вот тогда я скажу: грош нам цена, и вам всем, и мне, старому дураку.
Он отошел за кулисы и сел рядом со мной. Ребята стояли на сцене перед закрытым занавесом, каждый на своем месте. Сеймур, не поднимая головы, обеими руками медленно и с усилием нажимая на клавиши, брал беззвучные аккорды, с того места за кулисами, где я стоял, трудно было разглядеть точно, какие ноты он берет, но я был уверен, что догадался верно, он без единого звука играл моцартовский "Реквием". Ребята смотрели на него. Ждали. Даже Давуд Балаевич почему-то повернулся к роялю, хотя объявляющий стоял рядом с ним, и тоже молча посмотрел на Сеймура.