Генрих все эти дни прожил в Москве. У него в Замоскворечье семья. Только сегодня он уезжает в Петербург к Эрне.
Он отдохнул, пополнел и окреп. Глаза у него блестят и уже нет вялых слов. Я давно не видел его.
Мы сидим с ним в трактире. Здесь когда-то бывал с нами Ваня. Генрих ест и в промежутках между едой говорит:
— Читали, Жорж, что в «Революционных Известиях» пишут?
— О чем?
— Да о генерал-губернаторе.
— Нет, не читал.
Он возмущен и говорит горячо:
— Пишут о значении не только для Москвы, но и для всей России. Я согласен: этот акт — перелом. Теперь увидят, как мы сильны, поймут, что партия победит, не может не победить.
Он вынимает тонкий листок печатной бумаги.
— Вот, Жорж, прочтите.
Мне скучно слушать его, скучно читать. Я отстраняю бумагу рукой. Я говорю с неохотой:
— Спрячьте. Не стоит.
— Что вы? Как же не стоит? Ведь для этого вся работа.
— То есть, чья же работа?
— Наша работа, конечно.
— Для газетной статьи?
— Вы смеетесь … Печатное слово необходимо. Нужна пропаганда террора. Пусть массы поймут, пусть идея борьбы проникнет в деревню. Разве не так?
Мне скучно. Я говорю:
— Бросим об этом. Слушайте, Генрих, вы ведь, любите Эрну? ..
Он роняет ложку в тарелку и густо краснеет. Потом дрогнувшим голосом говорит:
— Откуда вы знаете?
— Знаю.
Он в смущеньи умолк.
— Ну, так берегите ее… И желаю вам счастья.
Он встает, долго ходит по грязному кабинету. Наконец, говорит тихо:
— Жорж, я вам верю. Скажите мне правду.
— Что вам сказать?
— А вы не любите Эрну?
Мне смешно его хмурое, в красных пятнах, лицо. Я громко смеюсь.
— Я? Люблю Эрну? Что вы? Бог с вами.
И никогда .. . никогда не любили?
Я говорю раздельно и ясно:
— Нет. Не любил.
Его лицо расцветает счастливой улыбкой. Он приветливо жмет мне руку.
— Ну, еду. Прощайте.
Он быстро уходит. Я долго сижу один за грязным столом, между грязными тарелками. И вдруг безудержно смешно: я люблю, она любит, он любит … Что за скучная песня.