Она вздрагивает:
- Нет... Чего уж?.. Я обожду...
6 июля
Егоров мне говорит:
- Мы вошли, а он как бросится на меня... Руку прокусил, рыжий черт... Ну, этого Федя живо вывел в расход. А другой, паршивец, на полати залез, трясется: "Простите, православные, Христа ради..." Я говорю: "Конец твой пришел, богу молись, сукин сын". А он все свое: "Верой и правдой буду служить, книжки буду для вас печатать..." У него морда в крови и глаз на нитке висит, а он про книжки толкует. Смехота!.. Тоже, сочинитель нашелся...
Полдень. Парит. В лагере пусто. Кто на часах, кто в разведке, кто спит. В тени, под широким кленом, "бандиты" играют в "акульку". Заправила, разумеется, Федя. Он посмеивается, подмигивает и жулит. Он никогда не остается "акулькой": "Уж такой, значит, фарт..." Егоров угрюмо смотрит. Смотрит он долго, потом с негодованием плюет.
- Тьфу! Табачищем воняют, картами дьявола тешат. Нехристи. Ужо погодите: будете в вечном огне гореть. Не простит господь грехов ваших!..
8 июля
Иван Лукич - бывший советский "работник". Вчера он заседал в "исполкоме", зубрил для "экзаменов" Маркса и беспрекословно повиновался "ВЦИКу". Сегодня он с нами, в лесу. Он невысокого роста, но широк и крепок в плечах, - ладно скроен, неладно шит. Он сын дьячка, выгнанный за "неблагонадежность" семинарист. Он пришел ко мне один, без оружия, миновав сторожевые посты, и начал с того, что заявил мрачно:
- Я должен предупредить, что я большевик.
Я с любопытством взглянул на него.
- Хочу стать зеленым.
- Большевик и - зеленый?
- Да. Довольно побаловались. Хорошего понемножку... Ведь рано или поздно, все равно ваша возьмет.
- Чья "наша"?
- Да мужиков...
Мне понравилась его откровенность. Я дал ему браунинг и винтовку и, платя его же монетой, сказал:
- Вы знаете, мы не только вешаем, но и грабим.
- Коммунистов?.. Так им и надо.
- Почему надо?
Он нахмурился.
- Я поверил им, как дурак... А они все наврали. Подлецы. Никому жить не дают. В свой карман норовят, - и только.
9 июля
Груша приходит ночью - босыми ногами пробирается по тропинкам. Меня волнует блеск ее глаз. Меня волнует ее молодое тело. В ней избыток неистраченных сил, неутолимая, почти звериная жажда. Покоем дышит земля. Тихо светится Млечный Путь. Спят, как дети, "бандиты". А в нас - палящий огонь.
Но Груша чужая. Мне чужд ее наивный язык: "Касатик... Соколик..." Я вспоминаю Ольгу. И мне кажется, что это не Груша, а Ольга обнимает меня, что это не Груша, а Ольга ищет моего поцелуя. Ольга... Где дно колодца, разделившего нас?
10 июля
"И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение. Такое землетрясение! Так великое!.." Но гармоники "наяривают" малиновым звоном, и парни горланят разухабистые частушки; но у околицы дерутся беловолосые, конечно, вшивые мальчуганы; но курится самогонка; но потрескивает и каплет смолой лучина; но матерная ругань висит топором. Те же расковырянные поля, те же неезженные проселки. А главное, там же "зимуют раки". Над этими "раками" я бьюсь давно и бесплодно... Где "молнии, громы и голоса"? Их нет. Есть вседержавная, всемужицкая, всероссийская порка, та самая, какая была при царе. И из-за этого пролились моря крови?..
Отец Груши, Степан Егорыч, "середняк" - прежде зажиточный, а теперь полуразоренный крестьянин. Я спросил его, почему деревня не поддержала "белых"? Он задумался:
- Многоуважаемый, как бы это тебе получше растолковать? Тут не только в баловстве дело. Ты вот что пойми. Я гол как сокол, и у меня паутина над образами. Зато сам себе барин. А придут генералы, может быть, и я разживусь, да не хозяином в своей хате, а холуем на барском дворе. Вот то-то оно и есть.
- Но ведь тебя по-прежнему порют?
- Порют. Да кто порет-то? Ведь свои. Свой брат, фабричный или мужик... Мы их, гадов, небось одолеем. А бар, пожалуй, не одолеть...
Не в помещичьей ли усадьбе "зимуют раки"?
11 июля
Иван Лукич ходил к Духовщине. Он докладывает:
- Я вошел и говорю: "Товарищи, руки вверх!" Мужики попадали на колени, а заведующий ключи мне сует. "Вот ключи, господин атаман..." Я приказал выбрасывать товар за окно: ситец, гвозди, кожу, подошвы. Потом говорю мужикам: "Бери, ребята... Все ваше". Они не верят: боятся. Я одному дал по шее: "Бери, дубина... Дарю". Стали расхватывать, подводы грузить. А заведующий, партийный работник, стоял-стоял, да как бросит шапку на пол: "Эх, елки зеленые, чем я хуже других?" И тоже стал подводу грузить. Коммунисты?.. Знаю я их. Все они таковы.
Он принес миллиард советских рублей. Я положил их в денежный ящик. У ящика часовой. Я опасаюсь "бандитов". Недоглядишь, у своих украдут. Я мог бы тоже сказать: "Зеленые? Знаю я их... Все они таковы".
12 июля
Груша мне говорит:
- А когда Ржев будешь брать?
- Ржев?
- Ну да. Ведь не век же на печи прохлаждаться...
- На печи?..
Она смеется.
- Чем не печь? Живете, как в раю у Христа. Все у вас есть: и лошади, и коровы, и овцы, и самогонка. Кушаете, как баре, на скатертях. Отдыхаете, как купчихи, на шубах... Ишь как этот одноглазый отъелся...
- Федя?
- Ну да, который вешатель твой.
- А тебе, Груша, завидно?
- Не завидно, а православные ждут.
- Ждут чего?