Ночь с 17 на 18 августа в порту прошла спокойно. Неприятель не появился в Авачинской губе и утром. Это наводило петропавловцев па большие раздумья. Одни полагали, что чужеземные корабли задерживаются из-за штиля, другие относили задержку к неторопливости врага, сознающего свое полное превосходство над силами камчатцев. Что такое, говорили они, для противника штиль, когда у него есть пароход, который мог бы давно перетянуть корабли в глубь губы? Третьи хотели верить, что враг испытывал неуверенность.
Ближе к полудню ветерок зарябил воду, и с Бабушкина мыса просигналили: «Пр иближаются шесть кораблей». Вскоре оттуда еле слышно донеслись выстрелы фаль-конета. В ответ громыхнули тяжелые орудия. Пстропав-ловцы поняли, что обсервационный пост и противник обменялись «приветствиями».
Несколько долгих часов томительного ожидания. И вот наконец-то из-за Ракового перешейка появился знакомый трехмачтовый пароход. Теперь он шел под английским флагом — голубым с белым крестом.
— Давно бы так! Обманывать честных людей подло! — сказал Завойко и оглянулся. За его спиной, на вершине Сигнального мыса, гордо развевался Российский флаг.
Следом за пароходом появились французский бриг, два английских фрегата, французский фрегат и корвет. Корабли медленно разворачивались, намереваясь идти к берегу вдоль Ракового перешейка. Губернатор рас-
смотрел среди ординарных вымпелов два адмиральских флага, на английском и французском фрегатах.
«На Петропавловск идут две эскадры, — мысленно произнес он. — Армада! Почетно…» По его беглому подсчету, на бортах кораблей было свыше двухсот пушек.
— Орудия — к бою! — подал команду Завойко и обнажил саблю. Он ждал, когда корабли подойдут на расстояние дальнего пушечного выстрела.
Первым, неожиданно для губернатора, громыхнуло орудие с межсопочного перешейка, с той батареи, откуда не видно Сигнального мыса и не слышно команды. Завойко знал, что у лейтенанта Александра Максутова орудийная прислуга собрана из рекрутов, а потому предположил, что преждевременный выстрел произведен случайно, без команды командира батареи. Бесприцельно выпущенное ядро вызвало у противника оживление: дружный смех с кораблей донесся до берега.
Губернатор стоял с поднятой саблей. Батареи молчали. Как только первый фрегат сравнялся с Сигнальным мысом, Завойко резанул саблей воздух:
— Пали!
Корабли противника словно ждали его команду. Они открыли пальбу одновременно с береговыми батареями.
В первые же минуты боя губернатор убедился в явном преимуществе корабельных орудий, как своих, так и противника. Они были мощнее и превосходили по дальности полета зарядов, выпущенных из старых портовых пушек. Вражеские ядра засвистели над головами артиллеристов Сигнального мыса, вздыбили землю над другими батареями. Однако и с берега заряды пушек, снятых с «Авроры» и «Двины» долетели до цели. На фрегатах и пароходе были бомбические орудия, но враг сделал из них (видимо для устрашения) только одиночные выстрелы.
Противник довольно-таки быстро определил предельную дальность орудий с берега и, отступив, не выходил из безопасной зоны. Он продолжал огонь, не нанося большого вреда защитникам Петропавловска. Чтобы разрушить прочные батареи, вывести из строя орудия, нужно было кораблям приблизиться к берегу, но они этого не делали, опасаясь получить повреждения.
«Осторожно сражаются, — заметил Завойко. — Хотят победить без урона со своей стороны. Приноравливаются. Ну, что же, поглядим, как они умеют воевать. Бой покажет, кто и на что способен…»
Сражение, продолжавшееся в течение часа, кончилось в половине шестого, задолго до сумерек. Ни убитых, ни раненых среди петропавловцев не было.
Эскадра развернулась и отошла в глубь бухты. Корабли стали на якорь в двух милях от восточного берега, напротив порта. Враг осознавал превосходство собственных сил и открыто подчеркивал перед глазами защитников Петропавловска свою небоязнь.
Англо-французская эскадра напоминала губернатору стаю волков, которая застала в пустыне путников у разведенного костра.
Хищники находятся рядом и терпеливо ждут, когда у людей кончатся питание, патроны, потухнет огонь: рано или поздно это произойдет, и жертвы неизбежно будут растерзаны.
Завойко старался подробнее разгадать замысел врага. Неприятель навязал короткий бой, чтобы выявить огневые точки, представить мощь береговых батарей. Да, враг знает, что против него выставлены всего четыре батареи. Не укрылись, конечно, от глаз и русские корабли — их мачты видны над перешейком. Наверное, противник догадывается и о двух батареях, расположенных севернее порта. Нет, англо-французы не пожелают быть в роли волков, ждущих, когда у людей иссякнут огонь и питание. Союзники посовещаются, разработают подробный прожект взятия города и завтра обрушатся на него всей своей мощью.
Губернатор, решив, что ночыо нападения на порт не будет, оставил Сигнальный мыс. Он пожелал побывать на других батареях.
— Вы что же, молодцы, пальнули без команды? — подал он голос, появившись на перешейке сопок. — От вас и противник дальше всех был и сам он огонь не открывал…
Солдаты вытянулись, со страхом глядя на генерала.
— Виноваты, ваше превосходительство! — ответил лейтенант Александр Максутов. — Нам померещилось, что враг только и готовился обрушиться на нашу батарею.
— Померещилось! — незло передразнил губернатор. Он понимал, что «померещилось», конечно же, не командиру батареи, а кому-то из прислуги. — Мало ли кому что покажется. Рассудок в бою терять нельзя. Вам вообще можно было не стрелять. Перешеек, по-моему, с кораблей поначалу и не заметили. Сохрани вы хладнокровие, не сунь-
тесь с пальбой, о вашей батарее до поры до времени противник ничего бы и не знал. — Завойко обвел глазами солдат. — Так я говорю?
— Так точно! — несмело ответили несколько голосов, хотя многие солдаты были уверены, что вражеские корабли шли не куда иначе, как к перешейку.
— Сробели, небось?
— Никак нет, — неуверенно раздалось в ответ. Завойко видел, что у солдат не было на лицах прежнего румянца.
— Тогда — молодцы! — бодро похвалил губернатор.
— Рады стараться, ваше превосходство!
Завойко отвел командира батареи в сторону. Его беспокоило состояние молодых солдат.
— Пообвыкнут, — успокоил губернатора Максутов. — Первый бой, говорят, для всех самый трудный. Я ведь тоже еще не воевал. Солдаты обживутся на батарее, утешатся и покажут себя молодцами.
В разговоре лейтенант держался непринужденно — князь оставался князем. Он сообщил Завойко любопытную новость. Оказывается, все чужеземные корабли, кроме парохода, ему знакомы. Авроровцы видели их в перуанском порту Калао. Максутов помнил всех по названиям, сколько у каждого на борту орудий: «Президент» — 52, «Форт» — 60, «Пайке» — 44, «Эвридика» — 32 и «Обли-гадо» — 18. Лейтенант знал примерную численность их личного состава — около двух с половиной тысяч человек, не включая экипаж парохода. Он был знаком с контр-адмиралами Дэвидом Прайсом и Фебрие де Пуантом, поименно назвал командиров пяти кораблей: Ричард Барриджи, Этьен Бурассэ, Фредерик Никольсон, Ла Грандьер, Паскье Гужон.
— Откуда, Александр Петрович, такая осведомленность? — удивленно спросил губернатор. — У вас исчерпывающие сведения.
— В Калао при визитах вежливости мне довелось быть переводчиком, — без промедления ответил Максутов. — Общались дважды по два часа.
Завойко задумался. Он подсчитал, теперь уже с точностью до одного, число орудий противника.
— С пароходом получается двести двенадцать пушек, — озабоченно сказал губернатор. — Из них немало бомбических орудий. Вооружения и живой силы у них втрое более нашего. Как, князь, думаете — выдержим?
— Исполним веление долга, ваше превосходительство, — отозвался Максутов. — Без приказа ретирады не будет.
И губернатор его понял так: «Будем драться до конца — устоим или погибнем».
Завойко от перешейка отправился на Кошечный мыс. Он по недавно построенному бону пересек гавань. «Удобное сооружение, — идя по зыбкой переправе, отметил губернатор. — Во-первых, к «Авроре» и «Двине» корабли с юга не подойдут; во-вторых, с перешейка в порт и обратно путь сократился втрое».
На многолюдной Кошачной батарее было шумно и весело. Василий Степанович еще издали услышал громкий взрыв смеха. Затем до слуха донесся спокойный голос рассказчика.
— А утром барин говорит слуге: «Это меня пьяный купец обблевал. Я ему за это, скотине, по шее дал». «Мало ему, непутевому, — отвечает слуга. — Он вам еще и в портки наложил…»
Голос рассказчика потонул в хохоте. Завойко остановился, с улыбкой покачал головой. Нго порадовало веселое настроение людей: там, где юмор, робости нет. Задорный и шутливый тон на батарее задавал сам командир — Дмитрий Максутов. Все у него были бодры и жизнерадостны. Лейтенант начал рассказывать, как в 1812 году русская баба с вилами выехала из леса верхом на французе. Умный командир батареи умело, с шуткой, исподволь, внушал солдатам и матросам, что перед чужеземцем робеть русскому воину непристойно, и когда дело дойдет до решительной схватки, до рукопашной, то пикто не устоит перед российским чудо-богатырем.
Увидев губернатора, Максутов доложил, как и в обычное время, что «на батарее происшествий не произошло».
Взбодренные артиллеристы выглядели молодцевато. Тут же находились и мальчишки-каитонисты. Василий Степанович узнал среди них Федьку Матросова.
— Ну, как, вояка, себя чувствуешь? Штанишки, вижу, мокрые, — шутливо сказал он.
Федька, не поняв намека генерала, посмотрел на забрызганные водой штанины, улыбнулся:
— Торопился я и ковш расплескал.
— Ну, если из ковша, то ничего, — тем же тоном произнес губернатор.
Артиллеристы рассмеялись, и Федька понял шутку.
— А тут сухие, — сказал он и повернулся к генералу спиной. — С чего бы я их мочить-то стал?
— Мало ли с чего! — подхватил Завойко. — В тебя из пушек ведь палили…
Перед началом минувшего боя унтер-офицер с рыжими усами завел кантонистов в дальний отсек, сунул им пучок пакли, велел натолкать в уши и строго-настрого наказал никуда не выходить, пока не выпустит их сам. Минутой позже этот же унтер-офицер втолкнул в отсек попа Георгия и плотно прикрыл дверь. Не успели мальчишки и священник расположиться, как грянул гром, вздрогнули стены, сверху посыпалась земля. Федька спрятал голову между колен, остальные кантонисты шарахнулись к священнику. Сбившись в кучу, они жались к нему со всех сторон и в страхе ждали, что будет дальше. Отец Георгий запричитал:
— Отче наш, иже еси на небеси. Да освятится имя твое! Да придет царствие твое… Во веки веков — аминь!
Гром пушек повторился. Потом еще и еще ударили орудия батареи. Отсек вздрагивал, трясся, сверху со стен ссыпалась земля. Федька не услышал плача, он его почувствовал. Захныкал двенадцатилетний Семка Теткин. Отвернув лицо в угол, он тер глаза кулаками, его плечи мелко дрожали.
Федька, преодолевая робость, поднялся с пола и приоткрыл дверь.
— Не искушай судьбу, раб божий! — запротестовал священник. — Затвори дверь. Оная спасет тебя, сын малый, от напасти лютой.
Федька, упрямо сжав губы, не отходил от двери. Он успел мельком взглянуть на артиллеристов в тот момент, когда раздался выстрел. Дверь захлопнулась.
— Наши здорово бьют французов! — прокричал Федька и присел у выхода с явным намерением еще раз приоткрыть дверь. Эго он сделал через минуту. Семка перестал хныкать. Страх у пацанов начал постепенно переходить в любопытство. Один, второй, третий приблизились к двери. Вот и отец Георгий, поняв, что не сумеет унять мальчишек, скосил бороденку, издали заглядывая в щель. Из приоткрытой двери отсека хорошо было видно одно орудие. А разве не интересно посмотреть на артиллеристов в настоящем деле?!
Орудийная прислуга действовала сноровисто и смело. Кантонисты видели этих солдат на учениях. Правда, тогда
на них приходилось смотреть издали, а тут пушки рядом.
Рыгнув огнем и дымом, орудие откатилось назад. В еще дымящее жерло тотчас же высыпали из картуза порох, засовали паклю, закатили ядро, а за ним — еще пук пакли, утрамбовали прибойником. Дружно потянув на себя канаты, артиллеристы водворили орудие на место. В запальное отверстие насыпали порох. Унтер-офицер с рыжими усами на мгновенье нагнулся к прицелу и, отпрянув, прокричал:
— Пали!
Факельщик метнул к запальному отверстию пальник. Федька, а за ним и все мальчишки зажали ладонями уши и открыли рты. Дверь захлопнулась.
— Здорово! — восхищенно выкрикнул Федька и опять приоткрыл дверь. Помещение заполнилось дымом, как в курной избе.
Увидев потное лицо заряжающего, Федька зачерпнул ковшом из кадушки воду и метнулся к орудию.
— Цыц! Пострел! — цыкнул на него рыжий унтер-офицер и, метнув бешеными глазами, резко показал рукой туда, откуда только что мальчишка выскочил. Федька, расплескивая воду, побежал назад.
Орудийный грохот прекратился так же внезапно, как и возник. Наступила тишина… Артиллеристы, вытирая пот рукавами и подолами рубашек, отошли от пушек. Теперь они с удовольствием прикладывались к холодной воде. Тут уж осмелели и остальные пацаны. Их рубашки замелькали по всем отсекам. Из ковшей и кружек они старательно угощали водой каждого, показывая свою полезность на батарее…
— Дымно у вас, — сказал губернатор. — Славно, вижу, поработали.
— «И дым Отечества нам сладок и приятен», — продекламировал гардемарин Владимир Давыдов. — Могли надымить и больше — заряды берегли.
Завойко молча похлопал его по плечу.
На Кошечной батарее было немало авроровцев. Моряки подтвердили сообщение Александра Максутова. Да, им знакомы «гости». Весной в перуанском порту «Аврора» стояла в окружении именно этих кораблей. Не уведи тогда Изыльметьев свой фрегат, авроровцы давно бы кормили на дне морских раков.
— Вам повезло, — задумчиво сказал Завойко. — «Аврору» могли уничтожить далеко от наших берегов.
Губернатору показали на крупное ядро, которое ударило в бруствер батареи.
— Это «голубиное яйцо» потянет два с половиной пуда, — определил кто-то вес ядра.
— Из гаубичного орудия «подарок» выплюнули, — дополнил второй.
— А для нас, хоть из какого пусть палят, — бесстрашно заявил гардемарин Давыдов. — Тут не батарея, а крепость. Нам любые снаряды нипочем.
— Понравились мы чем-то англичанам и французам, — шутливо сказал Завойко, рассматривая ядро. — Через весь Великий океан везли «гостинцы».
— А они, чужеземцы, нам что-то не приглянулись, — подал голос рыжий унтер-офицер. — Как непотребные девки себя навязывают.
— Хуже, — добавил другой унтер-офицер. — Тех, хошь приласкай, а хошь оттолкни, — не обидятся. А эти акулы зубастые таким вонючим смрадом дышат, аж тошнить тянет.
Завойко, выслушав всех, заключил:
— Нет слов, враг противен, и в первую очередь потому, что завоевать нашу землю хочет. Но он, надо помнить, и силен. У нас выход один — не подпускать хищников к себе, не дать им ступить на российскую землю.
Артиллеристы дружными голосами заверили губернатора, что будут стоять так, как подобает русским воинам.
На батарее Красного Яра Василий Степанович также не увидел у людей ни страха, ни растерянности. И здесь артиллеристы шутили и смеялись. Мичман Василий Попов и гардемарин Гавриил Токарев сумели настроить авроровцев (их тут было большинство) на бодрый лад.
— На нас, ваше превосходительство, лезть шибко много охотников не найдется, — сказал высокий плечистый моряк по прозвищу Каланча и показал рукой выше батареи. — Всем места хватит…
Завойко повернул голову и увидел лист старой жести, прикрепленный к дереву у кладбища. На рыжем от ржавчины полотне крупно было намалевано смолой: «Добро пожаловать!»
— Гостеприимные вы хозяева, — шутливо произнес губернатор. — И все равно полезут. Перед вами, скорее всего, могут высадить десант.
— А мы тут зачем? — Каланча похлопал ладонью по груди. — С божьей милостью отобьем.
Кто-то вставил:
— На Бога надейся, а сам не плошай.
— Понятно, — согласился Каланча. — Бог-то Бог, а сам не будь плох. Постараемся!
Губернатор поговорил отдельно с мичманом Поповым и гардемарином Токаревым. Командир батареи и его юный помощник также заверили, что их люди сделают все возможное, чтобы не посрамить чести русского воина.
С наступлением темноты Завойко собрал командиров и провел военный совет. Еще раз подробно обговорив действия всех батарей и команд, офицеры разошлись по боевым постам с твердым намерением достойно отражать нашествие чужеземцев.
Уже было поздно, когда губернатора нашел в канцелярии высокий старик-камчадал. Он по пути заходил в хутор Авача, принес от Юлии Георговны письмо. Жена сообщала, что устроилась с детьми на новом месте вполне сносно, молитвенно просила мужа сообщить ей о себе.
Узнав, что старик пришел в город с внуком, которого снова можно послать на хутор, Василий Степанович начал быстро писать записку:
«К порту подошла англо-французская эскадра из шести кораблей. Мы полагали, что неприятель, придя с превосходными силами, сейчас же сделает решительное нападение. Не тут-то было. По всей вероятности, он нас считает гораздо сильнее. Это дает нам надежду, что с божьей помощью выйдем с честью и славой из этой борьбы. Сегодня мы поменялись выстрелами, но их бомбы и ядра были к нам вежливы. Бог за правое дело: мы их разобьем. Кто останется жив, про то никто не знает. Но мы веселы и тебе желаем не скучать…»
Василий Степанович задумался, не решаясь писать то, что невольно лезло в голову. Но об этом же ежечасно думает и жена. Зачем от умного человека таить правду? И он снова наклонился над бумагой:
«Останусь жив — увидимся, не останусь — судьба такая. Царь детей не оставит, а ты сохрани их, чтоб они были люди честные и служили достойно Отечеству. Прощай. Если Богу угодно не дать нам свидеться, то вспомни, что и жизнь долга ли? Рано ли, поздно ли, придется расстаться. Обнимаю тебя, милая. Целую тебя и детей. Твой Василий».
— Позови своего внука, — велел Завойко камчадалу.
На окрик старика в канцелярии появился щуплый
черноглазый паренек лет пятнадцати-шестнадцати. За его спиной висели два ружья-кремневки, на поясе, как и у деда, — большой охотничий нож в берестяной ножов-нице.
— Как звать? — спросил Василий Степанович.
Паренек молчал.
— Убогий он, немой, — ответил за него старик, снимая с внука свое ружье. — Слышит, все понимает, а язык не ворочается. С малолетства так.
— Тогда скажи ему сам, что письмо очень важное и ни в чьи посторонние руки попасть не должно? Завтра вернется?
— К утру.
Завойко кивнул. Когда паренек, выслушав напутствие деда, ушел, Василий Степанович спросил:
— Не мал мальчишка воевать?
— Что ты! — возразил старик. — Моей крови парень. Отца его задрал медведь. С того дня мальчонка и онемел. Но вырос не робкий. Пять раз ходил со мной на косолапого.
— Может, в пожарную команду вас пристроить? — осторожно спросил Завойко.
Старик запротестовал:
— Не обижай, начальник. Я сорок медведей взял. Рука у меня тверда еще и зрением Бог не обидел: прицелюсь в глаз, в него и влеплю. Аль не слыхал о Степане Дуры-нине? Вот он я, медвежатник, перед тобой.
— Покажи свою пушку, — пожелал губернатор посмотреть старинное ружье.
— Глянь. Таких ноне мало.
Василий Степанович с интересом рассматривал полупудовое ружье. К самодельной березовой ложе был добротно прикреплен металлическими скобами полуторааршинный шестигранный ствол с широким раструбом.
— Заряжено? — спросил Завойко и, получив отрицательный ответ, с трудом оттянул тугой курок. — Есть, Степан, у тебя порох, свинец?
— А то как же? — Дурынин вытащил из кожаного мешочка свинцовый орех. — Вот этим двуногого зверя бить будем. Из фунта осемь штук получается.
Василий Степанович, держа ствол кверху, нажал ла спусковой крючок. Курок щелкнул, как сломанный сук.
— На какой дальности ружье достает цель? — поинтересовался Завойко.
— Саженей на тридцать сваливал крупного зверя наверняка, — уведомил старик. — А уж коль объявится ближе, и разговаривать нечего.
— Значит, повоюем! — бодро сказал губернатор и с улыбкой передал ружье хозяину. — Определяйся, Степан, с внуком в команду волонтеров, к поручику Губареву. — Он посмотрел в сторону вражьего стана. — Вон где притаились теперь ваши медведи.
— Это волки, — поправил губернатора старик. Он имел к серым хищникам отвращение. — Далековато притаились. Вот я и не возьму в разум: как доставать из ружья их будем?
— Рано или поздно завоеватели на берег высаживаться начнут, — убежденно произнес Завойко. — Тут уж, Степан, не оплошай — дело до рукопашной может дойти.
— Не оплошаем, — заверил Дурынин.
Василий Степанович, растолковав камчадалу, как найти команду волонтеров, пошел на Сигнальный мыс. Губернатор считал, что в опасное для петропавловцев время его место на аванпосту.
Нависала ночь. Темная, тихая, таинственная…
Утро, медленно растворяя ночную темень, постепенно высвечивало на рейде бухты силуэты неподвижных кораблей. Эскадра стояла в прежней, вечерней, диспозиции. Иностранцы, словно находясь в родном порту, спокойно несли свою службу. На кораблях аккуратно, через каждые полчаса, отбивали время склянки, посвистывали боцманские дудки, точно в срок менялись вахтенные. С подчеркнутой педантичностью, свойственной европейцам, в обозначенный час горны известили моряков о завтраке.
— Да что ж они, мать их так, душу у нас выматывают! — нервно высказался бородатый унтер-офицер. — Драться так драться, а коль нет, так пусть убираются ко всем чертям!
Мнение бородатого артиллериста разделяли многие защитники порта. Однако иностранцы не спешили. Они, видимо, считали, что с полными желудками вредно делать резкие движения. А Петропавловск вот он, никуда не денется. Спустя час после завтрака на кораблях началось заметное оживление. Моряки сняли с ростров и спустили
Hit воду несколько гребных судов. Три из них направились к Раковому перешейку для промера глубины, остальные засновали между кораблями. Загремели якорные цепи. Все говорило о том, что эскадра вот-вот снимется с места, и корабли, развернувшись в боевые порядки, двинутся к берегу. Гребные суда, делавшие промер глубины, держались от порта на расстоянии, не доступном пушкам береговых батарей. Вскоре они возвратились к эскадре.
Петропавловцы, давно заняв места у орудий, ждали, казалось, неотвратимого нападения. Сейчас корабли приблизятся, и начнется батальное сражение. Но что это? Вспенили воду снова спущенные якоря на английском флагманском фрегате. Минутами позже повторилось такое же на французском. Почти в одно и то же время спустили якоря и на других парусниках. Опять наступило затишье. Что за чертовщина? В эскадре происходило что-то непонятное…
Спустя какое-то время, на пароходе, лежащем в дрейфе, заработали колеса. «Вираго», направляясь на юг, скрылся за Раковым перешейком. «Ушел проверить тыл, — понял Завойко. — Предусмотрительные и осторожные завоеватели опасаются неожиданного удара с юга эскадры Путятина».
Часа через полтора у Бабушкина мыса завязалась перестрелка. Три раза тявкнул фальконет поста, четырьмя глухими выстрелами отозвался пароход.
«Бедный Яблоков! — с щемящей сердце грустью подумал Завойко. — Ядра твоей пушки — киту игольные уколы. Он боли не почувствует».
Ближе к обеду пароход вернулся к эскадре. Видимо получив указание, он через некоторое время направился к порту. Встав на «почтительном» расстоянии против Сигнальной сопки, «Вираго» долго примерялся к стрельбе. Наконец тяжелые мортиры извергли огонь и дым. Бомбы, со свистом пролетев над батареей, разорвались в густой зелени сопки. Петропавловцы не ответили — они берегли боезапасы. Пароход сделал еще несколько бесполезных выстрелов. Не сумев поразить цели издалека и не решаясь приблизиться к порту, неудачник зашлепал к своей эскадре.
— Ну разве так воюют! — возмущались артиллеристы. — О чем они там думают? Злят, да и только!
И тут же среди них нашелся шутник.
— Сегодня настоящего боя не будет, — заявил он и,
дождавшись, когда спросят «почему?», степенно ответил: — Ноне царственный день — празднование святого благоверного князя Александра Невского.
— А чужеземцы тут при чем?
— Примазываются, чтоб мы их шибко не били.
Вскоре перед защитниками порта развернулось трагическое и в то же время забавное зрелище…
Унтер-офицер Николай Усов, худенький и седенький, несмотря на свои тридцать пять лет, выглядел старичком. Метис по происхождению, он ни внешне, ни по характеру не пошел в отцовскую родню казаков, а перенял черты родственников по материнской линии, у которых столетием раньше ительменская кровь смешалась с русской.
Когда-то, еще в XVII веке, появились на полуострове первопроходцы с материка. Это были русские люди — казаки, моряки, путешественники и беженцы. Не имея сил и возможности возвратиться назад или не желая этого, прибывшие оседали на новом месте, в основном в южной части полуострова. Жизнь породнила переселенцев с местным населением. Их женами стали ительменки. Шло время. Аборигены постепенно обрусели, а русские кое-что переняли из обычаев и нравов ительменов. Небогатый местный гортанный язык претерпел основательные изменения, русский смешался с ительменским. Взаимное влияние двух народов сказывалось во многом. Совместные дети уже не были ительменами, но и не считались русскими. Давно придуманное кем-то слово «камчадалы», коим называли ительменов, утвердилось за метисами. Новое потомство приняло христианство. Метисы уже не отдавали, как это делали ительмены, мертвецов собакам, не употребляли одурманивающий напиток — отвар мухомора. Многие из них освоили огородничество. Однако немало было и таких, кто утратил ремесла русских дедов и отцов — ковку железа, бондарное и гончарное мастерство, шорничество, чеботарное дело, не умели пахать и сеять. Мужчины-камчадалы занимались охотой и рыболовством, женщины — сбором ягод, грибов, домашним хозяйством.
В конце XVIII века население южной части острова постигла ужасная беда — гнилая горячка и оспа унесли в могилу пять тысяч жителей. Вскоре после жестокой эпидемии, в 1799 году, якутский воевода распорядился переписать население южной Камчатки с целью обложения выживших ясаком (налогом). Перепись показала, что мужчин осталось 1339 человек.
Николаю Усову повезло: его родители выжили. Уже служа в армии, он женился на миловидной камчадалке Пелагее, у которой, как и у него, был русский дед. Невысокие ростом, смуглые, с серыми глазами, абсолютно обрусевшие супруги Усовы родили двоих детей. Николай был доволен своей жизнью. Он один из камчадалов дослужился (шутка ли!) до унтер-офицера. Его оДевали и кормили за казенный счет, давали жалование. И в то же время он, служащий Сорок седьмого флотского экипажа, был при доме, жил вместе с семьей. Это ли не счастье! Усова использовали в порту в основном на хозяйственных работах. Вот и последний раз, 16 августа, ему приказали взять с гарнизонной гауптвахты шесть матросов и привезти с ними на плашкоуте тысяч пять кирпича. Маленький кирпичный завод располагался в лесу, за Тарьинской бухтой. Перед самым отходом плашкоута в порту появилась Пелагея с детьми. Она попросила мужа взять ее с собой, просто так, на прогулку, за ягодами: чего дома скучать без супруга! Желание Пелагеи усилилось, когда увидела, что среди матросов, приведенных с гауптвахты, был и ее родной брат, Иван Киселев. Шурин поддержал сестру, и Николай Усов махнул рукой:
— Садитесь!
Плашкоут и шлюпка-шестерка под парусами при малом ветре ушла в Тарьинскую бухту. Через трое суток, во второй половине дня 19 августа, груженный кирпичом плашкоут и прицепленная к нему шлюпка медленно отошли от берега. Люди, еще будучи в лесу, слышали накануне и в день отбытия с кирпичного завода глухие отдаленные выстрелы. Стрельба в порту — дело обычное и привычное. «Идут артиллерийские примерные занятия», — поняли они.
Выходя из Тарьинской бухты, обогнули Раковый перешеек и увидели эскадру кораблей. Она кучно стояла против Петропавловска. Усов порадовался:
— Сам адмирал Путятин прибыл к нам в гости!
Ой ли! — усомнился кто-то.
— Командующий, — заверил унтер-офицер. — Кому другому тут быть? Он, говорю.
На кораблях люди забегали. Они что-то кричали, махали руками. Усов и матросы сняли головные уборы, потрясли ими в воздухе. Пелагея платком поприветствовала моряков. Смотря на повеселевших взрослых, радостно завизжали, запрыгали дети.
С кораблей стали спускать гребные суда. Семь катеров под флагами направились к плашкоуту.
— Не велика ли нам почесть? — недоуменно сказал Усов. — Не к себе ли хотят пригласить? А мы в гоязной робе…
— Братцы! — вдруг выкрикнул матрос Семен Удалов, известный в порту по прозвищу Удалой. — Это чужие корабли! Смотрите на флаги — английские и французские!
Оплошность поняли все.
— Разворачивайте! — прокричал Усов. — Меняйте паруса!
Матросы метнулись к полотнищам. Их ловкие, сильные руки заработали лихорадочно. Однако уходить назад было поздно. Гребные суда, набрав скорость, сокращали расстояние.
— Братцы! Слушайте меня! — обратился ко всем Удалов, видя, что унтер-офицер сильно растерялся. С волевым лицом, сильный и стройный, матрос обвел всех строгим взглядом. — От погони не уйти, а драться с врагом нечем. Нас пленят, а посему набирайтесь духу, чтобы ничего не сказать. Мы — русские люди и нам непристойно склонять колени перед чужеземцами. Всем молчать. Помните присягу…
— Правильно Семен говорит, — поддержал матроса Усов. — Скажем, мы артельщики, необученные, нам ничего неизвестно. Все прикидываемся простачками..
— Что же будет, Коленька? — испуганно запричитала Пелагея. — Куда ж я с ними-то? — Она в страхе прижима ла к себе детей.
— Пашка, молчать! — прикрикнул муж. — Проглоти язык! Ты для ворогов немая.
Гребные суда окружили плашкоут…
Момент пленения наблюдали из порта со всех батарей. Семь катеров, на которых было не менее двухсот вооруженных человек, окружили семерых безоружных моряков. Суда сгрудились у плашкоута. Какая-то заминка. Видимо соображали, как буксировать груженый бот. Потом суда разделились. Четыре катера, взяв на буксир плашкоут и шлюпку, потянули их к эскадре, два пристроились с боков, седьмой замыкал шествие.
— Мыши кота на расправу потащили, — бросил кто-то грустную шутку.
С берега было видно, как по трапу поднялись на «Форт» семь пленных моряков, женщина и двое детей…
Забегая вперед, скажем, что одному из них, матросу Семену Удалову, выпадет счастливая доля быть незабытым потомками. Сами враги назовут его русским Курцием.
Гардемарин Гавриил Токарев, труднее других моряков переносивший корабельную качку вплоть до порта Калао, к своему удивлению, в последующем путешествии стал чувствовать себя лучше. Как ребенок, переболевший корью, он, кажется, преодолел морскую болезнь, чтобы к ней не возвращаться.
— Это потому, что я своевременно и неоднократно пускал кровь, — отнес выздоровление Токарева к своим заслугам корабельный доктор Вильчковский.
— Несомненно, — согласился Гавриил. — Премного благодарен за заботу. Беспомощность в плавании грозила мне списанием с корабля. Я мог навсегда расстаться с морем, жизнь без которого не мыслю.
Гардемарин Владимир Давыдов по этому поводу не без свойственного ему юмора сказал:
— Преклоняюсь перед умением господина Вильчковско-го оставлять в строю лучших моряков Российского Императорского флота. Правда, ему помогали в этом благородном деле не только медики. Кое-кому из воспитанников Морского кадетского корпуса с друзьями повезло. А лучший друг — залог здоровья.
— Льстец! — прервал его Гавриил. — Надеюсь, всем понятно, почему ты до сих пор на ногах?
— Не мог, не имел права болеть. Кто бы тогда выходил моего друга?
Однако на полном серьезе Токарев признался Давыдову, что болезнью был напуган не на шутку. Были моменты, когда он прощался не только с морской службой: казалось, что никогда не вернется домой, не увидит стариков, не встретится с любимой Ольгой, с которой перед отбытием в кругосветное путешествие у него состоялась помолвка. Под впечатлением удручающих мыслей Гавриил и сочинил тогда пессимистическую «Березку», изображая в белоствольном деревце Ольгу, себя — в Тополе. Но молодость тем и хороша, что способна бороться и с тяжелыми недугами. Юноша не расслабился до конца, не поддался унынию. Его сильный организм отчаянно сопро-
тивлялся и победил. Гавриил, поднявшись с постели, быстро восстановил свой вес, к нему вернулись аппетит и хорошее настроение. Преодолев морскую болезнь, Токарев за время похода от перуанских берегов не поддался простуде, миновали его скорбут и прочая хворь, свалившие в койки к концу путешествия многих моряков. Долго и стойко держался на ногах и Давыдов. Однако дурно пахнувшая «гнилая» вода с густым слизистым осадком на дне последнего чана расстроила животы обоих гардемаринов.
— Дизентерия! — поставил безошибчный диагноз доктор Вильчковский.
Неразлучных друзей поместили в тесный лазарет. С прибытием «Авроры» в Камчатку гардемаринов с большой группой больных перевезли на хутор Старый Острог.
Само селение со странным название авроровцы в первые дни пребывания на новом месте не видели. Их разместили под открытым небом на берегу небольшого озера, обрамленного лесом. Во вновь созданном лазарете все было сделано на скорую руку, но со старанием и доброжелательностью к морякам. Поверх низких жестких настилов, сколоченных в порту из корабельного теса, местные жители положили мягкие перины и пуховые подушки (благо в Камчатке много пернатой дичи), одеяла. На случай ненастной погоды петропавловцы доставили к лазарету парусиновые палатки, а чтобы больных не одолевали комары, мошки и прочий гнус, повесили над «койками» на коротких жердях полотна из легкой мягкой ткани. Моряки лежали под тенистыми деревьями в высокой ароматной траве рядом с прозрачным и необычно теплым водоемом, над которым по прохладным утрам поднимался пар. Берег круглого озера был плотно выложен гладким камнем-валуном. Водоем беспрерывно пополнялся влагой из-под-земли. Воздушные пузырьки в нескольких местах столбиками поднимались со дна, серебряными буравчиками сверля голубоватую толщу. Благодаря выдолбленным в грунте желобам, вода в озере постоянно удерживалась на одном уровне.
— Водоем целебный, — пояснил пациентам Вильчковский, сам едва оклемавшийся от болезни. — Воды в нем термальные, температура устойчивая — двадцать пять градусов. Купаться будем строго по моему разрешению и под моим надзором. Помните, пребывание в этой воде допустимо с хорошим сердцем не более четверти часа. Свыше — губительно для любого организма.
Доктору поверили не все — медики любят стращать! Крупного сложения моряк, выписываясь из лазарета, на спор, тайно от Вильчковского, залез в озеро и около получаса резво барахтался в теплой воде. Довольный, что выиграл в споре, он уже вылезал на берег, как ног. и неожиданно подкосились и «здоровяк» снова оказался в водоеме. Вытащили бедолагу едва живого.
От корабельного доктора авроровцы узнали, что в густой траве можно лежать без опаски, ибо змеи, ящерицы, тритоны и даже лягушки в Камчатке не водятся. Нет на полуострове, в отличие от жарких стран, тарантулов, каракуртов, скорпионов, фаланг и прочих ядовитых пауков и им образных.
Давыдов и Токарев, попав под опеку молодых, услужливых миловидных женщин, устыдились своей болезни и, как могли, пытались скрыть диагноз медика. Но не тут-то было. Вильчковский назвал поведение гардемаринов мальчишеским и без обиняков разоблачил их притворство казаться здоровыми.
— У этих юношей опасное инфекционное заболевание — дизентерия, — во всеуслышание огласил он. И чтобы понятнее было хуторянкам, что это за болезнь, пространно пояснил — Расстройство кишечника, которое сопровождается жидкими испражнениями, а иногда и с кровыо.
— Кровавым поносом зовется у нас такая заразная болезнь, — ответила розовощекая девушка. — Найдем сушеной черемухи, сделаем отвар.
— Сухариков нажарим, густым настоем дубовой коры напоим, — вторила ей полнолицая подруга. — Бог даст, выходим.
— В портовой аптеке, возможно, есть медный купорос, — предположил доктор. — Его и другие лекарства неплохо бы приобрести для нашего лазарета.
— Узнаем, — пообещали сестры милосердия.
Гардемарины обиделись на Вильчковского: какая беспардонность! Надо же так опозорить дворян-моряков перед крестьянскими женщинами! Не ради же кокетства они скрывали «непрестижную» болезнь, а чтобы как-то уберечь мужское достоинство и честь мореплавателей. Корабельному же эскулапу все нипочем.
— Невежды вы, господа пациенты, в области медицины, невежды! — укорил их Вильчковский. — Извольте подчиняться до полного выздоровления.
Народные средства борьбы с тяжкими недугами оказались весьма действенными. Лечебные травы, настои, отборное питание и покой поднимали одного за другим моряков с постели. Вскоре лучше себя стали чувствовать и гардемарины.
Но вот в хутор Старый Острог пришла тревожная весть: уже несколько месяцев идет война России с Англией и Францией. У Сандвичевых островов скапливается много чужеземных кораблей. Вполне возможно нападение неприятеля на Камчатку. Генерал-майор Завойко обратился к населению полуострова и призвал всех здоровых мужчин пробираться в Петропавловск, чтобы вступить в волонтеры.
Капитан-лейтенант Изыльметьев заторопился из лазарета. Гардемарины слышали, как он коротко, но довольно-таки резко поспорил с Вильчковским: не время, мол, теперь мне, командиру корабля, валяться в постели. Доктор запротестовал, но этот пацент оказался настой чивее медика. Вот такой у них он, командир «Авроры» если надо — уступит, а когда не захочет — ему не возражай. Ну а они, гардемарины Российского Императорского флота, разве не могут последовать примеру своего командира? Непозволительно им, почти здоровым, оставаться волынить в лазарете, когда есть вероятная угроза нападения неприятеля на русский порт.
— Выписывайте нас, господин Вильчковский, — настойчиво попросил Токарев. — Нас ждут на фрегате.
Врач в ответ только ухмыльнулся.
— Мы себя чувствуем вполне сносно, — поддержал приятеля Давыдов. — Не принуждайте нас к праздному безделию. Не заниматься же нам с сестрами милосердия кустотерапией.
— Вот именно, — вставил Токарев. — Не вынуждайте!
— Раньше, как через неделю, никто вас отсюда не выпустит, — неуступчиво ответил медик.
— А в порядке исключения? — попробовал уговорить несговорчивого врача Давыдов. — Ввиду особых обстоятельств?
— Никому никаких исключений! — сказал, как отрезал, Вильчковский.
— Капитан-лейтенанту Изыльметьеву можно, — уел доктора Токарев, — а нам, гардемаринам, нельзя?
— А вам возбраняется! — с вызовом ответил он. — Болезнь болезни — рознь. У вас она инфекционная!
Понимать это надо. Уйдете самовольно, возвратят сюда под конвоем.
Гардемарины сникли. Ну как тут возразишь? Поразмыслив, они пришли к выводу, что корабельный эскулап в чем-то прав. Человеку с инфекционным заболеванием возбраняется общаться со здоровыми людьми. Никуда не денешься — надо как-то коротать время в лазарете до полного выздоровления. У Давыдова и Токарева есть с собой карандаш и записные книжки. Оба балуются стихами — это ли не увлекательнейшее занятие! За несколько часов у Гавриила в творческих муках родились два разнотемных- четверостишия:
Что бы мне сказала мать? —
Мучаюсь вопросом.
«Хворь старайся, сын, унять Медным купоросом…»
С чужестранцем наша рать В бой вступить готова.
Где, кому, как умирать —
Воля есть Христова.
— Посмотри, Володя, оцени. — Токарев показал приятелю свое творение.
— Вирши скушноваты, — без промедления отозвался Давыдов. — Юморка, Гаврюша, не хватает. Он сюда просится. По его, понимаю, как здоровье, на базаре не купить и в карты не выиграть.
— Тоже мне нашелся юморист с прыткой походкой! — отпарировал Гавриил. — В такой обстановке могут шутить разве только скоморохи.
— В какой? — не согласился Владимир. — Да мы же на курорте находимся. В райском уголке земли пристроены. Впрочем, нытикам ничем не угодишь.
На следующий день Давыдов передал Токареву листок со словами:
— Развлекись, пессимистическая инфекция!
-- С удовольствием покритикую натужные труды оптимистической бактерии, — без улыбки отозвался Гавриил. — Потом, если не буду смеяться, пощекоти.
— Только кулаками.
— У кого интеллекта маловато, в ход пускает руки. Итак, с упоением читаю:
Правды пусть не знает мать.
Повторю с прононсом:
Лучше Syphilus поймать,
Чем болеть поносом…
Панихиду рано петь.
В схватке с чежестранцем Рад мужчиной умереть,
Только — не з…….м.
Гавриил хмыкнул.
— Жаль, старшего боцмана с нами нет, — иронически произнес он. — Ему бы твои вирши, Володя, «очень даже дюже», понравились, несмотря на сомнительный юморок.
Владимир отрицательно покачал головой:
— Нет, Гаврюша, ты себя недооцениваешь. Уверяю: Заборов твои бы стихи похвалил взахлеб. Вспомни, как он собственноручно перекаракулевал в тетрадь твою сентиментальную «Березку». Обрати внимание — вношу в лексикон русского языка новое слово: перекаракулевал!
Каждый из гардемаринов посчитал бы за хулу одобрительный отзыв о своих стихах уже известного «ценителя» поэзии. Давыдова и Токарева Вильчковский, как и обещал, выписал из лазарета через неделю после ухода оттуда Изыльметьева. Свой фрегат гардемарины застали уже в раскуроченном виде — с невооруженным правым бортом. Но йменно к этим, ичезнувшим куда-то орудиям верхнего дека, были в походе приписаны Владимир и Гавриил. Лейтенант Александр Максутов коротко пояснил, на какое примерно время и для какой цели сняли с «Авроры» пушки. Потом была беседа с командиром корабля. Оказалось, что Изыльметьев рекомендовал генерал-майору Завойко назначить обоих гардемаринов помощниками командиров береговых батарей. Губернатор внял словам опытного моряка и определил будущих офицеров1 на эти должности, выбрав боевые объекты по своему усмотрению. Давыдов попал на Кошечную, одиннадцатипушечную, батарею в подчинение лейтенанту Дмитрию Максутову; Токарев — на Красноярскую (Кладбищенскую), трехпушечную, которой командовал мичман Василий Попов.
— Продуманно, по солидности, Гаврюша, нас распределили, — с нарочитой серьезностью произнес Владимир. — У кого-то на батарее больше десятка орудий, соответственно
1 Гардемаринам В. А. Давыдову и Г. Н. Токареву в апреле 1854 года было присвоено офицерское звание «мичман». Об этом они узнают в октябре.
столько и прислуги к ним, а кому-то достаточно и трех.
— Справедливо подмечено, — согласно кивнул Токарев. — Маломощные батареи, как и следовало ожидать, в порядке пополнения недостающих сил, укрепили солидными и храбрыми помощниками командиров.
— Растешь, Гаврюша! — похвалил Владимир. — В твоих суждениях стали проявляться проблески мышления мужа. Впрочем, с кем поведешься…
Разойдясь по батареям, друзья виделись редко. Августовские события, захлестнувшие петропавловцев, разбросали половину авроровцев по разным местам, всех вовлекли в главное дело — оборону порта.
Меньше версты разделяет Кошечную косу от Красного Яра, но никак не могли помощники командиров батарей встретиться — угрожающая обстановка не позволяла им хотя бы на час оторваться от дел. Там и тут работы людям было невпроворот. В последнее время артиллеристы центрального и южного боевых объектов не оставляли постов ни днем, ни ночью.
18 августа Давыдов и Токарев, в силу обстоятельств, оказались прямыми участниками артиллерийского сражения. О, сколько у каждого впечатлений от первого в жизни боя! Как хотелось гардемаринам поделиться ими между собой. И вот прошла ночь, клонился к вечеру следующий день, а противник не предпринимал новых устрашающих действий. Помыкался по губе пароход, пострелял издалека для острастки, повыпускал пар и притих. Захват плашкоута с кирпичом и шлюпки-шестерки вызвал у петропавловцев чувство неловкости за английских и французских моряков. «Зачем сильному противнику было пленять невооруженных матросов и женщину с детьми? — с неприязнью подумал Гавриил. — Сей поступок отвратителен». Токареву стало понятно, что в этот день, 19 августа, штурма порта не будет. Он попросился у мичмана Попова отлучиться до наступления темноты — ему не терпелось навестить на Кошечной косе друга, побывать на «Авроре».
Двадцатичетырехлетний командир батареи на просьбу помощника отозвался с веселой легкостью:
— Погуляй, Гавриил Николаевич, развей пороховую гарь. Поделись с друзьями нашим боевым опытом, а они пусть поведают о своем. До ночи, полагаю, ничего опасного не произойдет. Зайди в аптеку, поторопи, чтобы обе-
щанную корпию поднесли. А если что, сам понимаешь, сюда без задержки.
— Прытью скакуна.
— Счастливо.
Давыдов, узнав в спускавшемся с пологой горы Поганки Токарева и уяснив, что друг не намерен миновать их батарею, заспешил навстречу.
По — мальчишески азартно обменявшись первыми впечатлениями о минувшем сражении, гардемарины вспомнили о своих солидных должностях и сменили тон беседы. Они на полном серьезе поговорили о вчерашних действиях артиллеристов и командиров своих батарей, настроении людей, собственном самочувствии. Вначале Давыдов, а потом Токарев неохотно признались, что с появлением в Авачинской губе вражеских кораблей и во время сражения они испытывали такое чувство, которое не назовешь храбростью. Авроровцы, вроде бы, действовали четко и осознанно, но оказалось, оба не все помнили, что делали в короткой перестрелке. Конечно, упрекнуть в трусости помощников командиров батарей они никакого повода не дали, однако и к первому десятку смельчаков себя не относили.
— А вот лейтенант Максутов человек исключительной храбрости! — восторженно сказал Владимир. — У него завидная выдержка, редкое хладнокровие. Дмитрий Петрович распоряжался в бою, как на примерных стрельбах.
— И мой командир, мичман Попов, — вторил приятелю Гавриил, — не показал себя робким и суетливым. У Василия Ивановича удивительное самообладание. Его уверенность в поступках и врожденная веселость взбадривает людей. Это он подсказал, чтобы на жести дегтем намалевали «приветствие» и повесили у входа на кладбище.
— Какое там может быть приветствие?
— «Добро пожаловать»!
Давыдов улыбнулся.
— Недурненько! — оценил он выдумку командира соседней батареи. — Для кого-то хихи-хахи, а кому-то охи-ухи. Ну что, заглянем в нашу крепость?
— Пошли, — согласился Токарев. — Хороша твердыня! Но продувать ее необходимо. Отсюда гарь слышу.
— Нет слов, под открытым небом воздух чище, — сказал Давыдов. — Однако у вас ядрам нет преграды; у нас дымно, зато безопаснее. Из двух зол выбирай лучшее.
На Кошечной батарее, в отличие от Красноярской,
люди после боя не томились от безделия. Общую занятость придал им накануне неприятель. Артиллеристы залатыва-ли с наружной стороны следы ядерных ударов, на внутренних стенах восстанавливали разрушенную штукатурку. Кто-то в центральном отсеке звучно бил молотком о железо, во фланговых — стучали топоры, визжали пилы. В узких проходах мельтешили мальчишки-кантонисты. Лейтенант Дмитрий Максутов сидел на лафете крупного орудия и что-то писал, пристроив на колени дощечку с бумагой. Давыдов подошел к нему один, чтобы отпроситься в порт. Князь поднял на него глаза, что-то коротко сказал и, услышав ответ, одобрительно кивнул. «Разрешил», — догадался Токарев.
Гардемарины, не спеша, направились вдоль берега Малой губы. Впереди слева, за боном, соединяющим Кошечную косу с межсопочным перешейком, видны были фрегат «Аврора» и транспорт «Двина». За ними притаились коммерческие иностранные суда «Ноубль» и «Магдалина». На перешейке копошились люди — артиллеристы открытой пятипушечной батареи. Моряков среди них было мало, больше солдат-сибиряков. Командует ими авроровец лейтенант Александр Максутов. Напротив Малой губы, на склоне невысоких гор, притих Петропавловск. Гардемарины знают, что если идти вдоль берега не сворачивая, то придешь к просторному, но мелкому Култушному озеру, недалеко от которого находился секретный объект — гарнизонный пороховой погреб. Но разве можно на полном серьезе подземное сооружение считать секретным, если в порту о его существовании знают и стар и мал? Спроси любого жителя, как пройти к Култушному озеру, махнет в нужном направлении: «Оно там, подальше порохового погреба». На предозерной площади сооружены две батареи. Для какой цели они, удаленные от других боевых объектов, находятся на северной окраине порта, не трудно догадаться: на случай, если неприятель обнаружит между озером и мысом Никольской сопки дефиле и высадит десант…
Важных дел у гардемаринов в порту нет. Они идут на «Аврору», чтобы пообщаться с сослуживцами, посмотреть на них, показать себя. Со вчерашнего дня между авроровцами появилось существенное различие: одни, находясь на береговых батареях, участвовали в бою, другие только наблюдали с фрегата за артиллерийской перестрелкой, не подвергаясь, как первые, смертельной опасности.
Однако гардемарины, смотревшие смерти в глаза, не будут сильно хвастаться перед «тыловиками». Они неплохо воспитаны и им известно, что бахвальство — порок, осуждаемый в нормальном обществе. Не виноваты же моряки, оставшиеся на «Авроре», что не обрушили на них чужеземцы шквального огня.
— Мне надо заглянуть в аптеку, — вспомнил Токарев. — Корпию на батарею почему-то не доставили.
— Неужто, потребуется? — в раздумье произнес Давыдов и, сокрушенно помотав головой, сам же ответил — Непременно потребуется. Теперь понятно, что без кровопролития не обойдется. Вон как «гости» присмирели. Готовятся к штурму…
Подходя к аптеке, гардемарины остановились, удивленно переглянулись: откуда в Петропавловске такое великолепие?! На крыльце стояла смуглая девица неописуемой красоты. Одетая в легкое европейское платье, в черных туфельках на высоких каблуках, с замысловатой, модной ныне в свете, прической, смуглянка, вопросительно глядя на гардемаринов, пыталась что-то сказать.
— Неземное существо! — прошептал Гавриил. — Небесное создание. Ангел!
— Угомонись, ловелас! — осадил его Владимир. — Ты забыл о своей помолвке в Ольгой? Посторонись! Эту мадонну может заинтересовать только смелый, красивый и умный холостяк.
— Тогда причем здесь ты?
— Слепец! Вглядись, на кого уставлены прекрасные очи.
— На меня.
— Понял. У девицы косоглазие.
— Сам не сломай глаз.
В этот момент небесное создание подало трепетный, полный тревоги голос:
— Господа моряки! Миленькие! Что же вы стоите? Отгоните, пожалуйста, эту страшную свору. Я боюсь спуститься с крыльца.
Только теперь гардемарины заметили лежащих около аптеки с десяток лохматых черно-белых лаек. Самый крупный пес, по всем приметам вожак зимней упряжки, положил лапы на нижнюю ступеньку и выжидающе вытянул морду. О сильных, выносливых и дружных упряжных собаках авроровцы были наслышаны. Послушные хозяевам, они, если натравить, свалят и загрызут медведя.
зоз
Сытые и ухоженные зимой, полуголодные собаки летом без чьего-либо присмотра бродячими стаями рыщут по побережью в поисках пищи. Новички в порту, моряки и солдаты, их страшатся.
— Минуточку, мадемуазель! — отозвался Давыдов и, повернув голову к Токареву, сквозь зубы процедил: — Действуй, Гаврюша. У тебя есть шанс отличиться.
Токарев хмыкнул:
— Я его уступаю холостяку.
Мадемуазель, видя замешательство и нерешительность моряков, прокричала срывающимся голосом:
— Девочки!
На ее тревожный зов из аптеки выскочили две льноволосых девицы, очень схожие между собой.
— Какое скопище обаяния и красоты! — вырвалось у Давыдова.
— Тут собаки, — пожаловалась подругам смуглянка. И все, вдруг спохватившись, хором проголосили:
— Матвей Сидорович!
В дверном проеме появился старший боцман Заборов. Девицы испуганно показали ему на собак.
— Пошли вон! — грозно прокричал Заборов и топнул ногой. — Вот я вас, псиное отродье! Дармоеды!
Собаки, поджав хвосты, шарахнулись в стороны. Давыдов швырнул вдогонку вожаку камень, а Токарев со словами «Долой, злюки!» изобразил звучный бег на месте.
— Спасибо, Матвей Сидорович! Спасибо, миленький! — поблагодарила смуглянка. — Я очень боюсь собак. Но мне показалось, что эти джентельмены напугались их больше меня. Надеюсь, трусливые морячки, изображающие себя храбрыми рыцарями, не с вашего корабля? — Она кивнула в сторону растерявшихся гардемаринов.
Старший боцман, узнав авроровцев, не нашелся сразу что ответить острой на язык девице.
— С собаками-с моряки дела не имеют. — На его лице изобразилось нечто вроде улыбки. — Мои это робята, мои! Подождите, сударыня, меня тут. — Он расставил руки для объятий и моржовой походкой направился к парням. — Здорово, братцы!
— Здравия желаем, — негромко, с достоинством будущих офицеров ответили гардемарины.
Заборов облапил одного, потом другого и, справившись
о самочувствии, начал рассказывать, где он был и что делал во время сражения, с кем из авроровцев, поки-
пувших фрегат, разговаривал после вчерашнего дня, что, по его мнению, намерен неприятель предпринять завтра; но ни словом не обмолвился, как и почему оказался среди особ изумительной красоты. С этими вопросами на него и обрушились любопытные гардемарины.
— Робятки, не торопитесь со знакомством, — предостерег их Заборов. — Эти премилые особи…
Особы, поправил Токарев.
Я и говорю об мних особых сударынях. — Старший боцман помялся, затрудняясь как выразиться. — Намедни они заявились к самому губернатору и попросились в порт волонтерами, охотницами, стало быть, на случаи сражения. Господин Завойко велел беленьких сестер, Маню и Женю, пристроить сработницами в аптеку, а темненькую, Катю, — баталером в флотский экипаж. Господин Губарев, полицмейстер тутошний, попросил меня присматривать за девчушками, чтобы их, хрупких и нежненьких, никто не обидел. Если что, не дай Бог, с ними случится, мне ответ держать придется.
— А кто они? — нетерпеливо спросил Давыдов.
— Как вам молвить? — замялся Заборов. — В Петропавловск, сказывают попали глупенькими издалека, то ли из Рязани, то ли из Калуги. Привезла их, похоже, непорочными, госпожа Зигерман, ноне хозяйка ихняя. Открыла гут хитренькое заведение и заставила девчушек работать не нее. Вот они от хозяйки и сбежали.
— Матвей Сидорович! — укоризненно произнес Токарев. Почему вы говорите недомолвками? Что за заведение? Кем девицы гам работали?
Заборов скосил глаза в сторону крыльца и, убедившись, что его подопечные запиты своими разговорами, заговорщицки прошептал:
— Проституточки они-с.
У Токарева от удивления расширились глаза, а Давы дов прикрыл ладонью рот, боясь расхохотаться.
— Госпожа Зигерман их выслеживает, — так же тихо сообщил Заборов. — Позавчера в порту была, все высматривала, расспрашивала встречных, не видал ли кто красивых барышень. Ушла, кажется, не солоно хлебавши. — И вдруг, сменив тон, неожиданно спросил — А вы, робятки, по каким делам тут оказались?
— В аптеку нам нужно, — не моргнув глазом, ответил Токарев. Красивые девицы его больше не интересовали. — Корпию почему-то не доставили на батарею.
— Завтра всем будет корпия, — авторитетно пообещал старший боцман, через льноголовых сестер имеющий отношение к аптеке. — Барышни, Маня и Женя, помогают ее щипать. А у Кати делов во флотском экипаже делать не переделать. На минутку со мной в аптеку попросилась повидаться с подругами, а балясничали без малого час. Не отвлекайте их шибко, робятки.
— Есть шибко не отвлекать! — весело ответил Давыдов. — Вот у Гавриила к ним какие-то вопросы появились.
— Какие? — недоверчиво протянул Токарев. — Мне все ясно — корпию завтра на батарею доставят. А ты, если в аптеке дела имеются, утрясай быстрее. Нам еще на «Авроре»…
— Погодь! — неожиданно прервал Заборов. — Это, ядреный корень, кажется, она и есть, та самая… — Он повернулся к крыльцу. — Барышни! Полундра! Брысь в аптеку!
Крыльцо вмиг опустело.
Гардемарины посмотрели в ту сторону, куда теперь пристально из-под козырька ладони вглядывался старший боцман. К Кошечной косе устремленно шла элегантно одетая полная женщина.
— Госпожа Зигерман, — уверенно произнес Заборов, неизвестно по каким признакам определив в женщине хозяйку дома терпимости. — Девчушек ищет. Паучиха! Как бы ее турнуть отсюдова без содома?
— Позвольте, Матвей Сидорович, это сделать нам, — напросился Давыдов. — Мы ее весьма вежливо, с мор ской деликатностью вернем в город и она, уверяю вас, забудет дорогу в порт.
— Каким образом? — недоверчиво спросил Токарев.
— У меня есть любопытные соображения, — не стал распространяться Владимир.
— Действуйте, робятки! — сразу же согласился старший боцман. — Но только с уговором: чтоб потом эта госпожа ни на кого не жаловалась.
— На вежливость и обходительность никто не обижается, — заметил Давыдов. — Мы же не какие-то флибустьеры.
Гардемарины, попрощавшись с Заборовым, быстро зашагали к берегу, чтобы опередить женщину. Владимир вытащил из кармана большой фуляровый платок.
— Минуточку, — приостановил он приятеля. — Придадим себе солидный вид. Перевяжи мне рукав.
— Что задумал?
— Комедию с трагедией. Я дежурный по порту, ты мой помощник. Дальше действуем по обстановке.
— Уловил, — кивнул Токарев, расправляя на рукаве друга наспех повязанный фуляр. — Все в порядке.
— Гражданочка! — подал зычный голос Давыдов. — Извольте остановиться!
Женщина, прищурившись, слеповато посмотрела в сторону приближающихся моряков.
— Вы ко мне обращаетесь? — Она одарила гардемаринов щедрой улыбкой.
— К вам, — суховато произнес Давыдов и представился — Дежурный по Петропавловскому военному порту Ардалион Апполонович Иакинфаров. Мой помощник по комендантской службе Витольд Евстафьевич Вонифатиев. С кем имеем честь познакомиться?
— Бронислава Карловна, — мило ответила женщин.:.—Чем, господа, могу быть полезна?
•— Мы без особых претензий, — снисходительно сказал Давыдов. — Довольстуемся любым пополнением. Выясним, на что вы способны и определим какую наибольшую пользу пренесете защитникам порта.
— В каком смысле?
— В прямом, — последовал ответ. — Во время боевой операции тут пригодится каждый, кто будет участвовать. Ваша фамилия? — Давыдов вытащил записную книжку.
— Зачем вам моя фамилия? — удивилась Бронислава Карловна. — Может, вас интересует и мое занятие?
— Интересует, что умеете делать, — уточнил Давыдов, держа наготове карандаш. — Итак, фамилия?
— Зигерман.
— Немка? — пожелал уточнить национальность Токарев.
Женщина утвердительно кивнула.
— Волонтерам в порту самим предоставляем право выбора команды, — учтиво уведомил Давыдов. — У нас их несколько: стрелковые, тушильные, похоронная. Если шакомы с артиллерийским делом, можем определить на батарею. Сестер милосердия и коков комплект полный. Куда изволите определиться, волонтер госпожа Зигерман?
— Какой волонтер? — непонимающе спросила женщина. — Никуда определяться не думала, ни в какую команду вступать не собираюсь.
— Не собираетесь? — У Давыдова удивленно вски-
нулись брови. — Может, вы скажете, что не знакомы с приказом губернатора Камчатки?
— Нет, не знакома, — растерянно ответила женщина. — «Обращение» к населению мне показывали, а о приказе не слышала.
— Странно. — Давыдов испытывающе посмотрел ей в лицо. — Придется познакомить. — И он по памяти воспроизвел несуществующий приказ губернатора — «Все петропавловцы, способные держать в руках оружие, непременно должны считать своим неукоснительным долгом явиться в порт и записаться в волонтеры. Граждан, уклоняющихся беспричинно от помощи защитникам города, считать злоумышленниками и беспощадно подвергать экзекуции…»
— Как это? — испугано спросила Зигерман.
— Мужчин — шомполами, женщин — плетьми или розгами, — удовлетворил ее любопытство Токарев.
— Позвольте довести до вас приказ полностью. — Давыдов продолжил — «К гражданам, имеющим намерения тайно оказывать какие-либо содействия чужестранному неприятелю, без колебания применять меры сообразно военному времени».
И тут Токарев посчитал уместным еще раз подключиться и пояснить мадам Зигерман, что означает последняя фраза приказа губернатора:
— Применять расстреливание. Намедни мы задержали шпиона. Ходил по порту и высматривал береговые батареи. Третий день, как душу Богу отдал.
— В связи с этим, мадам, позвольте спросить, — прищурив глаза, произнес Давыдов, — с какой целью вы оказались вблизи военных объектов?
— Боже мой! — взмолилась Бррнислава Карловна. — Вы в чем меня подозреваете? Помилуйте, господа! Никакой цели я не имела. У меня пропали девочки. Я обошла весь город, их там нет.
— Витольд Евстафьевич, — обратился «дежурный» к своему «помощнику», — обратите внимание, какое поразительное совпадение! У того, расстрелянного, пропали мальчики.
— Господа, я вас умоляю…
Давыдов, видя, что женщина готова упасть на колени, решил снять накал разговора:
— Вы на шпионку не похожи. Однако у вас здоровые руки и ноги. Почему вы отказываетесь идти в волонтеры?
— У меня никудышное сердце, — похоже, соврала Бронислава Карловна.
— Это серьезная причина, — ^сочувственно произнес Давыдов. — Справочки от лекаря у вас с собой, конечно, нет.
— Если бы я знала…
— Понятно.
— А девочки, мадам, которые пропали, маленькие? — поинтересовался Токарев.
— Крохотные, — тут уже явно соврала госпожа Зигерман. — Одной пять, а двум, близнецам, по три годика.
— Такие в порту не появлялись, — осведомленно заверил Давыдов и, обращаясь к «помощнику», спросил: — Ну что, Витольд Евстафьевич, поверим?
— Вы старший, вам и решать, Ардалион Апполоно-вич, — последовал уклончивый ответ.
— Поверим.
Бронислава Карловна облегченно вздохнула.
— Договоримся, мадам, так. — И Давыдов выставил условия — Вы сейчас же наикратчайшим путем покидаете территорию военного порта и никому в городе не говорите, что были недалеко от секретного объекта. С нами не виделись, ни с кем тут не беседовали. Мы берем ответственность при докладе генералу вас не упоминать. Поняли?
Зигерман согласно закивала.
— Премного благодарна. Спасибо, господа! Все поняла, — пятясь, залепетала она, затем развернулась и посильной труси, ой заспешила туда, откуда появилась.
Дав женщине скрыться за первым холмом, гардемарины рассмеялись.
— Это ей за исковерканные судьбы девчонок, — посерьезнев мстительно произнес Давыдов. — Надо полагать, не зря они от нее сбежали.
— Паучиха! — обличительное слово, произнесенное старшим боцманом, Токареву показалось метким. — Неискренняя, фальшивая женщина.
— Не из приятных человек, — согласился Давыдов. — Но ее понять можно. Девчонки лишили хозяйку вольготной и беспечной жизни. Она любыми путями постарается вернуть их в свое заведение.
— Хорошо бы девицам найти в порту друзей и уехать с ними подальше от Камчатки, — мечтательно сказал Токарев. — Им все можно начать сначала.
— Может, и найдут…
Этим гардемарины решили свою прогулку завершить и разойтись по батареям.
Солнце медленно опускалось за Авачинский вулкан. Над портом стояло затишье. Затишье, как все понимали, перед бурей.
Дэвид Прайс, вернувшись на пароходе с рекогносцировки, собрал вечером 17 августа военный совет. Он подробно рассказал все, что видел, набросал на большом листе бумаги расположение Петропавловска, его батарей и окружающую местность.
Адмирал Фебрие де Пуант и командиры кораблей воочую убедились, какой полезной оказалась короткая вылазка командующего. Теперь и им противник стал виден, как на ладони. Какова его численность? Судя по количеству береговых батарей — с парохода замечено их всего три, — людей в порту немного. Английский адмирал видел за полуостровом, прикрывающим с запада город, мачты двух кораблей. Так и предполагалось — это, надо понимать, ускользнувшие от эскадры «Аврора» и «Диана». Завтра эти фрегаты будут уничтожены. Однако Дэвид Прайс, излагая свои соображения, не торопился с взятием Петропавловска. Он предложил эскадре войти 18 августа в Авачинскую губу, приблизиться к порту, но решительного сражения не навязывать. Опытный адмирал хотел выиграть битву за город без каких-либо потерь в живой силе и без повреждения кораблей. Это удастся сделать, когда будут точно известны силы врага, расположение всех его огневых точек.
Малый бой 18 августа подсказал, что командующий был прав. В короткой перестрелке выявлена еще одна батарея руссках, на перешейке горбатого полуострова. На берегу насчитано всего двадцать четыре пушки. Неясно пока было только с кораблями, которые не показались из маленькой гавани. А может, так оно и есть — их экипажи едва добрались до Камчатки и сейчас находятся на излечении?
Вечером 18 августа на «Президенте» состоялось еще одно заседание военного совета. На нем было решено начать сражение за город с пятипушечной батареи на южном
мысе горбатого полуострова. Уничтожат ее два адмиральских фрегата. Трехорудийную батарею около кладбища заставит замолчать фрегат «Пайке». Корвет «Эври-дика» и бриг «Облигада» разрушат открытую батарею па перешейке полуострова. Затем все три фрегата перенесут огонь на самое крупное артиллерийское сооружение, расположенное около порта, сравняют его с землей. Два десанта по шестьсот моряков и солдат морской пехоты высадятся одновременно южнее селения, против кладбища, и на полуострове. Они и завершат дело…
— Итак, завтра, девятнадцатого августа, после девяти часов, эскадра снимается с места и начинает генеральное сражение, — заявил Дэвид Прайс.
Все и всем ясно — завтра Петропавловск будет повержен. Сомнения были только у одного человека, у самого командующего эскадрой. Бодро высказывая свои соображения на военном совете, Дэвид Прайс кое о чем умолчал. Застрял у него в голове момент, когда бочка с горючим разметала огонь от первого выстрела с батареи. Это было впечатляюще. Показной этюд русских красноречиво говорил, что среди них есть отменные артиллеристы. Перестрелка 18 августа показала и дальнобойность некоторых пушек противника. Они не повредили корабли только потому, что эскадра находилась в отдалении от берега. Однако приближаться к нему придется обязательно, иначе батареи не разрушить. Вот тогда-то русские и покажут свое мастерство в артиллерийской стрельбе. От кораблей могут полететь щепки так, как разлетелась бочка с керосином. Адмирал с тревогой думал и о том, что не могут бесцельно стоять российские корабли, плохо спрятанные за горбатым полуостровом. Говоря с офицерами эскадры о возможном выходе русских моряков из строя из-за болезни, Дэвид Прайс не верил в это сам. Уж коль проделали такой путь англичане и французы, то не может быть, чтобы не преодолели его русские. Ну, есть среди них больные и слабые — не без этого, — но не весь же экипаж вышел из строя. Иначе кораблям бы не дойти до Камчатки. «Аврора» пришла в Авачинскую губу, на несколько недель опередив эскадру. Чуть позже, ошибочно думал Дэвид Прайс, здесь появилась и «Диана». У русских было время восстановить силы слабых моряков, подлечить больных. И тут адмирал усматривал свою вину: из-за медлительности и, чего греха таить, нерешительности упустил длинные недели.
Душевное беспокойство давно не оставляло Дэвида Прайса. Он предчувствовал свою неудачу. «А что, если русские и на этот раз меня обманули, показали только то, чего им нельзя скрывать?»— удрученно думал адмирал. Позиция петропавловцев ему начала казаться крепкой, и в болезненном воображении Дэвида Прайса постепенно переросла в ужасающие размеры. Командующий не спал в эту ночь. Лежа с закрытыми глазами, он представлял теперь предыдущее сражение, в котором эскадра неминуемо потерпит поражение. В бою непременно будут повреждены корабли, погибнет много матросов, солдат морской пехоты, не исключены потери и офицеров… От проклятого радикулита ныла спина.
Мысли адмирала часто и невольно переносились в Лондон, в адмиралтейство, где обязательно придется нести ответственность за содеянное. Многолетнее радужное представление об уходе в отставку с правом ношения мундира и вполне приличной пенсией вдруг становилось далекой и несбыточной мечтой. Позорная старость представлялась роковой неизбежностью. «Я не родился с серебряной ложкой во рту» {Родиться с серебряной ложкой во рту— приблизительно то же, что по-русски «родиться в сорочке»},— заключил скорбно адмирал.
Бессонница, ноющая от радикулита спина, тревожные мысли действовали на Дэвида Прайса удручающе. «Порт русские легко не сдадут, — уже убежденно думал адмирал. — Эти фанатики будут драться до конца. Среди них есть отменные комендоры. Русские не трусы и, оказывается, не глупые люди. О, как одурачил всех нас капитан-лейтенант Изыльметьев! Хитры на выдумки. Надо же до такого додуматься: бочка с керосином! Посмотри, дескать, адмирал, с кем тебе придется сражаться, — и пальнули, да еще как! Кому теперь не понятно, что это психологический этюд: если будешь, адмирал, штурмовать порт, вот так же полетят щепки от твоих кораблей. Педупредили, так сказать, и весьма убедительно…»
В том, что Петропавловск будет взят, Дэвид Прайс не сомневался. Но какой ценой? Его волновали неизбежные потери при штурме неказистого порта. Можно ли назвать победой, если маленькое селение будет захвачено с большими потерями для эскадры? Это и станет позором для флага Англии. Такого просчета королева Виктория адмиралу не простит… А как далеко отсюда
Лондон! Но рано или поздно туда придется возвратиться, и возмездия не миновать…
Дэиду Прайсу было душно, на душе тошно. И память услужливо, исподволь приподнесла адмиралу стихи любимого поэта:
И Дэвид Прайс облегченно вздохнул. Джордж Гордон Байрон подсказывал, как поступить, если томится душа, не находя покоя…
Утром в деловой озабоченности — подготовке к сражению — вряд ли кто заметил угнетенное состояние командующего. Внешне Дэвид Прайс выглядел обыкновенно — чуть побледневшее лицо и слегка ссутуленная спина могли быть подмечены только при внимательном наблюдении. А следить за адмиралом в то утро было некому, ибо у каждого хватало своих забот.
Дэвид Прайс подтвердил командирам кораблей вчерашнее решение, принятое на военном совете, довольно-таки четко ответил на вопросы. Пройдясь по палубе «Президента» с флаг-капитаном Ричардом Барриджи, он напомнил ему о диспозиции кораблей во время сражения, предостерег от лишнего риска и ушел в свою каюту. Впрочем, адмиральской каюты как таковой уже не было. Экипаж «Президента» готовясь к бою, убрал все боковые переборки, и меблированное помещение командующего эскадрой оказалось открытой площадкой между орудийными установками. Дэвид Прайс па глазах комендоров подошел к своему шкафу, вынул пистолет, подставил дуло к сердцу и выстрелил…
Смертельно раненый адмирал жил несколько часов, до последней минуту не теряя памяти. На вопрос, что заставило его покончить жизнь самоубийством, не ответил.
Непредвиденная смерть командующего внесла в среду офицеров эскадры растерянность, недоумение. Совсем недавно отдельные командиры кораблей, особенно французы, были недовольны Дэвидом Прайсом. «Много на себя берет, не считается с мнением своего помощника», — роптали между собой офицеры. Теперь же, когда седой командующий, не утратив на лице благородства и гордости, неподвижно лежал на смертном одре, всем командирам стало казаться, что именно таким настойчивым и строгим и должен быть человек, возглавлявший союзную эскадру. Больше других, естественно, жалели о смерти соотечественника англичане. Он им и при жизни виделся на голову выше французского адмирала, а с кончиной — никем не заменимым. «Что теперь будет без него?»— тревожно спрашивали друг друга командиры кораблей и не находили ответа.
Ни о каком сражении в тот день, 19 августа, не могло быть и речи. Фебрие де Пуант собрал военный совет. И хотя официально союзная эскадра считалась единой, объединенной, французский адмирал посчитал нужным назначить начальника группы английских кораблей. Им стал командир фрегата «Пайке» Фредерик Никольсон.
Фебрие де Пуант распорядился адмиральский флаг на «Президенте» не спускать — противник не должен знать
о трагедии в эскадре. Иначе тяжелая утрата европейцев вдохновит русских, поднимет у них боевой дух. Они, безусловно, возомнят, что смерть адмирал получил от их артиллеристов. Так пусть же трагедия на «Президенте» останется для них тайной. Генеральное сражение за город Фебрие де Пуант перенес на следующий день.
Итак, 20 августа Петропавловск будет повержен. Эскадра начнет действовать по прожекту Дэвида Прайса. На этом настояли командиры английских кораблей. Взятие русского порта — выполнение последнего завета командующего и светлая память о нем. Имя контр-адмирала Дэвида Прайса войдет в историю в ореоле славы. Победа эскадры — его победа. Над могилой английского адмирала в центре Петропавловска благодарные потомки воздвигнут мраморный памятник. Над славным именем Дэвида Прайса будет крупными буквами выведен девиз Великобритании: «За моря и за земли». Петропавловск переименуют в город Прайс…
Приготовления к решающему штурму порта начались с рассвета. Люди зашумели на всех кораблях одновременно. Частые и резкие свистки боцманских дудок, сигналы горнов, громкие команды, лязг и скрежет якорных цепей — все это говорило о скором снятии эскадры с места. Корабли сгрудились, и с берега вначале не было понятно, для чего они это сделали. Три фрегата и пароход, оставив на стоянке корвет и бриг, сомкнутой массой тронулись с места. Корабельный остров медленно приближался к берегу. «Вираго», прицепив к себе бортами адмиральские корабли, тащил за кормой фрегат «Пайке». Петропавловцы догадывались, что паровое судно тянуло парусники, чтобы расставить их в боевые порядки.
Необычный выход кораблей вызвал на берегу веселое оживление. Кто-то из шутников назвал фрегаты кавалерами, а пароход — девицей и этим породил остроты:
— Англичанка по-французски кадриль выплясывает!
— Вот стервецы стараются! А от нее аж пар идет!
На батареях раздавался хохот.
Корабли приближались. Думал ли кто в это время на берегу о смерти? Люди видели, как силен и хладнокровен противник, знали, что при жарком сражении неминуемо будут жертвы. Умирать никому не хотелось. Однако страха и боязни люди стыдились. Кое-кто тайком мелко крестился, кто-то беззвучно шептал молитву, а кто-то, изменившись в лице, молча смотрел на врага, положась на судьбу: «Написано на роду утонуть, в огне не сгорю». Но верх все-таки брали весельчаки. Взбадривая товарищей, а заодно и себя, они старались не показывать внутреннего волнения, гнали прочь мрачные мысли.
— Выше головы, братца, пока ядра не летят! — кричал кто-нибудь из них. — Живы будем — не помрем!
— Бог и нас не оставил без рог!
— Сейчас мы с этих надушенных барышень пудру сдуем!
Первым отцепился от парохода английский фрегат «Пайке». Он занял позицию против южного мыса Сигнальной сопки. Ближе к Раковому перешейку встал адмиральский фрегат «Форт», чуть севернее его — «Президент». Пароход, освободившись от парусных собратьев, приблизился к Красному Яру. Расположившись таким образом, неприятель был на виду трех батарей — Сигнальной, Кошечной и Красноярской. Не говоря о двух северных артиллерийских сооружениях, по врагу не могли стрелять ни Перешеечная батарея, ни корабли «Аврора» и «Двина».
Завойко в сопровождении поручика Губарева, рослых драбантов {Драбант — телохранитель} и вестовых поднялся на давно облюбованное им место, вершину Сигнальной сопки, где был установлен Российский флаг. С этой возвышенности ему хорошо были видны и корабли противника, и свои батареи. Отгадать замысел врага на этот раз не представляло труда: он решил уничтожить батареи поочередно. Жерла орудий трех фрегатов и парохода направлены на мыс Сигнальной сопки. Сейчас массированный огонь из десятков стволов обрушится на пять пушек капитан-лейтенанта Гаврилова. Сколько времени продержится аванпост?.. Потом ядра и бомбы полетят па Кошечную батарею. Впрочем, нет. Противник скорее всего расправится с трехпушечным укреплением Красного Яра, а уж затем всей мощью навалится на одиннадцатиорудийную батарею лейтенанта Дмитрия Максутова. А где враг собирается высадить десант? Видимо, у Красного Яра. Не зря же пароход и гребные суда жмутся к Раковому перешейку…
На случай высадки десанта губернатор расположил первый стрелковый отряд и волотнеров в кустах на возвышенности между Кошечной косой и Красным Яром. Их задача — оказать помощь той или другой батарее, в зависимости от того, где высадится на берег противник.
Первый залп по вражеским кораблям сделали с Кошечной косы. Ядра плюхнулись в воду, не долетев до цели. «Отставить стрельбу!»— подал знак Дмитрию Максутову Завойко.
Одновременно вспыхнули клубы дыма на всех фрегатах. В воздухе завизжали ядра, закряхтели бомбы. Они в нескольких местах подняли землю на Сигнальной сопке. Над губернатором с пронзительным воем пролетели кон-гревы ракеты1, оставив за собой дымные шлейфы сгоревшего пороха. Ближняя взорвалась, разметав кусты, саженях в двадцати от крепостного флага.
Батарея капитан-лейтенанта Гаврилова ответила залпом всех пяти орудий. Завойко заметил, что ядра попали в цель. Началась интенсивная перестрелка. И хотя выстрелы батареи Гаврилова были меткими — на «Президенте» и «Форте» рушились мелкие надстройки, летели щепки от бортов, — площадку артиллеристов на мысе завалило ядрами, камнями, землей. Вышло из строя одно орудие… второе… Кто-то замертво свалился у пушки, кто-то окровавленный вылезал из-под камней, кто-то обессилен-
1 Копгревы ракеты — пороховые ракеты. Их создатель английский конструктор У. Коигрев.
ный отползал в сторону. Ранен в ногу капитан-лейтенант Гаврилов. Но он, одной рукой держась за лафет бомбического орудия, другой резко взмахивает и командует:
— Пали! Заряжай! Пали!..
Вот командир батареи закачался. Взялся за голову. Посмотрел на окровавленные руки…
— Пали!
К Завойко подбежал забрызганный кровью унтер-офицер. Он правой рукой крепко перехватил запястье левой: на ней не было пальцев.
— Ваше превосходительство! — молящим голосом произнес унтер-офицер. — Прикажите господина Гаврилова сменить. Они исходят кровью, а не уходят…
— Поручик Губарев! Принять батарею! — распорядился губернатор. — Стоять до последнего!
— Слушаюсь!
С появлением на батарее Губарева артиллеристы взяли под руки ослабевшего капитан-лейтенанта и оттащили в безопасное место.
— Раненым — в укрытие! — прокричал поручик. — Не создавать толчею! Хладнокровнее, братцы! Заряжай! Пали!
Прислуга выведенных из строя двух орудий пыталась помогать другим артиллеристам, мешая друг другу. Губарев, чтобы избежать лишних потерь, приказал обоим расчетам также уйти в укрытие и выходить оттуда только на замену убитым и раненым.
Ядра и бомбы продолжали лететь на мыс, поражая людей, повреждая у пушек брюки, станки, заваливая платформы землей и галькой.
Завойко, видя, что дальнейшее сопротивление батареи пользы не принесет, а потери увеличатся, приказал заклепать орудия, оставшиеся картузы с порохом перенести на Кошечную косу, а командирам с прислугой присоединиться к стрелковым отрядам. Одновременно губернатор распорядился, чтобы крепостной флаг на вершине Сигнальной сопки спустили и водрузили над одиннадцатипушечной батареей лейтенанта Дмитрия Максутова.
Как и предполагал Василий Степанович, противник, разделавшись с батареей Сигнального мыса, перенес основной огонь фрегатов и парохода на Красный Яр, не оставляя в покое и Кошечную косу.
Открытая батарея мичмана Василия Попова оказы-
вала сопротивление. В ее сторону густо летели ядра и бомбы, но, по счастью, не причиняли большого вреда — многие из них просто не долетали.
Фрегаты, не решаясь приблизиться к берегу, не высовывались из-за горбатого полуострова — боялись попасть под огонь русских кораблей. Наиболее безопасным для противника было северное побережье Ракового перешейка. К нему и устремились два бота и тринадцать гребных судов. Сот шесть французов намеревались высадиться на берег южнее Красного Яра.
Оценив обстановку, Завойко (теперь он находился у Кошечной косы) приказал оставить на трех пока недействующих батареях по два человека у каждого орудия, остальным во главе командиров немедленно отправиться для отражения десанта.
Поняв намерение противника, Изыльметьев также поспешно направил с «Авроры» группу моряков во главе с мичманом Николаем Фесуном.
Французы уже бежали по берегу, когда батарея Василия Попова сделала по синим мундирам последний залп. Тридцать человек прислуги быстро заклепали запальные отверстия пушек и, отстреливаясь из ружей, стали отходить от кладбища к порту.
Ликующие французы дикарями запрыгали вокруг оставленных русскими трух орудий. Возвещяя о победе, они подняли над батареей свой флаг. Но вот неожиданно для них громыхнули орудия с севера. Залп… второй… третий… В стане победителей замешательство. По их скученному скоплению били русские корабли. И уж совершенно французы не ожидали подлости от англичан; крупная бомба, пущенная с парохода, разорвалась в центре занятой батареи. Случайно, конечно, так получилось, но от этого не стало легче тем, кто попал под ее осколки. А что это означает? Три десятка моряков, только что оставивших батарею, бегом возвращались к яру. Они держали ружья с примкнутыми штыками наперевес, готовые вступить в рукопашный бой. Что ими руководит? Кто их поддерживает? Сумасшедшие! Три десятка на шестьсот! Впрочем, тут что-то другое. Ах, вон в чем дело! За ними много русских. Из кустов показался отряд. Еще отряд. В зарослях мелькали красные и белые мундиры. Кто-то из французов крикнул:
— Засада!
Другой голос панически подхватил:
— Окружают! Их тысячи! Спасайтесь!
По яру разнеслось громкое и протяжное «Ура-а!» У страха глаза велики. Десантники взвалили на себя убитых, подхватили раненых и стадом ринулись к воде. Тут французы продемонстрировали несомненное превосходство перед русскими в беге. Шестьсот солдат морской пехоты, вперемешку с командирами, влетев в гребные суда и вовремя отвалив от берега, с удовольствием показали преследователям носы.
Первыми из полутора сотни стрелков подбежали к берегу фельдфебель Степан Спылихин и матрос с «Авроры» Игнат Матренин. Фельдфебель разочарованно плюнул.
— Прыткие, сволочи! — со злой усмешкой проговорил он. — На лошадях не догонишь.
— Говорят, им для таких случаяв духовые капли в пузырьках дают, — сказал Матренин.
— Зачем? '
— Капли французские, вроде нашего винного уксуса или скипидара, — пояснил матрос. — Они сразу две пользы имеют: капнет человек себе на нежное место, — и прыть рысачья появляется, а заодно и дурной запах капли отбивают.
— Ишь ты! — оскалился Спылихин. — А для спешной стирки панталонов они ничего не придумали?
— А чего тут придумывать? — нашелся Матренин. — Пополоскают друг друга в морской воде, и все дела…
Недалеко от моряков с визгом упала конгрева ракета.
— Ложись! — Спылихин дернул Матренина за рукав. Оба свалились рядом. Ракета несколько секунд вертелась, сползая по скату, угрожая шипела, сыпала из трубы огненные искры и с громом разорвалась. Свистящие осколки разнеслись веером.
— Жив? — фельдфебель коснулся матроса.
— Целехонек! — отозвался авроровец, поднимаясь и отряхиваясь. — Меня никакая напасть не берет.
— Завороженный?
— Угу, — притворно согласился Матренин. — На корабле отец Иона за меня больше всех молился. Мне ничего не страшно.
— А я, грешник, смерти побаиваюсь, — признался Спылихин. — Вон какого Змея-Горыныча люди придумали. Никакого спасения от такой бомбы нет. Лопнет близко, и в гроб человека не соберешь…
Командиры вывели стрелковые отряды из-под пушеч-
ного обстрела. Артиллеристы мичмана Василия Попова заняли прежнюю позицию, стрелки укрылись в зеленом массиве Красного Яра…
Насколько смутило (и смутило ли?) командование союзной эскадры позорное бегство десантников с берега и их проворная реамбаркация1 петропавловцы знали. Противник, видимо считая, что с батарей у кладбища покончено (заклепанные пушки не стреляли), открыл ожесточенный огонь по Кошечной косо, последнему оплоту у южной части порта.
Добротное одиннадцатипушечное сооружение, окутанное густым белесым дымом, сотрясалось от залпов своих орудий, вздрагивало от частых ударов крупных бомб и ядер. Артиллеристы, уже привыкшие к обстрелу, действовали у пушек сноровисто и четко. Они, в отличие от врага, редкой, но меткой стрельбой сдерживали его яростные порывы, не позволяли кораблям приблизиться к берегу. Гремели выстрелы, скрипели станины, орудийные цапфы вырывались из гнезд.
Лейтенант Дмитрий Максутов, проявляя удивительное хладнокровие, размеренно шагал по батарее и твердым голосом подавал команды, подбадривая артиллеристов:
— Орудие три! Пали! Молодцы, братцы! Экономим заряды! Орудие пять! Пали! Преисправно угощаем! Заряжай! Орудие семь! Пали!..
Непрерывное сражение длилось уже более семи часов, но противник, как ни старался, не мог разрушить батарею, заставить молчать ее орудия. Прочное сооружение спасали от ядер и «чиненок» высокий бруствер, тугие фашины, бревенчатые укрытия и наваленные на них мешки с землей.
Нельзя было отказать в меткости вражеским комендорам. Их ядра и бомбы нередко попадали в цель и принесли немало вреда. У одной пушки отколота верхняя часть ствола, у другой повреждена станина, перебиты брюки, у третьей перерублены оси, сбит прицельник… Но ведь сооружение на косе обстреливают столько часов! И, на удивленье всем, врагам и даже своим, батарея продолжает сражаться. Есть тут потери и в живой силе, однако, при таком бое и их не назовешь значительными: двое убитых, пятеро раненых.
1 Реамбаркация — посадка на суда возвращающихся с берега десантников.
Смерть и кровь на войне неизбежны. Это поняли и кантонисты. Пообвыкнув на батарее, мальчишки приносили пользу. Их не удержали в глухом закрытом отсеке. Они проворно подносили к орудиям картузы, поили артиллеристов водой, помогали пробанивать пушки, топить калильную печь. Правда, огненные ядра в ход не пошли. Солдат, неся в щипцах первый шар к орудию, уронил его дважды. Ядро задело унтер-офицера за сапог. Тот запрыгал на одной ноге, истошно крича:
— Скотина! Разуй зенки! Раскорячил грабли, баба! Зубы выбью! Сволочь!
Сапога у унтер-офицера не стало, человек получил тяжелый ожог и вышел из строя.
Попробовав загнать в орудие еще несколько каленых ядер, командиры от них отказались — мороки много и небезопасно.
Среди мальчишек не было трусов, а самый храбрый из храбрецов считался, конечно, Федька Матросов. Он, не боясь смерти, а скорее не веря, что она может замахнуться косой на него, малолетнего, дольше всех стоял у орудий. Федька даже выклянчил один раз у унтер-офицера запальник и сам, на глазах у восхищенных сверстников, пальнул из пушки!
Не однажды на батарее появлялся отец Георгий. Встав перед иконой Николая Угодника, он густым басом гудел:
— Спаси, го-осподи, лю-юди твоя-a и благослови достоя-ание твое-е…
Священник окроплял святой водой углы, орудия, крестил и благословлял воинов на ратные подвиги, затем быстро удалялся, спеша к другим защитникам порта.
Ну и совсем взбодрились артиллерсты, повеселели, когда на батарее появились с едой женщины — Харити-на Ванина и Агафья Карандашиха. Они подменили поваров, которые ушли в стрелки.
— Ешьте, милые! Ешьте, хорошие! — ворковали женщины, раскладывая по глиняным плошкам овсяную кашу с рыбьим жиром. — Каша жирная, пользительная. Кваском запивайте!
От ласковых и нежных слов добрели лица солдат, тепло становилось на душе, не такой страшной казалась опас-иось. Артиллеристы знали, что у Харитины двое малых детей, а Агафья кормящая мать…
Смело, мужественно сражались люди Кошачной батареи. Все догадывались, что с падением этого оплота
враг устремится в город, и тогда петропавловцам с их малочисленным гарнизоном не устоять перед ордой чужеземцев.
С «Авроры» по распоряжению Изыльметьева доставили на батарею порох: «Сражайтесь, братцы! Чем можем, поможем!»
Противник наседал. Фрегаты «Президент», «Форт», «Пайке», пароход «Вираго» пытались поочередно приблизиться к Кошечному мысу и, наконец, расстрелять батарею с близкого расстояния. Не получилось. Как только один из кораблей показывался из-за Сигнального мыса, сразу же попадал под прицельный огонь «Авроры» и «Двины». Вражеские фрегаты и пароход по нескольку раз испытывали судьбу, но, получив ощутимые удары, уходили назад.
А что если, не прекращая огня по неугомонной русской батарее, нащупать другое место и вторично высадить десант?
Противник вводит в бой стоящие до сих пор в резерве корвет «Эвридика» и бриг «Облигадо». Они расположились против межсопочного перешейка. Перед ними на открытой площадке установлено пять орудий. Корабли открыли по ним огонь. В это время батареей командовали лейтенант Евграф Анкудинов и корпуса морской артиллерии прапорщик Николай Можайский. Они подменили лейтенанта Александра Максутова, временно убывшего с группой авроровцев на помощь стрелковым отрядам. Но вражеский десант отбит, и князь с людьми вот-вот появится на сопке.
На Перешеечной батарее солдаты-рекруты заметно преобразились. Они видели и слышали как храбро сражались артиллеристы Сигнального мыса у Красного Яра, как стойко держались люди Кошечной батареи. У молодых солдат уже не было недавней робости, они готовились достойно встретить врага.
— Братцы! Выпал наш черед показать себя молодцами! — подбодрил их лейтенант Анкудинов. — Постоим, богатыри, земли русской, за матушку-Россию!
— Не горячитесь! Стрелять прицельно, хладнокровно, — дал последние наставления прапорщик Можайский.
С корвета и брига раздались залпы. Одни ядра не достали берега, другие улетели через перешеек в гавань, третьи шлепнулись в откосы сопок. Батарея ответила метким огнем. Получив пробоины от первых выстрелов,
корвет и бриг переместились в более безопасный район, ближе к Сигнальному мысу. Но по перешейку стрелять оттуда было неудобно, как и с перешейка по кораблям.
— Прекратить огонь! — скомандовал Анкудинов. — Он вначале не понял замысла противника. «Ищут пологий склон, — догадался лейтенант. — Корабли готовятся высадить десант». Он приказал развернуть орудия влево и нацелить их в то место, где неизбежно окажутся гребные суда. «А что враг намеревается делать дальше? — недоумевал Анкудинов, зная, как крут к обрывист берег Сигнальной сопки. — Единственное место, удобное для высадки десанта, — перешеек. Но ведь тут мы с пятью орудиями…»
Лейтенант рассуждал, а враг действовал. Двенадцать гребных судов приближались к сопке. «Ну что ж, — подумал Анкудинов. — Это их просчет». Он подал сигнал губернатору о приближении морского десанта. Прошла минута, и уже по бону через гавань спешили к Сигнальной сопке стрелки. Не терял время и Анкудинов:
— По десанту противника — пали!
Прицельный залп пяти орудий внес среди десантников замешательство. Над одним баркасом взметнулось перебитое весло, от другого отлетели щепки, третий пошел ко дну, оставив на воде истирично кричавших и отчаянно барахтавшихся людей.
— Молодцы! — прокричал Анкудинов. — Заряжай!
После второго залпа с перешейка десантники, видимо
поняв, что идут на верную смерть, повернули гребные суда в обратную сторону.
— Вот это правильно! — «одобрил» их действия прапорщик Можайский. — Чего зря рисковать!..
С отходом десантников канонада начала стихать. Последние залпы сделали «Президент» и «Форт». Перестрелка прекратилась. Этим и кончилось в половине седьмого вечера трудное и жесткое сражение. Корабли противника отошли на место прежней стоянки.
В девятичасовой непрерывной битве 20 августа защитники Петропавловска потеряли из нижних чинов шесть убитыми, двенадцать ранеными, положены в лазарет капитан-лейтенант Гаврилов, инженер-поручик Мровинский, и (к каким чинам их отнесешь!) осколками бомб покалечены два мальчика-кантониста…
Усталое, чермное солнце медленно опустилось за горизонт. Небо окрасилось багровым заревом.
21 августа Фебрие де Пуант распорядился временно, до взятия Петропавловска, похоронить Дэвида Прайса на берегу Тарьинской бухты. Пусть, мол, тело командующего пока покоится рядом с братской могилой десятков погибших моряков и морских пехотинцев. Французский адмирал сослался на жаркую погоду — труп в тепле долго не сохранить — и па недостаток помещений для раненых. На самом же деле такое решение ускорил абсурдный случай.
Это произошло во время минувшего сражения, так трагически закончившегося для союзной эскадры. Вестовой матрос, метавшийся по фрегату в поисках какого-то офицера, случайно оказался в каюте, где на смертном одре лежал Дэвид Прайс. Моряк издал дикий вопль и, выскочив за дверь, с проворностью обезьяны полез по вантам грот-мачты. Думая, что вестовой сошел с ума, моряки стащили его с реи и хотели упрятать в изолятор, но тот побожился, что рассудок не потерял. В то же время он уверял, что, когда забежал в помещение, где лежит Дэвид Прайс, собственными глазами видел, как покойник стряхнул с себя покрывало и повернул к нему голову…
Фебрие де Пуант понял, что примерно так оно и было — корабль от стрельбы ходил ходуном, от того и слетело с умершего покрывало, болталась голова. Однако нелепый слух, обрастая дополнительными подробностями, распространился по всем экипажам. После ужина все нижние чины, англичане и французы, знали, что покойник Дэвид Прай с поймал за руку пробегавшего мимо вестового Вильяма Бреффа и сказал ему: «Прекратите бессмысленное побоище! Неужели вам не понятно, что русские Петропавловск не сдадут?» При этом командующий осуждающе покачал головой.
Парадоксальный слух встревожил Фебрие ду Пуанта не на шутку. До фанатизма религиозная матросская и солдатская масса искренне верила нелепым разговорам, и это могло отрицательно сказаться на состоянии боевого духа эскадры. Пр иказав офицерам любыми путями развенчать болтунов с их вздорными выдумками, адмирал заторопился с похоронами командующего. В спешном порядке была создана похоронная команда, куда вошли по нескольку офицеров от экипажей и десятки нижних чинов. Траурную процессию возглавили Фебрие де Пуант и на-
чальник группы английских кораблей Фредерик Николь-сон. Трупы перенесли на пароход «Вираго». Экипажи, поочередно простившись с командующим и погибшими сослуживцами, разошлись по своим местам. Им предстояла адская работа — исправлять на кораблях многочисленные повреждения, восстанавливать выведенные из строя орудия, спасать от смерти раненых.
Пароход направился в Тарьинскую бухту. Адмирал и офицеры облюбовали на восточном берегу отлогое место, окруженное зелеными зарослями. Матросы вырыли большую яму для братской могилы, рядом — маленькую, неглубокую (все равно скоро придется раскапывать) для Дэвида Прайса. В несколько рядов, в пять ярусов уложили трупы нижних чинов. Моряки, морские пехотинцы, англичане, французы — вперемешку. Дружно, плечо к плечу, воевали люди, пусть и тут лежат вместе. «Спите, отдыхайте, боевые друзья! Да будет чужая земля для вас пухом!..» Осторожно, в шесть пар рук, опустили в могилу тело адмирала. Долго водил он эскадру по морям и океанам. Безвременный нашел конец… «Полежи, адмирал, рядом со своими людьми. Скоро перенесем тебя в Петропавловск. Ты, Дэвид Прайс, заслужил отдельной почести, и павшие в бою не будут на тебя в обиде…» Посыпалась в могилы сырая земля. В воздухе прогремели выстрелы. Без гробов, но честь по чести, с соблюдением всех воинских канонов похоронены люди. Матросы и солдаты начали лопатами выравнивать надмогильные насыпи. Установили два креста. Один, что поменьше, помечен латинскими буквами «D. Р.». Насыпи аккуратно обложены дерном.
Похороны закончены. Можно возвращаться на пароход. И вдруг — лязг затворов. Люди без команды нацелили штуцеры на кусты. Из них вышли двое. Положив мешок на землю, они подняли руки. Оба в новой, но грязной морской робе. На лицах нет испуга, наоборот, довольно улыбаются.
— Кто такие? Откуда? — на незнакомцев направлены стволы штуцеров.
И вдруг — кто бы ожидал! — оба заговорили на английском языке, горячо доказывая, что они американцы, отважные моряки, отставшие от своего китобойного судна. Незнакомцы рассказали, что без малого год жили в Петропавловске, в кабале ненавистных им русских варваров. Американцы несказанно рады встрече с англичанами, считай соотечественниками, французов видеть им тоже
приятно — Европа все-таки! В Петропавловск оба возвращаться не желают. Прибывшие сюда английские и французские корабли — для них счастье, избавление от русского рабства. Если англичане возьмут несчастных моряков к себе на корабль, американцы в долгу не останутся. Они умеют быть благодарными. О Петропавловске знают все и ничего не намерены скрывать. За услугу — услуга. Адмирал и офицеры еще не догадываются, какую неоценимую пользу им могут принести обездоленные судьбой американцы: они знают как можно захватить Петропавловск без особого напряжения и каких-либо жертв. А вчерашнее сражение — грубая ошибка европейцев, которая порождена незнанием местности и подходов к порту…
Фебрие де Пуант и Фредерик Никольсон внешне вели себя сдержанно. Они не выразили восторга и всем своим видом дали понять, что не обрадовались незнакомцам, которые имеют наглость заявлять о якобы неумелом сражении эскадры. И вообще ни у кого нет оснований верить заявлениям первых встречных-поперечных. Однако оба, Фебрие де Пуант и Фредерик Никольсон, втайне подумали, что чем черт не шутит, может, это как раз и есть тот самый счастливый случай, который, наконец, покажет союзникам лицо фортуны, повернувшейся к ним спиной. Американцев взяли с собой на пароход.
— Определите их матросами на фрегат «Пайке», — сказал Никольсону адмирал. — Допросите получше. Они, надо полагать, знают что-то такое, что неизвестно нам и, может, действительно дадут полезные сведения. А я с русскими пленными устал. Ужасные упрямцы! Прикидываются простаками, хотят мне внушить, что ничего им не ведомо о гарнизоне порта. А тут еще женщина навязалась на нашу шею. Все время скулит и скулит…
— Выпроводить ее к чертовой матери! — предложил Никольсон. — Пользы от нее никакой. Пусть русские знают, что мы сильны и со слабым полом не воюем.
— Пожалуй, — согласился Фебрие де Пуант. — Проку от нее действительно ни на франк, а беспокойства не оберешься, — дай с детишками помещение, корми, освобождай гальюн…
— Балласт! — добавил Никольсон. — Нам без нее есть с кем повозиться…
Пароход «Вираго» направился к месту стоянки эскадры.
21 августа, в час пополудни, от французского адмиральского фрегата отошла под парусом шлюпка. Она направилась к порту. С берега петропавловцы узнали шлюпку-шестерку, плененную на днях с ботом. В ней сидели трое взрослых и двое детей. Минутами позже различили унтер-офицера Николая Усова, его жену Пелагею и матроса Ивана Киселева. Людей охватило любопытство: как удалось им вырваться из плена? Стоило шлюпке коснуться берега, и прибывшие оказались в окружении. Пелагея от счастья плакала и целовала всех подряд; не находили связных слов и мужчины. Усов, увидев приближающегося губернатора, заспешил навстречу, сбивчиво доложил, что отпущен со своей семьей из плена адмиралом и подал записку, написанную на французском языке. Она гласила:
«Господин губернатор! По случаю войны в мои руки попала русская семья. Имею честь вернуть ее Вам. Примите, господин губернатор, мои заверения в моем высоком почтении. Адмирал Ф. де Пуант».
Василий Степанович грустно улыбнулся.
— В моем высоком почтении! — иронически произнес он. — Завоеватель и дипломат… Пойдем, Усов, поговорим, что там видел, что слышал.
Губернатор и унтер-офицер удалились. Пелагею и Ивана засыпали вопросами.
— Значит, так, — начала свой рассказ Пелагея. — Нас подняли на ихний корабль, и мужиков повели в сторону. Мне Коленька шлепнул: «Пашка, отрежь свой язык и брось в воду!» Я, значит, сообразила — молчать надо, как бы не теребили. Мужиков наших я до нонешнего дня не видела. Их, сказывал Коленька, в железках держали.
Пелагея подробно поведала, как она на допросах все время плакала, прикинувшись дурочкой, которая не умеет считать и ничего не знает о гарнизоне.
— Молодец, Паша! — похвалил ее за всех фельдфебель Степан Спылихин и обратился к Киселеву: — Как, Иван, там с матросами обращались? Чего остальных не пущают? Друга своего, Семена Удалова, не чаю увидеть.
Щупленький матрос Иван Киселев, похожий на подростка, и состарившийся раньше своих лет унтер-офицер
Николай Усов сами не поняли, что спасло их от беды. Их, как и остальных моряков, взяли в железа и швырнули в сырой трюм. На допросы водили по одному, каждого по нескольку раз, допрашивали днем и ночью. Ни от кого ничего иностранцы не добились. Семен Удалов с последнего допроса вернулся с разбитым лицом. Он плюнул офицеру в физиономию. Пленников обещали повесить, если не будут отвечать на вопросы. Семен в трюме сказал всем, что легче принять смерть, чем брать на душу грех — продать товарищей, Россию. 20 августа пленники порадовались за петропавловцев. Сидя в трюме, они много раз ощущали удары ядер по кораблю. Молились Богу, чтобы фрегат был потоплен. После боя с вечера, всю ночь и на другой день стоял грохот — французы ремонтировали корабль… Неожиданно для пленников Усова и Киселева вывели из трюма. Им французский офицер, говоривший по-русски, сказал, чтобы взяли женщину с детьми и возвращались в Петропавловск.
Все это случилось благодаря Пелагее. Она своим плачем вывела иностранцев из терпения. Адмирал, не решившись расправиться с матерью двоих детей, сделал благородный жест.
— Отправьте ее домой, — распорядился Фебрие де Пуант. — Женщине не место на корабле.
Но как и на чем отправить пленницу с детьми? Не сажать же в шлюпку своих матросов. И тут женщина воплями подсказала, что хочет вернуться домой всей семьей, с мужем и братом. Адмиралу один показался немощным стариком, другой хилым подростком, и он махнул рукой: пусть, мол, возвращаются в порт и они. Ему, конечно, и в голову не при шло, что невзрачные на вид камчадалы — храбрые люди и превосходные стрелки.
— Неужто тех казнят? — обеспокоенно сказал фельдфебель Спылихин. — А за что? За то, что они русские? Но не мы же на этих извергов напали, а они на нас.
— Не казнят, — заверил кто-то. — Пужают только. У них теперича матросов шибко не хватает, а работы пропасть. Принудят дыры на корабле латать, паруса устанавливать.
— За Удалова сумлеваюсь, — высказался Спылихин. — Натура у него непокорная, наша, русская…
Люди разошлись. В порту было много работы. Матросы, солдаты, волонтеры, составив ружья в козлы, расчищали земляные завалы, приводили в порядок артиллерийские сооружения. Пушечных дел мастера расклепывали запальные отверстия, ремонтировали орудийные установки. Среди мужчин, энергично работающих лопатами, кирками, ломами, топорами, теперь все чаще и чаще появлялись женщины. Раздав принесенную с собой снедь, напоив людей квасом, они оставались на батареях и трудились вместе со всеми. Между взрослыми всюду сновали неугомонные мальчишки-кантонисты.
Петропавловцы мужественно готовились к очередному отражению врага…
20 августа «Аврора» не вступала в бой до появления десанта перед Красным Яром. Капитан 1 ранга Арбузов облюбовал себе место у орудий около каюты командира корабля. Изыльметьев одобрил его выбор и перешел на нос фрегата. Арбузов постепенно оттеснил артиллерийского командира и взял власть в свои руки. Он по нескольку раз подходил к каждому орудию, снова и снова, немножко навязчиво и нудно, инструктировал прислугу, сам проверял наводку, примерялся к приделам. Когда под дымовой завесой от стрельбы фрегатов показались гребные суда противника, по команде Изыльметьева с «Авроры» раздались первые выстрелы. Ядра не поразили десантников. Это не смутило комендоров. Опытные моряки видели, что, окажись гребные суда чуть ближе, они попали бы под меткие выстрелы. Изыльметьев, мысленно упредив противника, приказал наделить орудия на берег, ниже батареи Красного Яра, где, по его мнению, неминуемо появятся десантники. Арбузову показалось, что командир корабля прочитал его мысли.
Залпы по берегу с «Авроры», а потом и по занятой французами батарее были удачными. Когда противник, подобрав убитых и раненых, бросился назад, по нему авро-ровцы успели сделать еще несколько залпов.
— Молодцы! — прокричал Арбузов. — Отменно, орлы, стреляли! — Александр Павлович был уверен, что враг обращен в бегство орудиями, которыми командовал он.
Позже, когда из-за Сигнального мыса поочередно показывались фрегаты и пароход, авроровцы меткими выстрелами поворачивали их назад. После сражения невозможно было установить на «Авроре», чьи орудия сделали
в бортах фрегатов пробоины, перебили мачту, свалили на пароходе трубу. Кто слушал Арбузова, тот понял, что все меткие выстрелы следовало засчитать комендорам и кондукторам орудий, которыми распоряжался он, капитан 1 ранга. Нашлись, конечно, на фрегате люди, поставившие такие выводы под сомнение, но ни у кого не повернулся язык заявить, что Арбузов не был заметен в бою. Некоторым даже показалось, что капитан-лейтенант Изыльметьев временно уступил свое место командира корабля помощнику губернатора. На «Авроре» моряки вспомнили и о других полезных делах Арбузова. Ведь это он еще 18 августа, после первого короткого боя, предложил отнести с корабля старый парус на мыс Сигнальной сопки, чтобы покрыть им скалу сзади батареи. Тогда не удержались люди от восхищения. Кто-то развел руками и нараспев произнес:
— Голова-а!
Предложение Александра Павловича было простым, по полезным. Ведь все знали — батарея на Сигнальной сопке могла пострадать больше от рикошета камней тыльной скалы и ее завалов, чем от ядер и бомб противника, но никому в голову не пришла мысль уберечь людей таким образом. Отжившая свой срок парусина на какое-то время оказалась спасительным средством на батарее.
В порту после первой стычки с противником люди работали всю ночь. Благо такой враг подвернулся — дал петропавловцам 19 августа передышку. За ночь они сумели сделать многое: из склада перенесли всю продукцию в разные места, а что можно было держать в воде, опустили в Култушное озеро. Но разве не об этом писал в своем рапорте губернатору Александр Павлович? Он боялся, что враг может сжечь единственный склад или завладеть им. Завойко тогда не согласился с предложением Арбузова. Но прошло немного времени и он одумался, сделал так, как советовал ему помощник. Может, самолюбие и не позволило губернатору во всеуслышание сказать, что идею ему подал Арбузов. Но это и не так уж важно. Главное — меры приняты, чтобы спасти запасы продовольствия.
Александр Павлович давно усвоил, что люди не похожи друг на друга. У каждого свой характер, неодинаковое воспитание, разное поведение. И все-таки люди остаются людьми. С ними надо обращаться бережно. Они
легко ранимы. «Ну что я плохого сделал губернатору? — думал Арбузов. — Принял дела, вживался, привыкал к новым условиям, заботился о подчиненных, хотел, чтобы всем было сносно в порту жить. Почему взбеленился Завойко? Не понравилось, что я где-то неосторожно высказался о старой системе управления в гарнизоне? Так ведь оно и есть. Дал бы открыто выговориться, прислушался бы, что-то изменил, а если я в чем-то не прав, поправил бы…»
Александр Павлович старался быть объективным. Губернатор, думал он, конечно, познакомился с послужным списком своего помощника. Да, там есть записи, которые могли насторожить Завойко. Но мало ли что было раньше. Зачем так предвзято брать на вооружение чужое мнение? Нет слов, у него, Арбузова, характер не ангельский, но и губернатору надо иметь веские причины, чтобы принять такую крайнюю меру — отрешить капитана
1 ранга от всех должностей! «Тут Василий Степанович явно превысил свою власть, — мыслил Александр Павлович. — Неужели для него лучше был бы помощник с натурой безропотного лакея? Из меня он холуя не сделает».
Об Изыльметьеве Арбузов думал с душевной теплотой. Ему нравился этот спокойный, умный и уравновешенный человек. Капитан-лейтенант понял, в какое нелепое положение попал Александр Павлович и без колебаний протянул ему руку помощи. Негласный волонтер, получив дружескую поддержку, почувствовал себя на «Авроре» легко и непринужденно. Арбузов на какое-то время даже забывал, кто он есть на фрегате и давал экипажу команды и распоряжения, которые могли исходить только от командира корабля. Но и в этих случаях тактичный Иван Николаевич никак его не ущемлял. Он видел, что действия капитана 1 ранга идут на пользу делу, а потому молча их поощрял.
Арбузов не послушал совета Изыльметьева, не пошел к Завойко объясняться с глазу на глаз. Александр Павлович знал, что в разговоре с начальством он чаще проигрывал, вгорячах не умел толком и последовательно излагать свои мысли. «Лучше напишу рапорт, — решил он. — Служба — дело не личное. Пусть решает вопрос официально».
Рапорт Арбузова губернатору начинал так:
«Если Ваша власть выше закона, закуйте меня в кандалы и бросьте на гауптвахту! Но в трудное для Россий-
ского порта время хочу применить полностью силы старшего офицера…»
Александр Павлович, желая быть выше личных обид, писал, что, «оставляя в стороне чувство оскорбленного человека, обращаюсь к Вам с предложением моих услуг при защите Петропавловска». Далее Арбузов напоминал, что ему ранее восемнадцать раз приходилось быть в делах с неприятелем, а потому «из числа наличных в порту офицеров едва ли кто-нибудь в состоянии заменить меня за недостатком боевой опытности». Рапорт заканчивался без привычных «прошу» и «желаю». Александр Павлович требовательно написал, что его необходимо восстановить хотя бы в одной из трех занимаемых им до 17 августа должностей.
В тот же день вестовой принес от губернатора копию выписки из приказа. Капитан 1 ранга Арбузов оставался на время осады Петропавловска командиром 47-го флотского экипажа, куда временно входила и сибирская рота стрелков.
— Вот это другого рода вопрос! — обрадованно воскликнул Александр Павлович.
Попрощавшись с Изыльметьевым и поблагодарив его за приют, Арбузов в превосходном настроении пошел к своему личному составу. Он собрал, кого мог, и объявил, что покончил наконец-то с неотложными делами и теперь снова будет командовать флотским экипажем, включая стрелков-сибиряков. Александр Павлович произнес краткую, но внушительную речь:
— Вчера я видел вас с «Авроры» в бою. Сборы команд для отражения десанта были медленными и нерешительными. Не упрекаю вас в робости. Все, видимо, зависело от обстановки. Вы так и останетесь расписанными по командам. Но ваши командиры будут подчиняться мне. Теперь я с вами, и вы начнете действовать молодцами. — Арбузов легко коснулся пальцами креста на своем мундире, обращая на него внимание всех. У капитана 1 ранга было самое пиететное отношение к наградам. Он продолжил — Клянусь орденом святого Георгия, который ношу четырнадцать лет, что не осрамлю имени командира! Если вы увидите во мне труса, то заколите штыками и на убитого плюйте. Но знайте, что я потребую точного исполнения присяги — драться до последней капли крови! — Свой призыв Александр Павлович закончил словами: — Верю, умрете — не попятитесь!
В ответ громкое:
— Умрем — не попятимся!
Ужин в морском экипаже проходил на редкость оживленно. Моряки и солдаты встали в очередь к винной бочке. Новый баталер, какого за всю службу в гарнизоне еще никто не видел, звонким девичьим голосом призывал:
— Подходите, милые! Подставляйте чарки, родненькие! Пейте, красавчики! Наслаждайтесь, касатики!
Парни приободрились, расправили плечи, выпятили грудь, заходили петухами. Кто посмелее, касался белой нежной руки обаятельного баталера — благодарю, мол, за угощение, — а кто-то, как бы случайно подавшись вперед, даже обнимал девицу за талию.
— Эх, ма! — Степан Спылихин опрокинул чарку и, вытирая усы крякнул. — Я с таким баталером охотно сходил бы в лес за ягодами.
Моряки засмеялись. Раздались шутливые голоса:
— Губа у фельдфебеля не дура!
— Степан наполовину своего добился: он согласен, она нет.
Кто-то басом пропел;
— Нас на бабу променял…
Арбузов был тут же. В него несколько раз стрельнули красивые глаза баталера — мадемуазель из заведения Зигерман, видимо, неплохо разбиралась в чинах. Однако капитан 1 ранга делал вид, что не замечает искушающих взглядов красавицы и хладнокровно отводил взор в сторону. Не к лицу командиру, думал он, в такое серьезное время вести себя легкомысленно. Моряки народ смышленый. Поддайся соблазну девицы, а потом флотский экипаж хором споет: «Сам на утро бабой стал…»
Солдаты и моряки, кучно теснясь около винной бочки, открыто заигрывали с девицей, которая успевала остроумно отвечать на их удачные и неуклюжие шутки, одаривать обворожительной улыбкой.
Чарка водки подняла настроение всем. После ужина пели песни. Премилый баталер в юбке и две новые кра-савицы-аптекарки сидели в кругу парней, звонко и душевно подпевали. Напевшись вдоволь, все танцевали под старенькую балалайку и ложки краковяк, плясали барыню, русскую, камаринскую. И получилось что-то вроде деревенской вечеринки. Никому не хотелось думать, что случится с ними завтра, что предпримет вражий стан…
С Бабушкина мыса унтер-офицер Яблоков и матрос Плетнев видели все. Они были первыми из петропавлов-цев, кто рассматривал корабли под английскими и французскими флагами вблизи. Когда вражеская эскадра снялась с рейда и направилась в Авачинскую губу, моряки несколько раз выстрелили по ней из фальконета. А что толку? Корабли ответили тяжелыми орудиями и невредимыми прошли мимо.
— Вот прет силища! — едва переводя дыхание, высказался Плетнев. — Всем нам крышка! Благо не попали. И так чуть ветром от ядров не снесло. Не устоять нашим…
— Погоди, Ксенофонт, класть в штаны! — урезонил его Яблоков. — Что было — знаем, что будет — поглядим.
— Так у них тьма-тьмущая народу, пушек-то сотни две! — не унимался Плетнев. — Всс разметают, всех заживо накроют землей.
— Не робей! — успокаивал напарника Максим. — И мы их не с голыми кулаками встретим. Чужеземец молодец среди овец, а против молодца сам овца.
— Эхе-хе! — вздохнул Ксенофонт. — Успокаиваешь ты меня, Максим, как малого дитя. А ведь у самого же моя думка: супротив такой силы нам не устоять. Вот она, милая! — Он похлопал ладонью по пушке. — Как собачонка на слона потявкала, а тот идет своей дорогой, ее не замечает.
— Нас заметил, — напомнил Яблоков. — Громыхнул тяжелыми орудиями, а мы с тобой целехоньки. Я слышал, что слонов тоже в ямы загоняют. Не силой, так русской натурой возьмем…
Короткую орудийную перестрелку у Петропавловска 18 августа Яблоков и Плетнев поняли так, как она чужеземцами и задумывалась: враг пожелал узнать огневые точки порта. 19 августа наблюдатели были свидетелями пленения бота и шлюпки. Когда их конвоировали катера, Яблоков сказал:
— Вот и соображай, Ксенофонт, какие они вояки, эти англичане и французы. Две сотни напали на семерых. По пучку на одного русского моряка. Срам да и только!
В тот же день к воротам губы возвращался пароход. С мыса в него пальнули три раза. Пароход огрызнулся. Четыре бомбы, просвистев над постом, улетели в лес.
— У них пушки новые, а пушкари хреновые, — сделал вывод унтер-офицер.
Мучительным днем для Яблокова и Плетнева было 20 августа. Девять часов непрерывного наблюдения за сражением отняли у них все силы, расшатали нервы. Обоим казалось, что куда легче находиться в бою, чем смотреть на него издали. Переживаниям не было конца. Максим и Ксенофонт спалили за день недельный запас махорки. Когда вечером до мыса донеслись последние глухие залпы орудий, а за ними наступила тишина, Плетнев сказал, как пропел:
— Вот это да-а!
— А что я тебе говорил? — подхватил Яблоков. — Натура у иностранцев против нашей хилая. В десанте-то их, поди, больше полтыщи было, а стреканули как коровы от овода…
21 августа с обсервационного поста заметили, что пароход направился в Тарьинскую бухту. Зачем?
— Ты, Ксенофонт, оставайся тут, — сказал Яблоков, — а я побегу к Тарье, поглазею, что вороги собираются там делать. Из Петропавловска ведь ничего из-за Ракового перешейка не видно. Коль десант будут там высаживать, меня скоро не жди. Упрежу их и в порт раньше прибегу.
Максим побежал вдоль берега. К месту высадки людей с парохода прибежал загодя. Сидя на бугре в кустах, саженях в пятидесяти от площадки, выбранной для похорон, Яблоков видел все, все понял, во всем разобрался. Он не сумел сосчитать сколько десятков убитых уложили в большую могилу, но и без того было ясно, что во вчерашнем сражении петропавловцы поработали славно.
«Ого! — унтер-офицер отчетливо рассмотрел в зрительную трубу фуражку того, кого хоронили в отдельной могиле. — Английский адмирал! Вот это им урон!» — Яблоков порадовался за своих артиллеристов: он не сомневался, что адмирал сражен в бою.
Похоронная процессия подходила к концу, когда из кустов с противоположной от Яблокова стороны вышли двое. Лязг затворов, окрики. Двое с поднятыми руками улыбались, что-то поясняя. Максим по лицам узнал в пришедших американцев, живших в порту. Их подвели к группе офицеров, среди которых выделялся грузный человек в синем мундире и белых панталонах. «Французский адмирал», — понял унтер-офицер.
Да, двое с одним тяжелым мешком были те самые грабители, которых искал полицмейстер Губарев. Окажись они чуть ближе к Максиму, он без колебаний пристрелил бы злодеев и скрылся в лесной чаще. Но американцы находились вне выстрела кремневки, к тому же они быстро вошли в толпу. Яблоков не терял надежды, что англичане и французы прогонят от себя этих бродяг, и тогда он отконвоирует беглецов в порт. Ли, нет. На берегу никто не остался. Максим огорченно поморщился. «Плохи теперь наши дела, — подумал он. — Прав полицмейстер Губарев — эти продажные шкуры расскажут все о Петропавловске, гарнизоне. А они знают немало…»
Постояв в раздумье, Яблоков решил немедленно бежать в порт и обо всем доложить губернатору.
Завойко, выбрав свободные минуты, зашел в свой кабинет и склонился над бумагой, чтобы черкнуть несколько слов жене.
«Вчера, 20 августа, было жаркое сражение, — писал он. — Но Бог милостив. Я жив и не ранен. В город попало много бомб, однако разрушений больших нет. Убитых шесть человек, раненых четырнадцать. Не любят англичане и французы штыков, удалились от них. Работы жаркой будет еще дня два, три…» — Василий Степанович на мгновенье прервался: сбудется ли то, о чем написал? Подумав, решил, что сражение дольше не продлится с любым исходом. — «Будь спокойна. Если еще высадят десант, мы его возьмем в штыки — тут верх будет наш. Живите на месте, не беспокойтесь. Хлеб мы ночью убрали, чтоб шальная бомба не заставила нас голодать. Будем сражаться с честью, сохраним русское имя и покажем истории, как россияне отстаивают свое Отечество. Флаги мы им не отдадим, исстреляем весь порох, сожжем суда…» Оставляя надежду на возможную встречу с женой и детьми, он закончил записку, вложил ее в конверт и поднялся из-за стола. В это время и зашел в кабинет управляющий канцелярией. Чиновник сообщил, что к губернатору просится на прием унтер-офицер Яблоков.
— Пусть войдет, — отозвался Завойко.
Доклад унтер-офицера с обсервационного поста показался губернатору значительным.
— Ступай, служивый, на свой мыс, — сказал он. — Благодарю тебя за важное сообщение. Мы тут подумаем, где и как теперь будем встречать чужеземцев.
После ухода Яблокова губернатор долго измерял шагами свой просторный кабинет. Уже по тому, что «Президент» продолжал быть под адмиральским флагом, Завойко догадывался, как немаловажна для врага потеря Дэвида Прайса. Неприятель решил скрыть смерть адмирала от петропавлоЭДев. «В стане чужеземцев, — соображал Василий Степанович, — сейчас растерянность, возможен и разлад. Вчерашний бой им показал, что русские сражались достойно и что они умеют за себя постоять. Пыл врага остужен. Теперь неприятель с кондачка не полезет. Он тщательно подготовится к решительному штурму. Что на сей раз конкретно предпримет чужеземец?»
Завойко мысленно перевоплотился в командующего вражеской эскадрой. Повторить вчерашнее сражение? Бессмысленно. Оно может привести к тому же финалу… Но старую собаку новым шуткам не научишь. И Василий Степанович пробует затвердить в мыслях атаку на порт с прежних позиций. Корабли вновь уничтожают возрожденные батареи на Сигнальной сопке и Красном Яру и переносят огонь на Кошечную косу. Неприступное вчера одиннадцатипушечное сооружение вторично не сумеет оказать такого сопротивления — кончатся боеприпасы, порох… Мощный огонь трех-четырех кораблей исковеркает, засыплет землей орудия, перебьет и искалечит артиллеристов. Картина боя стоит перед глазами губернатора. Фрегаты и пароход смело приближаются к порту вдоль Ракового перешейка. Встав против входа в гавань, они с четырех бортов обрушивают огненный шквал на неподвижные русские корабли и сжигают их. В это время гребные суда высаживают крупный десант по всему берегу, от Красного Яра До Кошечной косы. Сотни моряков и солдат морской пехоты, вооруженные штуцерами и ручными гранатами, врываются в порт и селение. Завязывается яростная рукопашная схватка. Но и тут силы далеко не равны… Все! Петропавловск пал. Завойко в роли командующего англо-французской эскадрой уверенно выигрывает сражение.
Размеренно шагает губернатор по кабинету, от стола к двери, от двери к столу. Василий Степанович в той же роли противника. Он на месте французского адмирала колеблется в решениях. Следует ли повторять вчерашнее сражение? Разрушенные батареи 20 августа восстановлены. Русские по-прежнему не будут палить беспорядочно, экономя заряды- Их ядра и бомбы полетят только в
цель и опять нанесут кораблям серьезные повреждения. Во время боя погиб английский адмирал. Где гарантия, что не снесут голову французскому? А если не рисковать и подумать о другом прожекте штурма порта?
Завойко знал, как малой кровью овладеть Петропавловском. Будь он действительно на месте командующего союзной эскадрой, ни за что бы не стал повторять нападения, то есть действовать так, как в сражении 20 августа. Вчера, атакуя в лоб, чужеземцы допустили ошибку, большую и грубую. Но она исходила из незнания обстановки и местности. Теперь можно и нужно действовать по-другому. Противнику, надо полагать, стало известно, что оборона Петропавловска наиболее уязвима в ином месте, с севера. И Завойко снова вошел в роль адмирала-завоева-теля. Он от беглых американцев узнает, что между Никольской сопкой и Култушным озером есть дефиле, которое защищают всего две хилые батареи. Уничтожить их не составит усилий одному фрегату. Когда мощным огнем будут снесены с земли эти артиллерийские сооружения, десантники лавиной хлынут в порт…
Завойко возвратился к исходной точке и начал медленно развивать события. Три корабля, как и 20 августа, отвлекут на себя южные батареи — Сигнальную, Кошеч-ную и Красного Яра. Держась на безопасном расстоянии, они откроют по берегу огонь. При этом гребные суда будут готовы в удобный момент высадить десант. Иными словами, враг прикует те же береговые силы, которые действовали в минувшем сражении. Тем временем другие корабли, не обращая внимания на Перешеечную батарею, направятся к северной оконечности Никольской сопки. Половина эскадры обрушит огонь на две батареи у озера и в короткое время расчистит путь десантникам по дефиле к порту.
Какими силами отражать врага? С южных батарей людей не снимешь и пушки оттуда не переволочешь — им самим будут угрожать три корабля и десант. «Аврора» и «Двина» стоят к дефиле невооруженными бортами… Итак, противник севернее порта уничтожает одну, затем другую батареи. Десантники по дефиле лавиной устремляются к селению. Одновременно гребные суда высаживают против Красного Яра морскую пехоту. Севернее и южнее порта враг на суше. Он численно превосходит защитников Петропавловска втрое…
Василий Степанович потряс головой. Если при первом
прожекте у него были какие-то надежды еще раз удержаться против наседавшего на порт врага, то второй исключал все шансы. Оставалось затаенно надеяться, что противник ничего не выведает об озерном дефиле. Однако сообщение унтер-офицера Яблокова о том, что беглые американцы взяты на пароход, усилило тревогу. «Эти подонки выболтают все, — думал губернатор. — И тогда враг непременно выберет второй прожект…»
Завойко вышел из канцелярии. Он (в который раз!) решил обойти батареи, побывать на кораблях. У него появилась потребность подробно поговорить с командирами о предстоящем сражении, выслушать их мнение, побеседовать с артиллеристами и стрелками, поднять им моральный дух перед смертельной схваткой…
ОПЕРАЦИЯ «КРЫСЫ»
Изыльметьев, с нетерпеньем ждавший капитан-лей-тенанта Стиценкова из залива Де-Кастри до нападения англо-французской эскадры на Петропавловск, с ее появлением в Авачинской губе забыл о нем думать. Доставь посланец Камчатки сейчас любой приказ вице-адмирала Путятина, «Авроре» нельзя тронуться с места. По мнению Ивана Николаевича, нынешние действия губернатора полуострова одобрил бы и Путятин. Военный фрегат, как нигде в другом месте, сейчас нужен тут, в Камчатке. Для чего «Аврора» шла к дальневсточным берегам? Для их обороны от чужеземцев. И вот российский фрегат отражает врага от Петропавловска, то есть делает то, ради чего существует — защищает Россию.
А если говорить откровенно, петропавловцам здорово повезло: «Не было бы счастья, да несчастье помогло». Не окажись «Аврора» в Камчатке, трудно предположить, как закончилось бы сражение 20 августа. А если бы сюда прибыла и «Диана»? Тогда бы все повернулось по-другому. Возможно, русские фрегаты и не впустили бы вражескую эскадру в Авачинскую губу — дали бы ей бой в узком проливе, у Бабушкина мыса… Но чего не случилось, того не случилось. «Диана», надо полагать, благополучно дошла до залива Де-Кастри.
А что думает об «Авроре» Путятин, если еще не знает, что она в Камчатке? Погибла? Видимо, не исключает и такое. Военный фрегат враги могли потопить у западных
берегов Южной Америки, подкараулить у Сандвичевых островов, расстрелять в открытом океане. К счастью, «Аврору» все это миновало. Обидно Изыльметьеву, что фрегат не дошел до пункта назначения из-за болезни экипажа, нехватки воды и провианта. Досадно и горько командиру корабля осознавать, что в пути, не в боевой обстановке, погибло столько моряков. 11ет ли тут твоей вины, капитан-лейтенант Изыльметьев? Бесспорно, есть. Ты чего-то не предусмотрел, что-то не учел, где-то допустил оплошность. В этом будет убежден адмирал Путятин, когда в залив Де-Кастри придет (если, конечно, придет) «Диана» да еще со здоровым экипажем. Факт останется фактом: два командира равнозначных фрегатов, выполняя одинаковые задания, справились с ними по-разному. Вернее, один справился, а другой… Да что теперь об этом думать?
Иван Николаевич не однажды мысленно казнил себя за то, что не сумел уберечь моряков экипажа от гибели. И вот к ним, погибшим от болезней, прибавились еще — двое убиты в бою, четверо получили ранения. А ведь это не последнее сражение с чужеземцами…
Девятичасовой бой 20 августа убедительно доказал Изыльметьеву, как был прав Завойко, настояв снять с корабля орудия и укрепить ими береговые батареи. «Аврора», как и «Двина», обращенная вооруженным бортом к противнику, не стала слабее — будь на месте пушки второго борта, они все равно бы в таком сражении не пригодились. Мощь корабельных орудий враг ощутил заметно. И в том, что шестьсот французских десантников поспешно драпанули с Красного Яра, была немалая заслуга авроровцев. Вражеская морская пехота, похоже, не ожидала орудийного обстрела из Малой гавани. Повернули вспять и фрегаты противника, пытавшиеся приблизиться к Кошечной косе. Несколько раз высунувшись из-за Сигнального мыса и получив ощутимые удары в борта, корабли в тот день больше не рисковали подходить близко к берегу. Таким образом «Аврора» и «Двина», бесспорно, спасли от разрушения батарею Дмитрия Максутова. Корабельными орудиями с сопочного перешейка был отбит второй вражеский десант, намеревавшийся высадиться на Сигнальном мысе.
Изыльметьева радовало, что авроровцы 20 августа участвовали во всех боевых операциях, на корабле и на суше, и показали себя в сражении с самой лучшей сторо-
ны. Не сомневаясь, что враг предпримет вторую решительную попытку овладеть портом, Иван Николаевич морально и физически готовил своих моряков к очередному сражению, которое, по его мнению, будет более жестоким.
— Боеприпасы беречь, — наставлял он артиллеристов. — Ни одного выстрела мимо цели. Спокойствие и хладнокровие — в характере смелых людей. Вы сами видели, что враг робок. Но он силен числом. Противопоставим же ему свою волю, стойкость и храбрость. Противник будет сломлен, если никто из нас не дрогнет в бою…
На «Аврору» прибыл Завойко. Губернатор был удручен, но старался держаться бодрым.
— 20 августа мы ухлопали английского адмирала, — сообщил он Изыльметьеву. — Вчера его вместе с другими похоронили у Тарьинской бухты. Может, смерть адмирала охладила противника?
— Сомневаюсь, — подумав, ответил Изыльметьев. — Скорее, напротив — озлобила. Адмиральский флаг с «Президента» не сняли. Будут ожесточенно сражаться с именем Дэвида Прайса.
— Но урон для них большой, — сказал Завойко. — Он не может не вызвать у командиров растерянности, не перепутать их прожекты. Знать, не от хорошей жизни скрывают от нас смерть адмирала. А каков Фебрие де Пуант? Вернул пленных. Благородный поступок…
— Какое уж тут благородство! — не согласился Изыльметьев. — Держать на корабле во время сражения женщину с детьми — изуверство! Да и мешала она им. И еще, полагаю, что адмирал поддался предрассудку: ведь многие моряки мира, как знаете, считают, что женщина на корабле — предвестник несчастья.
— Возможно, — в задумчивости ответил Завойко. — А детей вернули уже ненормальными: их психика, безусловно, потрясена. Могут вырасти кретинами.
— Таково адмиральское «благородство», — отозвался Изыльметьев. — Но матросские руки деспотам нужны. Заметьте, в шлюпку посадили самых хилых морячков, а пятерых сильных оставили. Видимо, надеятся, что они заменят убитых.
— Только под усиленной стражей враги удержат их у себя, — произнес губернатор. — С одним Удаловым беспокойства не оберутся. Непокорный, гордый человек.
Пройдясь по кораблю и убедившись, что моряки «Авроры» готовы к очередному отражению противника, За-
войко напомнил командиру о необходимости в критический момент уничтожить фрегат.
Изыльметьев промолчал. Капитан-лейтенант, сроднившийся за длительное путешествие с «Авророй», никак не мог смириться с мыслью, что ее придется предать огню.
— Будем драться до конца, — пообещал он губернатору.
— Такова наша участь.
Завойко пожал командиру фрегата руку и отправился на «Двину».
Изыльметьев вернулся в свою каюту. Ему захотелось побыть наедине, посидеть молча, поразмышлять.
Прошло два месяца, как «Аврора» прибыла в Петропавловск. До подхода вражеской эскадры корабль был готов к выходу в океан, и Изыльметьев с нетерпением ждал приказа вице-адмирала Путятина. К сожалению, капитан-лейтенант Стиценков не вернулся. Впрочем, теперь уже сожалеть об этом не следует. Без авроровцев порт могли бы сдать. И все же, где он, Стиценков? Добрался ли его бот до залива Де-Кастри? Погода была и ясная, и пасмурная, но за два месяца ни разу над Камчаткой не пронесся сильный ветер. Надо полагать и в Охотском море не бушевали тайфуны. Должен Стиценков добраться до залива. А какое, любопытно, принял решение Путятин? Узнав о бедственном положении экипажа «Авроры», он гневно осудит командира корабля, может — в его это власти — и отстранить от должности… Все будет известно с возвращением Стиценкова. А доведется ли с ним повидаться? Посланец Камчатки, ничего не зная о вражеской эскадре, может без страха и сомнения зайти в Авачинскую губу. Если его не сумеет предупредить о врагах обсервационный пост Бабушкина мыса, беды Стиценкову не миновать — его пленят. А несет ли кто сейчас службу у Дальнего маяка? Занятый своим экипажем, Изыльметьев толком не знал, где, какие посты ныне расположены под Петропавловском. Беспокоясь о Стиценкове, Иван Николаевич подумал о подчиненных и о себе. Ему, простому грешному, неизвестно, кто из авроровцев останется жив, а кто… «Ну, чему бывать, того не миновать», — заключил Изыльметьев и вышел из каюты.
На верхней палубе старший боцман Заборов азартно гонялся со шваброй за крупной крысой. Не замечая
командира корабля, Матвей Сидорович отводил душу смачными выражениями.
— Да кто ж, ядреный корень, вас сюда звал? — вслух возмущался он. — Треклятое племя! Посмотрим, кто кого! Холера бы вас взяла!..
Изыльметьев догадался, что Заборов, гоняясь за крысой, срывал на ней гнев, адресуя эмоциональную речь чужеземцам. У старшего боцмана, как и у всех в экипаже, англо-французская эскадра не выходила из головы. Увидев командира корабля, Матвей Сидорович приостановился, виновато развел руками: по-другому, мол, обращаться с этой мерзкой тварью не могу.
— С берега, ваше благородие, перебрались крысы на фрегат, — пожаловался он.
— У нас и без берега их хватало, — с легким укором отозвался Изыльметьев.
Заборов страдальчески поморщился:
— Ваше благородие, откель? Мы их, чай, вылавливали. А эти точно — с берега. Их фельдфебель тутошний пугнул огнем из рыбного сарая.
— Может и так, — уступчиво сказал Изыльметьев. — Но только сейчас не время заниматься крысами.
— А чего сидеть без работы? — не согласился Заборов и снова посетовал: — В камбуз лезут. Шибко плодовитое племя. Потом их трудно будет выводить…
Изыльметьев не ответил. Он смотрел на старшего боцмана и думал: «Дорогой Матвей Сидорович, неужели ты серьезно считаешь, что нам потом доведется на «Авроре» бороться с крысами? Неужто тебе не приходит в голову, что фрегат не сегодня-завтра придется уничтожать своими руками? Святая простота, заботливый человек, ты мне сейчас очень нравишься…»
Изыльметьеву не хотелось его огорчать.
— С крысами, Матвей Сидорович, управимся позже, — сказал он. — Вот отразим неприятеля, и тогда в вашем распоряжении будут опять все матросы фрегата.
— Тогда конечно, — неохотно ответил Заборов. — А мне бы сегодня матросиков пять. В трюме бы крыс погоняли. Без дела на душе муторно…
И Изыльметьев вдруг решил поддержать сумасбродное, как показалось вначале, желание старшего боцмана. Иван Николаевич еще ничего ему не сказал, но Матвей Сидорович уже смекнул, что не зря командир корабля замолчал: думает, сколько отрядить матросиков в трюм.
Изыльметьева удивляло поведение старшего боцмана: «Надо додуматься — в такое время ловить крыс!» Это и навело командира фрегата на новые мысли. «Люди напряжены до предела, — соображал он. — Их мучают, естественно, мрачные думы. Никто ведь не знает исхода будущего сражения. А тут старший боцман со своими будничными заботами — крыс надо ловить. Это же здорово!» По мнению Изыльметьева, неуместное, казалось бы, занятие внесет разрядку — бодрость, шутки, смех, споры. Но самое главное, моряки уяснят, что ловлей грызунов разрешил заняться командир корабля. У них утвердится уверенность в завтрашнем дне: фрегат врагу не достанется, а о его якобы уничтожении своими руками — пустые разговоры! Это поднимет настроение и боевой дух экипажа, вселит веру в победу.
— Ну, что ж, Матвей Сидорович, действуйте! — бодро произнес Изыльметьев. — Возьмите с батарей пять — десять человек, на ваше усмотрение, и часик-другой погоняйтесь за крысами. Скажите господам офицерам, что людей отрядить разрешил я.
— Есть! — радостно отозвался Заборов и, повернувшись, резво зашагал к артиллеристам.
Чуть позже командир корабля неторопливо обошел батареи. На некоторых из них моряки под свежим впечатлением от разговоров со старшим боцманом еще улыбались и качали головами. На их вопросы «Время ли бороться с крысами?» Изыльметьев отвечал серьезно:
— По-моему, вы к сражению готовы. А не очень занятым людям почему бы не отвлечься? Чем больше убьем крыс ныне, тем меньше их будет, когда корабль выйдет в море.
Лица артиллеристов оживлялись, глаза блестели радостью. Моряки удовлетворенно кивали. Им нравился такой разговор: командир корабля считает, что «Аврора» скоро покинет Авачинскую губу и, как ей предписано, уйдет в залив Де-Кастри, вольется в эскадру вице-адми-рала Путятина. Правда, перед этим надо разбить противника, не пустить его в Петропавловск.
Изыльметьев вел себя так, словно экипажу «Авроры» предстояли примерные стрельбы по натянутой парусине и деревянным щитам, где цели будут непременно пораже ны. Порукой тому твердая уверенность каждого моряка в себе, хладнокровие и мастерство артиллеристов, с коими, пожалуй, не сравниться никаким чужеземцам.
— Разницы между шлюпом противника и учебной мишенью нет никакой, — внушал командир корабля. — Метко прицелься, и снаряд обязательно попадет куда следует. Если, конечно, у комендора не будут трястись руки и ноги. У кого нет уверенности в себе, можно добровольно попроситься на берег, в тушильную команду. Отпустим без укора.
Таких среди авроровцев не нашлось.
— Дело может дойти до рукопашной. — Изыльметьев исподволь психологически подготавливал моряков к этой, самой ожесточенной и страшной, схватке. — Тогда иностранцы еще лучше узнают русскую натуру — у нас не принято позорно убегать от любого противника. Ретирада без приказа осуждается.
И опять моряки согласно закивали: они отступать не намерены.
Из трюма доносились громкие голоса, смех, гулкие удары швабрами.
— Окружай! — оглашенно кричал Заборов. — Так их, ядреный корень!..
Старший боцман с десятком матросов увлеченно занимался привычной на фрегате хозяйственной работой. Офицеры догадывались об истинной цели командира корабля, разрешившего Заборову в трудный час занять матросов не боевой подготовкой. Кто-то из них это будничное занятие шутливо назвал операцией «Крысы».
Обязательный и исполнительный капитан-лейтенант Стиценков, получив приказ губернатора Камчатки отправиться в залив Де-Кастри и доложить вице-адмиралу Путятину о беде, постигшей экипаж «Авроры», спешил. Но что он мог поделать, когда так велико расстояние от полуострова до Татарского «залива», а маленький бот тихоходен? Погода часто менялась — то тихая, солнечная и безветренная, то пасмурная с ветрами, чаще противными. Тихий океан, известный страшными тайфунами, — , и не всегда спокойное Охотское море в это время не были буйными, но все же препятствовали скорому движению бота. Конечно, не сильных стремительных ветров ждал капитан-лейтенант — он желал попутного умеренного ветерка, не вызывающего больших волн.
Старенький бот держал путь на юго-запад, чтобы проливом Лаперуза пройти мимо Японии и южной оконечности «полуострова» Сахалина, затем круто повернуть на север и Татарским «заливом» проследовать до гавани Де-Кастри. Случись это путешествие месяцем позже, и Стиценков мог бы знать, что Сахалин остров, северный мыс которого отделен от материка судоходным проливом. Тогда отпала бы надобность делать такой круг, проходить мимо чужих берегов; Стиценков провел бы бот из Охотского моря в Татарский пролив с севера — путь короче и безопаснее. К сожалению, мореплавателю с Камчатки не было известно новое отечественное открытие. Начальник Амурской экспедиции капитан I ранга Г. И. Невельской, памятуя о грозном времени, всячески старался, чтобы оно не разглашалось пространно.
Прибыв в залив Де-Кастри, Стиценков облегченно вздохнул: в гавани стоял фрегат «Паллада». Посланец Камчатки посчитал, что ему все-таки повезло — адмиральский корабль мог в это время находиться в другом месте, отдаленном от порта Де-Кастри. В тот же час Стиценков поднялся на палубу «Паллады». Вахтенный офицер доложил вице-адмиралу, что прибывший с Камчатки капитан-лейтенант добивается аудиенции. Путятин велел впустить посланца в каюту.
Капитан-лейтенанта адмирал выслушал хмуро. На его сухощавом лице, казалось, еще больше опустились кончики обвислых усов.
— Каково самочувствие господина Изыльметьева? — спросил адмирал.
— Плох, весьма плох, — ответил Стиценков. — На ногах стоять не мог.
— А помощники, господа Федоровский и Тироль?
— Не могу знать, — смущенно ответил капитан-лейтенант. — Их не видел.
— Ну, а кто-нибудь из офицеров «Авроры» на ногах держится? — допытывался Путятин.
— Так точно. Несколько человек — лейтенанты и прапорщики.
Услышав, что губернатор Камчатки организовал большой лазарет у горячего лечебного источника, адмирал удовлетворенно кивнул и распорядился:
— Как только экипаж и фрегат будут готовы к выходу в океан, пусть «Аврора» незамедлительно направляется сюда, в залив Де-Кастри.
— Губернатор Камчатки генерал-майор Завойко просил ускорить доставку продовольствия и лекарства, — сказал капитан-лейтенант.
— Подвезут без промедления, — пообещал Путятин.
Покинув «Палладу», Стиценков пошел к лабазу, чтобы
выяснить, когда, с чем и какие суда будут направлены в Камчатку. Оказалось, что транспорты «Байкал» и «Иртыш» почти готовы к отправке на полуостров. Один из них покинет гавань Де-Кастри через день, другой отправится в путь двумя сутками позже. Стиценков попросил капитана «Байкала» (этот транспорт уходил первым) взять его на борт. Получив согласие, он попрощался с экипажем своего бота, пожелав ему благополучного самостоятельного плавания.
Перед самым выходом «Байкала» из гавани Стиценков с борта видел, как в залив Де-Кастри величественно вошел фрегат «Диана». Приход военного корабля вызвал у всех моряков бурю восторга. По гавани разнеслось радостное «Ура-а!», в воздух полетели фуражки и бескозырки. От всей души порадовался приходу «Дианы» и Стиценков. В его памяти была свежа другая встреча, фрегата «Аврора». «Как хорошо, что морская трагедия не повторилась!» — удовлетворенно подумал он. В этот день и час не мог офицер предположить, что через год до него дойдет скорбная весть: у японских берегов во время дипломатической миссии вице-адмирала Е. В. Путятина фрегат «Диана» погибнет. Его разрушит, а затем потопит страшной силы морская стихия — цунами…
«Байкал» направился на север вдоль западного берега Сахалина. Теперь-то офицер с Камчатки уже доподлинно знал, что из Татарского пролива есть выход в Охотское море. «Байкал» проследовал между материком и Сахалином беспрепятственно.
У Стиценкова было отличное настроение. Капитан-лейтенант возвращался домой с приятным чувством выполненного долга. Он неторопливо прохаживался по палубе, вполголоса декламируя стихи: «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет…» На «Байкале» Стиценков просто-напросто пассажир — никакого напряжения, никакой ответственности — хочешь, книжку читай в каюте, хочешь, вволю отсыпайся. Его теперь не волновала сила ветра, даже наоборот: тихая, маловетреная погода, безоблачное лазурное небо, ровная гладь морской синевы придавали спокойствие и благодушие. Стиценков никуда не
торопился: днем раньше, днем позже — что от этого изменится! — транспортное судно обязательно придет в Камчатку.
До полуострова оставалось менее суток пути, когда с «Байкала» заметили беспарусное судно. Вскоре по дыму безошибочно определили паровую шхуну. Она шла навстречу транспорту. Никто не сомневался, что к «Байкалу» приближался «Восток», нбо другого винтового русского корабля в Охотском морс быть не должно. Через некоторое время шхуна пройдет мимо транспорта. Моряки поприветствуют друг друга сигнальными флажками, матросы помашут бескозырками, офицеры и унтер-офицеры возьмут руку «под козырек», взаимно пожелают счастливого плавания и «семь футов под килем». Так думали на транспорте.
Стиценков узнал, что командир «Востока» капитан-лейтенант Воин Андреевич Римский-Корсаков недавно был в Де-Кастри. Он взял там на борт шхуны военного губернатора Восточной Сибири Николая Николаевича Муравьева, писателя Ивана Александровича Гончарова и архиепископа Иннокентия. Паровой корабль должен был доставить их в порт Аян. Выполнив почетную миссию, Римский-Корсаков, видимо, с почтой заходил в Петропавловск, а теперь возвращается домой, в залив Де-Кастри.
Корабли сближались. Но что это? Шхуна «авралит»: она настойчиво предлагает «Байкалу» сбавить ход и сойтись. Какая надобность останавливаться в море? Однако Римский-Корсаков нетерпеливо требует безотлагательных переговоров. «По всей вероятности, на шхуне какая-то неисправность», — решили на «Байкале» и начали готовиться к швартованию. На деле оказалось все гораздо серьезнее.
Шхуна в Петропавловский порт не заходила. На то была особая причина.
Высадив в Аяне почетных пассажиров, Римский-Кор-саков согласно предписанию повел корабль в Камчатку. Шхуна уже подходила к Авачинской губе, когда с ее борта увидели спешивший навстречу русский бот. С суденышка моряки панически замахали руками, давая знать «Востоку», чтобы остановился. Полагая, что люди нуждаются в помощи, Римский-Корсаков дал команду сбавить ход. Бот пришвартовался. На борт шхуны поднялся полный усатый боцман Харитон Новограбленов. Он, тараща испу-
ганные глаза и топорща усы, рассказал капитан-лейтенанту, как экипаж бота чуть не попал впросак. Несколько часов назад моряки следовали в Петропавловск с южного мыса полуострова, из поселка Нижне-Камчатска. Когда подошли к Авачинской губе, услышали орудийный грохот, доносившийся от порта. Остановились. Экипаж в недоумении: «Что это? Примерные артиллерийские учения?» Гул орудий не прекращался. По частым выстрелам разнокалиберных пушек моряки догадались, что внутри губы идет крупное сражение. Бот пристал к Бабушкину мысу. Унтер-офицер с маяка Яблоков сообщил Новограбленову страшную весть: к Петропавловску подошла англо-французская эскадра из шести кораблей. Узнав, что Харитон везет в порт ценный груз, Максим посоветовал боцману немедленно уводить бот подальше от губы, дабы не досталось добро чужеземцам. Команда суденышка спешно покинула опасное место.
Римский-Корсаков велел боцману возвратиться в Нижне-Камчатск.
— Будем надеяться, что к маленькому селению враги не подойдут, — сказал он Новограбленову. — Там, господин боцман, немедленно оповестите людей о нападении врага и пусть охотники идут на помощь петропавлов-цам.
Боцман быстро спустился на бот.
Римский-Корсаков, оценив обстановку, понял, что в Авачинскую губу корабль вести не следует: к защитникам порта ему не пробиться, а шхуна с секретной почтой может оказаться у врага. Воин Андреевич принял решение уйти в море. Ему было известно, что в Камчатку направляются два невооруженных транспорта с провиантом. Они вполне могут стать добычей чужеземцев. И капитан-лейтенант повел «Восток» от берегов Камчатки с намерением обязательно найти в море «Байкал» и «Иртыш», предупредить их капитанов об опасности, затем следовать в Де-Кастри — о нападении англо-французской эскадры на Петропавловск должен знать вице-адмирал Путятин.
И вот счастливый случай: шхуна «Восток» не разминулась с «Байкалом». Офицеры обстоятельно обсуждают события, продумывают, как лучше поступить в сложившейся ситуации. «Байкалу», безусловно, надо возвращаться назад. Но на нем мало осталось питьевой воды. Не может поделиться ею и Римский-Корсаков — моряки
«Востока» совсем недавно думали, что живительной влагой запасутся в Камчатке. Теперь у обоих экипажей была надежда только на дождевую воду. А если не будет ненастья?.. И все же офицеры решают направить «Байкал» к Сахалину до встречи с «Иртышом», а далее вместе проследуют в залив Де-Кастри. Но все же как поступить Воину Андреевичу? На борту «Востока» камчатская почта, среди которой секретное послание Н. Н. Муравьева губернатору полуострова.
— По-моему, надо шхуне идти в Усть-Большерецк, — подсказал Стиценков, лучше других знавший Камчатку.
Маленький порт, расположенный на западном берегу Камчатки, в трехстах верстах от Петропавловска, всем показался единственно удобным и менее опасным местом для стоянки судна. И расстояние до него теперь осталось небольшое — примерно такое же, как до Авачин-ской губы.
— Решено! — поддержал предложение Римский-Кор-саков. — Идем в Усть-Большерецк.
Стиценков, хорошо знавший Воина Андреевича, попросился перейти с «Байкала» на его шхуну.
— Рад случаю, — охотно согласился Римский-Корсаков. — Вы, полагаю, торопитесь в Петропавловск. У меня к вам будет просьба. Это послание необходимо передать лично Завойко. — Он протянул пакет с сургучными печатями. — Оно строжайшей секретности. В случае неизбежности, сожгите…
Стиценков, горя нетерпением добраться до Петропавловска — там у него еще и семья — клятвенно заверил, что из Усть-Большерецка пакет будет доставлен губернатору в кратчайший срок.
Корабли разошлись.
Поведение врага вызывало у петропавловцев недоумение, удивление, раздражение, тревогу. Англо-француз-ская эскадра не выступила 21 августа, стояла без движения следующие сутки, ничего не предприняла и на третьи. Замыслы противника начали казаться невероятными, загадочными. Одно было ясно: чужеземцы готовятся, основательно и тщательно, к решительному сражению.
Но почему так долго? Неужели настолько серьезно повреждены корабли, что почти три тысячи человек не могут до сих пор привести их в боевую готовность? А может, противник преувеличивает силы петропавловцев и у него появилась неуверенность? Но ведь беглые американцы наверняка сообщили, сколько в порту вооруженных защитников. После этого смешно мыслить, что враг не уверен в своих возможностях. Здесь нечто другое. А что? И тут мнения не совпадали. Одни утверждали, что союзники вырабатывают такой совместный прожект, который должен позволить им овладеть портом без повреждений кораблей и потери живой силы; другие уверяли, что задержка штурма — несомненный признак неверия чужестранцев в собственные силы, грызня между командирами, торговля за менее опасные участки в сражении; третьи считали неторопливость противника чопорной манерой европейцев. Так оно или не так, никто из петропавловцев знать не мог, а догадки всегда остаются догадками.
Раннее утро 24 августа. Оно напоминало момент, когда трое суток назад чужестранцы начали готовится к штурму порта: тот же шум, то же оживление.
Завойко, как и в начале минувшего сражения, стоял на вершине Сигнальной сопки, над заново восстановленным аванпостом. Наблюдая за действиями противника, он с некоторой тревогой ждал расстановки кораблей. Его жгло нетерпение знать, какой же прожект сражения на сей раз навяжут чужеземцы.
Пароход, получивший у петропавловцев кличку «Разводящая», взял на буксир фрегат «Пайке» и, протащив его вдоль Ракового перешейка, отцепил против мыса Сигнальной сопки, на расстоянии, не доступном береговым орудиям. «Вираго» затем расставил вблизи фрегата бриг «Облигадо» и корвет «Эвридика». Все три корабля развернулись так, чтобы действовать против южных батарей — Сигнальной, Кошечной и Красного Яра.
У Василия Степановича защемило сердце. Он догадывался, что чужеземцы предпочли второй прожект сражения, который Завойко мысленно проработал за противника накануне. Сомнения губернатора рассеялись полностью, когда в половине шестого часа пароход с фрегатами «Форт» и «Президент», как кокетка, подхваченная с двух сторон кавалерами, подался на север. Ошибся Василий Степанович в малом. «Вираго», вопреки ожиданиям губернатора, оставил французский фрегат против
Перешеечной батареи. Чуть севернее «Форта» расположился «Президент». Этого, по мнению Завойко, противник мог и не делать. Пять пушек на открытом перешейке в большом сражении погоды не сделают. Их можно было миновать, чтобы выиграть время для боя на северном, ныне главном, направлении. Однако два флагманских фрегата и пароход, имея на своих бортах сто двадцать орудий, непременно намеревались сразиться с пятипушечной батареей. Василий Степанович горько улыбнулся: «Да где же у адмирала самолюбие!»
Завойко полностью предугадал дальнейшие действия противника. Лавой огня, как большой штормовой волной, корабли снесут с перешейка ничем не прикрытую батарею. После этого «Вираго» и «Президент» двинутся к северному мысу Никольской сопки. «Форт», скорее всего, останется на месте, чтобы высадить десант у перешейка, ибо в других местах западный берег горбатого полуострова очень крут, почти отвесен.
Губернатор оставил Сигнальную сопку, перенеся командный пункт на предозерную площадь, к гарнизонному пороховому погребу. Тут, на узком дефиле у Кул-тушного озера, будет последнее, смертельное сражение, в котором рукопашной схватки не миновать.
Около Завойко сгруппировались командиры стрелковых партий, с десяток гардемаринов и унтер-офицеров, готовых выполнять роль вестовых, а если потребуется, — и драбантов, человек двадцать гребцов губернаторского катера. Тут же стояли капитан 1 ранга Арбузов, капитан-лейтенант Тироль. Чуть в стороне расположились стрелковые партии; рядом, но не смешиваясь со стрелками, — горнисты и барабанщики.
От порохового погреба до берега Авачинской губы меньше версты. На пути противника, рядом с мысом Никольской сопки, расположена седьмая батарея. Ее командир капитан-лейтенант Василий Кондратьевич Кораллов страшно удручен. Опытный боевой офицер, топорща каштановые усы, доложил губернатору, что его люди готовы драться до конца. Но что толку от смерти, когда врагу артиллеристы не смогут причинить большого вреда — у них почти нет картечи, а батарея установлена так, что из пяти пушек в сторону врага направлены только гри.
— Надо держаться, Василий Кондратьевич, — сказал ему Завойко, не находя утешительных слов. Он-то пони-
мал, что такое три пушки против двух кораблей. А чтобы отразить хотя бы первые группы десантников, конечно же, нужны заряды с картечью. Губернатор сочувствовал Кораллову, но ничем не мог помочь. Стараясь быть внешне спокойным, он наставительно проговорил: — В последний момент пушки заклепайте и с прислугой отходите к Озерной батарее. Там располагайтесь в ложементах и встречайте противника как стрелки.
— Есть!
Кораллов удалился.
— А у вас, Карл Янович, сколько картечных зарядов? — спросил Завойко подошедшего к нему командира шестой (Озерной) батареи инженер-поручика Гезе-хуса.
— По два на пушку. — Лицо офицера с впалыми щеками было мрачным.
— Не густо, — сделал вывод губернатор, но тут же успокаивающе добавил: — Высаживаться будут скученно. Придется ядрами палить. Картечью угостите напоследок, когда к батарее десантники приблизятся. Ну, а потом выводите из строя орудия и присоединяйтесь с Василием Кондратьевичем к стрелкам…
Гезехусу все понятно — надо держаться до последней минуты. У него одиннадцать разнокалиберных орудий, однако никому батарея не кажется грозной. Она ни в какие сравнения не идет с Кошечной. У Дмитрия Максутова не батарея, а крепость. Орудия там мощные, корабельные. У Гезехуса старенькое сооружение, древние пушки. Шесть первых фальконетов, снятых с катеров, разместили у Култушного озера еще в 1849 году, вскоре после пребывания в Петропавловске Николая Николаевича Муравьева. Это по его совету на дефиле установили противодесантную батарею. Еще тогда прозорливый военный губернатор Восточной Сибири сказал: «В случае десанта неприятеля в обход Никольской сопки, его надо встретить отсюда». Он показал место, на котором стоял. Указания Муравьева исполнительный капитан
1 ранга Ростислав Григорьевич Машин выполнил, но за неимением крупнокалиберных пушек Озерная батарея получилась слабенькой. До лета 1854 года она стояла в первозданном виде. Но вот до Камчатки дошли слухи о войне. Завойко, беспокоясь об артиллерийских укреплениях в южной части порта, одновременно распорядился привести в боевую готовность Озерную батарею. Неза-
долго до прихода англо-французской эскадры в ряд с шестью древними пушками поставили четыре 18-фунтовых орудия, перенесенных с транспорта «Двина». Сюда же в последний момент подтянули на лошади и единственный в порту полевой фальконет. Оборудованием и расширением противодесантной батареи занимался бывший фортификатор порта Карл Янович Гезехус. Его, инженера-поручика, и назначили командиром Озерной батареи: ты, мол, ее сооружал, сам ею и командуй. Во время дооборудования батареи к Гезехусу дважды подходили помощник губернатора капитан 1 ранга Арбузов и новый фортификатор порта инженер-поручик Мровинский. Они видели недоделки оборонного объекта, понимали, что во время боя он будет легко уязвим, но незамедлительно помочь Гезехусу не могли. И здесь артиллеристам нужен был лес, а его не хватало и для батарей оперативного направления. Губернатор и офицеры гарнизона потаенно надеялись, что неприятель не будет штурмовать порт с севера.
Но вот случилось то, чего опасались пстрогтавловцы — врагу стало известно уязвимое место в обороне города. Корабли противника двигались к северной окраине порта.
Завойко, обведя глазами командиров стрелковых команд, сказал, как приказал:
— Отсюда, коль врага не отобьем ружьями, все вместе ударим в штыки. — И, как бы обосновывая сказанное, добавил: — Русские всегда молодцами показывали себя в рукопашных схватках. Так я говорю?
В ответ бодрое и дружное подтверждение.
Артиллерийский бой начался с залпа Перешеечной батареи. Загремели выстрелы и южнее порта. Разнобойно ударили по батареям корабли. Через минуты пушечная канонада слилась в сплошной гул. На перешеек и через него осиным роем, с визгом и воем, полетели разнокалиберные ядра, бомбы и конгревы ракеты. Клубами белесого дыма окутались батареи Сигнального мыса, Кошечной косы, Красного Яра. Грохот орудий, зловещий свист раскаленного металла, удручающее кряхтенье ракет с огненными хвостами, разрывы двухпудовых бомб создавали устрашающую картину. Вздыбливалась земля, засыпая людей и орудия песком, заваливая камнями и кустами. Через межсопочный прогал в гавань и на город летели раскаленные ядра и «чиненки», воспламеняя деревян-
ные строения. В дыму и разрывах перешеек. Не видно губернатору от порохового погреба, как действуют артиллеристы Александра Максутова. Но ему докладывают, что их удары ощущает враг.
Это было действительно так. На «Президенте» перебит гафель, и английский флаг валится на палубу. На фрегате смятение. Офицеры размахивают руками. Флагманский корабль эскадры без флага — позор! Такого славные представители владычицы морей допустить не могут. Десятки моряков под крики и топанье офицеров действуют торопливо и сноровисто. Они делают все возможное, чтобы быстрее водворить святыню корабля на место. Фрегат в дыму. Он вздрагивает от выстрелов орудий и мощных ударов ядер в борт. Сверху рухнули деревянные обломки с рваным такелажем, из-под него с трудом выпутываются люди…
«Форт» и «Вираго» усиливают огонь. Огромные стволы бомбических орудий бьют по батарее прямой наводкой. Но что там, на берегу, за черти? Они уже час в кромешном аду… На перешейке нет живого места от взрывов, перебита часть прислуги, выведены из строя три орудия, нет, уже — четыре… Артиллеристы оставляют батарею. Все! Кораблям можно прекращать огонь и направлять к берегу гребные суда с десантниками. А это кто там? Один человек у орудия. Сумасшедший? Он собирается стрелять. С кораблей узнают в нем командира батареи. Лейтенант сам заряжает орудие, сам прицеливается и подносит факел. От французского катера с треском летят обломки. Десантники в смятении. Катер медленно погружается в воду. На «Форте» негодование: «Ах, вот ты как! Тогда получай, лейтенант, за это!» И снова загремели орудия. Но на перешейке уже несколько человек. Отступившие было солдаты вернулись к командиру. Они вместе с ним наводят пушку, делают выстрел. Последний выстрел. В центре перешейка взрывается крупная бомба. Артиллеристы разметаны, командир батареи отброшен в ров. С фрегата в сотни голосов раздается радостный возглас:
— Vivat!!!
Изыльметьев видел все. Стоя на шканцах своего фрегата, он наблюдал за неравным поединком. Сомнений не было — батарея обречена на гибель, дело времени. Предугадывая намерения врага, Иван Николаевич неза-
долго до сражения говорил лейтенанту Александру Максутову:
— Противник в первую очередь постарается уничтожить вашу батарею. Делая рекогносцировку, неприятель, мне думается, уяснил, что по нашим кораблям удобнее всего вести огонь через перешеек. Этим, господин Максутов, я и обеспокоен. Прислуга у вас из рекрутов. Вам, князь, придется трудно. По вы авроровец, русский офицер. Надо показать чужеземцам, чего мы стоим. — С этими словами Изыльметьев обнял лейтенанта и по-отечески тихо сказа./:: — Держитесь, Александр Петрович!
Как сражался Александр Максутов, лучше всех виде.,! он, Изыльметьев. И хотя над «Авророй» летели ядра, бомбы, конгревы ракеты, а некоторые из них попадали во фрегат, командир корабля за все время боя не покинул палубу. Потом Изыльметьев напишет начальнику Морского корпуса адмиралу Богдану Александровичу Гла-зенапу такие слова:
«Вменяю себе в непременную обязанность благодарить Ваше превосходительство о назначении офицеров и гардемаринов на вверенный мне фрегат и долгом поставлен уведомить, что питомцы Морского корпуса прекрасной нравственности и усердием к службе заслуживают самых лестных похвал.
Князь Александр Петрович Максутов с кротостью души соединял познание в науке. Во все плавание, кроме служебных обязанностей, ревностно занимался с гардемаринами. В сражении 20 и 24 августа явил себя героем…»
Это послание будет написано спустя десять дней, 4 сентября. А пока к Александру Максутову бежали люди с носилками.
— Мичман Фесун! — подал голос Изыльметьев. — Замените на батарее героя! — Затем последовало короткое наставление: — Если орудия к бою не пригодны, свалить их в воду, самим остаться на сопке для встречи с десантом неприятеля.
Обнимая юного офицера, командир корабля душевно добавил:
— С Богом, Николай Алексеевич!
Группа моряков пробежала по бону. Ей навстречу несли на брезентовых носилках Александра Максутова. Фесун, приостановившись, посмотрел на окровавленного командира батареи. Лейтенант лежал неподвижно, глаза закрыты, лицо меловое. К левому боку приложена оторванная рука с аметистовым перстнем на безымянном пальце. «Умер», — решил мичман и снял фуражку. Смахнули с голов бескозырки матросы.
— Вот как русские моряки умеют принимать смерть, — дрогнувшим голосом произнес Фесун. — Пример героя достоин подражания. Вперед, братцы!
Максутов открыл глаза, но моряков уже рядом не было…
Небольшая перешеечная площадка привела Фесуна в содрогание. Молодой офицер еще на «Авроре» утром слышал как кто-то окрестил батарею на перешейке Смертельной. Теперь мичман своими глазами видел, что она соответствует этому названию. На развороченной земле, под камнями, ядрами и деревянными обломками, лежали в разных позах окровавленные трупы. Пылкое впечатление Фесуна поразило мальчишеское лицо убитого солдата с вытаращенными глазами и искаженным как-бы в крике ртом. С горящим факелом в руке мертвый, казалось, вылезал из-под земли…
Перешеечная батарея к сражению не была пригодна: орудия завалены камнями, станки перебиты, платформ не видно. Ствол пушки, из которой последний раз выстрелил Александр Максутов, опрокинут в ровик.
— Орудия — в воду! — распорядился мичман.
Когда работа была выполнена, Фесун отвел людей в
заросли Никольской сопки, северный мыс которой соединен с берегом…
Враг наседал в трех направлениях: на южные батареи, перешеек и озерное дефиле. Ведя артиллерийский огонь, он готовился высадить десантников на берег там, где будет сломлена оборона.
Гулкий интенсивный огонь мощных орудий вражеских кораблей и редкие выстрелы разнокалиберных пушек с берега любому на слух говорили о неравной схватке. Противник близок к победе. Да кто же этого не понимал! На петропавловцев неминуемо надвигалась беда. В эти часы решалась судьба небольшого русского порта. Но именно тут, с Камчатки (дальнюю неукрепленную Аляску с островами никто из петропавловцев всерьез не воспринимал), начинается Россия. Завоеватели пытаются ступить на ее землю.
Стойкостью русских, их «неблагоразумным» решением продолжать сражение были поражены американцы и немцы, чьи коммерческие суда стояли в глубине гавани.
Они за последние дни натерпелись страху. Вот и свяжись с этими русскими! Англичане и французы обстреливают порт без выбора объектов. И штурмующим никак не дашь сигнал, что тут стоят они, американцы и немцы, им не враги, нейтральные, а если хотят знать, может, их, европейцев, уважают больше, чем русских и прочих разных азиатов. Однако англичанам и французам не было дела до того, кто и под каким флагом приютился в Петропавловской гавани. Они били из орудий без разбора. Если 20 августа сражение проходило у южной окраины порта и, благодаря «Авроре» и «Двине», до американского и немецкого судов не долетело ни одно ядро, то в этот день,
24 августа, иностранные коммерсанты поняли, что им теперь безопасность никто не гарантирует. Они своими глазами увидели грозные корабли севернее Никольской сопки. Не дожидаясь, когда на палубах коммерческих судов начнут рваться бомбы, представители нейтральных стран с завидной проворностью покинули опасное место. Оставив беспризорными «Ноубль» и «Магдалину», американцы и немцы, обгоняя друг друга, побежали в лес…
Изыльметьев, оценив обстановку, приказал артиллеристам нижнего трека, бездействующего и 20 августа — стрелять мешала Кошечная коса, — перенести орудия на верхний трек невооруженного борта «Авроры». Моряки, поняв замысел командира корабля, чудовищную работу выполнили споро. Через час десять орудийных стволов были направлены в сторону Култушного озера. Однако палить по противнику можно будет только в том случае, когда он появится на дефиле и овладеет обеими батареями. А до этого необходимо вывести из сектора обстрела «Ноубль» и «Магдалину». По приказу Изыльметьева вестовые побежали к коммерческим судам, но вскоре вернулись ни с чем — американцев и немцев на судах не было.
— Трусы! — в сердцах обозвал Иван Николаевич коммерсантов. Он послал две группы моряков выбрать на судах якоря и без промедления возвращаться на «Аврору» — возиться с чужими парусами не позволяли ни время, ни обстоятельства. Изыльметьев надеялся, что «Ноубль» и «Магдалина», снятые с якорей, развернутся в дрейфе сами, и, может, тогда с «Авроры» удобнее будет стрелять. А если нет, то пусть коммерсанты пеняют на себя. Он прикажет артиллеристам первыми залпами сбить с судов мачты.
Изыльметьеву из-за сопок не были видны вражеские корабли. Но он знал, чувствовал намерение врага. Противник действовал так, как предполагал губернатор. Десантники высадятся за Никольской сопкой и, видимо, одновременно — против Красного Яра…
На «Авроре» артиллеристы, теперь уже с обоих бортов, могут палить по противнику. С появлением десантников на берегу стрелковые партии моряков готовы без промедления покинуть корабль и вступить в бой на суше — они ждут только приказа. Чем еще может помочь петропавловцам командир фрегата? В критический момент он оставит на борту маленькую группу для уничтожения «Авроры», остальных моряков сам поведет в последнюю схватку…
Завойко нервничал. Стоя в окружении людей, он не знал, какие еще принимать меры, что делать со стрелковыми командами, куда их в первую очередь посылать. Одновременное наступление врага в трех направлениях ставило петропавловцев в безвыходное положение…
После разгрома перешеечной батареи канонада несколько стихла: «Президент» и «Вираго» занимали новую позицию…
У порохового погреба молчаливое напряжение. Командиры много курят. Безжалостно сжигают махорку матросы и солдаты — над командами висят сизые облака дыма.
— Да перестаньте зловонить табачищем! — капризно отмахнулся некурящий губернатор.
Это касалось скорее всего Арбузова, который рядом с ним раскуривал трубку. «И тут мешаю!» — с обидой подумал Александр Павлович.
— Позвольте, ваше превосходительство, до появления десанта отбыть на Озерную батарею, — обратился он к Завойко. — Люди, чувствую, там нервничают.
— Ступайте!
Случись такое в иной момент, Арбузов не стерпел бы унизительного «Ступайте!» Но он сумел сдержать гневный порыв — не время снова ссориться с этим человеком. Губернатор и без того в нервозном состоянии. Александр Павлович понимал, что нельзя ни ему, ни Завойко терять душевное равновесие. Настроение начальства легко передается подчиненным. У многих сейчас на душе скребутся кошки. Близок час, когда защитники Петропавловска поровну разделят общую горькую долю. Земля-матушка,
не разбирая чинов и званий, возьмет их, павших в смертельном бою, в свои вечные объятия.
Озерная батарея от порохового погреба — в ста саженях. Их Арбузов преодолел быстрым шагом. Инженер-поручик Гезехус встретил его настороженным вопросом:
— Есть новые указания?
Александр Павлович отрицательно покачал головой:
— Нет, Карл Янович. Старый приказ остается в силе: держаться! Я к вам с единой целью — отсюда виднее, в каком месте будет высаживать неприятель десант, у рыбного сарая или у мыса Никольской сопки.
Гезехус молча кивнул. Он потерял терпенье ждать врага. По его подсчетам, десантники должны быть уже на берегу. Однако расположенная впереди батарея капитан-лейтенанта Кораллова молчит. Значит, у противника какая-то заминка. Какая? Гезехусу не видны вражеские корабли — часть берега скрыл рыбный саран, а Никольская сопка спрятала за собой почти всю бухту. Понятно, что англо-французы вначале откроют огонь по седьмой батарее. Пока ее не разрушат, десантников на берег не высадят. По шестой, Озерной, корабли из орудий пока палить не могут — мешает тот же рыбный сарай. Когда Кораллов оставит разрушенное укрепление, противник непременно займет другую позицию, и тогда в дело вступят артиллеристы Гезехуса.
Прислуга Озерной застыла в томительном и напряженном ожидании. Арбузов решил разрядить обстановку. Обойдя пушки, он, скорее для воодушевления людей, чем для другой цели, поднялся на банкет между орудиями, показывая этим, что не намерен кланяться штуцерным пулям. Правда, они еще не свистели.
Озерную батарею накануне вместо земляного вала обложили (слыханное ли дело!) мешками с крупяной мукой. Когда необычный груз ночью подносили к укреплению, солдаты охали и стонали — так жалко им было ценнейший провиант.
— Отстоим порт, с мукой ничего не сделается, — успокаивал их Завойко. — А если суждено будет оставить город, то пусть поперхнутся ею враги…
Мешки заметно выделялись на зеленом дефиле. Демаскировка налицо, но ей уже не придавали значения — от неприятеля теперь никак не утаишься. Однако Арбузов именно на это обратил внимание командира.
— Господин Гезехус, — сказал он. — Я вижу чью-то оплошность и поспешность. Батарея никак не замаскирована. Может, еще не поздно хотя бы не надолго обмануть врага.
Карл Янович догадался, что капитан 1 ранга хочет как-то снять с людей напряжение — лишь бы чем, но занять их в тяжелые минуты. Командир батареи распорядился запорошить мешки зеленью. Казаки из прислуги ловко, наотмашь, начали рубить саблями высокую траву, другие артиллеристы быстро, но старательно укладывали ее так, чтобы десантники издалека не сразу увидели батарею на ровном зеленом массиве. Арбузов дал последнее наставление — «Держитесь, братцы!» — и вернулся к пороховому погребу…
Близким громом загремели орудия двух неприятельских кораблей. Выстрелами трех пушек ответила батарея Кораллова. Завязалась ожесточенная перестрелка. И также, как на межсопочном перешейке, русские артиллеристы сопротивлялись отчаянно. Батарея Кораллова, защищенная добротным земляным валом, держалась около часа. Прислуга трех пушек под шквальным огнем кораблей целилась в гребные суда, препятствуя высадке десантников на берег. Какое-то время это ей удавалось — пока на суше не появился противник. Но наступил момент, когда из поврежденных, заваленных землей и фашинником пушек стало невозможно стрелять.
— Расчистить орудия от завалов! — прокричал Кораллов. Стоя на опрокинутом ящике из-под зарядов, он видел гребные суда, даже посчитал — двадцать три, различал офицеров, размахивающих саблями. — Поторапливайтесь, братцы!
Грохот разорвавшейся бомбы, и Кораллов падает ничком.
— Командира убили! — раздался чей-то голос. — Отходим!
Несколько солдат бросилось к капитан-лейтенанту, чтобы унести его от батареи.
— Стоять! — почти беззвучно выдавил он. — Пали!..
Артиллеристы подняли командира на ноги и, взяв под
руки, словно пьяного, повели к пороховому погребу…
Несколько ядер упало недалеко от Завойко.
«Неужели догадываются, что тут арсенал?» — в тревоге подумал губернатор и утвердился в мысли, что врагу известно все от беглецов-американцев.
Бородатый часовой, отставной кондуктор Петр Белокопытов, неподвижно стоял у входа в погреб. Он беззвучно шевелил губами, твердя молитву, и надеялся, что она его спасет от смерти. И вдруг случилось страшное, казалось, непоправимое: в двух саженях от входа в погреб, вспоров землю, плюхнулась полуторапудовая кон-грева ракета. Она, дымя и брызгая огненными искрами, с шипеньем закрутилась на месте. Секунды, и взрыв со страшной силой поднимет в воздух пороховой склад, разнесет все вокруг. Сейчас…
— Ложись! — рявкнул Завойко.
Часовой, закинув кремневку за спину, сделал два прыжка, поднял тяжелую ракету на грудь и метнулся ко рву. Бросив ее вниз, Белокопытов успел упасть. Взрыв в яме потряс воздух, вверх с визгом полетели осколки.
Завойко, стоя полусогнутым, осмотрелся. Вокруг лежали люди, прикрыв головы руками. Полминуты оцепенения, и они зашевелились. Ракета не повредила погреба, ее осколки никого не задели.
— Молодец, Крапива! — выкрикнул кто-то.
Белокопытов похлопал ладонями по тлеющей одежде
и возвратился на свое место. Поставив кремневку к ноге, часовой снова беззвучно зашевелил губами. Он вгорячах не заметил, что остался без холеной бороды…
Враг наседал. У него на очереди была Озерная батарея, противодесантная.
Гезехус стоял с поднятой саблей. Прислуга замерла у орудий. Вот-вот из-за рыбного сарая появятся вражеские матросы, солдаты морской пехоты. Туда, в промежуток между озером и сопкой, нацелены одиннадцать стволов… Этого момента ждали все, он неизбежен, и все же кое-кто втайне надеялся, а вдруг произойдет что-то иначе. Десантники в красных мундирах вывернулись из-за сарая небольшой группой. «Англичане», — поняли на батарее.
— Если что, то как от своих моряков их отличать будем? — обеспокоенно высказался молодой солдат.
— Коль дело дойдет до рукопашной, — отозвался другой, — все извозимся в красной юшке. По мордам супостатов будем узнавать.
Выстрел орудия, — ядро угодило в кучу жавшихся друг к другу англичан. Минутная растерянность врага, затем оживление. Моряки подхватили троих свалившихся с ног и быстро скрылись за сараем.
— Ироды! — нервно прокричал бородатый унтер-офицер. — В прятки с нами играть? Выходите, мать вашу так!..
Англичане, словно услышав голос с батареи, большой лавиной ринулись по равнине. Сзади них задымился рыбный сарай. Вот они разделились на два потока: один устремился на батарею, второй почему-то полез на Никольскую сопку. В это время на ее вершине показались десантники в синих мундирах и алых панталонах — французы.
Завойко замысла десантников не понял. Что делать им в зарослях горбатого полуострова? Французы, высадившись на перешейке сопок, не воспользовались боном через гавань (наверное, о его существовании не знали), а побежали к северному мысу навстречу англичанам; англичане же, поднимаясь на мыс, намеревались двигаться к перешейку.
— Да они очумели! — выкрикнул фельдфебель Спылихин, находясь недалеко от губернатора. — Сейчас начнут драться между собой.
— Помолчи! — одернул его кто-то. — Они видели там наших моряков. Мичман Фесун с командой на сопке…
Враг был рядом, на суше. На дефиле и сопке скопилось не менее семисот моряков и солдат морской пехоты. Губернатор же мог выставить против них только три сотни человек.
— Пробить дробь-тревогу! Приготовиться к рукопашному бою! — прокричал Завойко.
Глухой и частый барабанный бой, пронзительные звуки горнов властно влились в зловещие аккорды пушечной пальбы, взрывов бомб и гранат, ружейных выстрелов.
— Сбить противника с горы! — последовал приказ губернатора.
Завойко направляет в бой стрелковую команду поручика Михаила Губарева. Следом на Никольскую сопку спешит команда мичмана Дмитрия Михайлова. Губернатор через вестового дает распоряжение капитан-лейтенанту Изыльметьеву, чтобы тот самым спешным образом посылал своих моряков в стрелки. А командир «Авроры», не дожидаясь приказа, отправляет на берег команду за командой. Его короткие напутствия действуют на людей вдохновляюще:
— Не посрамим, братцы, чести императорского флота!
Славно постоим за землю Российскую! Да кто же сравнится с русскими чудо-богатырями!
По двадцать-тридцать человек с офицерами команды проворно покидают корабль, по бону пересекают гавань и скрываются в густых зарослях горбатого полуострова.
Командир Кошечной батареи лейтенант Дмитрий Максутов, оценив обстановку, приказывает гардемарину Владимиру Давыдову взять с собой два десятка артиллеристов и быстро следовать за авроровцами.
На Никольской сопке завязался бой. В кустах мелькают красные, синие и белые мундиры. Ружейные и пистолетные выстрелы, разрывы ручных гранат, крики, барабанный бой и звуки горноз, грохот орудий с моря и береговых батарей сливаются в перекатистый гул.
Под сопкой, на равнине дефиле, десантники наседают на Озерную батарею. Но артиллеристы инженер-поручика Гезехуса не намеревались оставлять позицию. Не будь приказа «Стоять насмерть!», они все равно держались бы до последнего дыхания. Четко выполняя приказы командира, артиллеристы не оглядывались, пе обращали, казалось, внимания на свист и пение штуцерных пуль, не страшились уже близких взрывов ручных гранат. Их пушки били прямой наводкой, образуя прогалы в густых рядах десантников. Противник начинал понимать, что батареей овладеть ему не так-то просто. Русские артиллеристы держатся стойко, не желая дешево отдать свои головы.
В беспорядочной стрельбе из штуцеров на бегу десантники редко попадали в цель. Но те, кто приближался к батарее на ружейный выстрел гладкостволок и кремневок, падали замертво.
От взрыва гранаты с ржаньем взметнулась в свечку, шарахнулась в сторону раненая лошадь, перевернув полевой фальконет. Волонтер, титулярный советник канцелярии Анатолий Иванович Зарудный, поймал ее за уздцы и не дал утащить пушку. Богатырского сложения уряд-пик Василий Карандашев саблей обрубил ременные постромки и, применив недюжинную силу, поставил фальконет на колеса.
— Ну, батенька мой, ты — медведь! — восторженно проговорил Зарудный, заталкивая в ствол заряд с картечью.
— Русский медведь, — дополнил Карандашев и, откинувшись от прицела, выстрелил. В этот момент под фаль-
конетом разорвалась граната. Урядник, держась за голову, со стоном рухнул наземь. К пушке приник оглушенный взрывом Зарудный.
Заметно редеет прислуга. На батарее остается людей меньше половины. Вот-вот враг одолеет стоящих насмерть храбрецов.
Завойко огляделся. Около него три десятка человек. «Где люди? — спохватился он. — Ах, да! Последнюю партию увел на сопку Арбузов. Сейчас неприятель овладеет Озерной батареей и окажется тут…» Губернатор знает каким будет завершающий аккорд сражения. Он не покинет своего командного пункта до последнего момента, но и, конечно, не даст себя пленить. Как только чужеземцы окажутся у порохового погреба, мощный взрыв сотрясет окрестность…
Десантники приближались. Около Озерной батареи чаще стали рваться ручные гранаты, гуще засвистели пули над головой губернатора. Вскрикнул от боли рядом с Завойко флотский унтер-офицер из личной охраны, запрыгал на одной ноге, упал, завертелся на месте. Согнулся вдвое, застонал, держась за живот, матрос-вестовой. Как ветром снесло с головы губернатора фуражку…
— Ваше превосходство! Разрешите в штыки!
— Что?
— В штыки, ваша милость, прошу… шения! — Завойко видит перед собой фельдфебеля Степана Спилихина. Недавно этот человек был командиром губернаторского катера. Он обещал из старшего сына, Жоры, сделать настоящего моряка.
— В штыки? — Завойко в упор смотрит на фельдфебеля и никак не поймет, чего он от него хочет. — Ах, в штыки! Да, да, ступай! И не мешкай!
Фельдфебель расправил широкие плечи и выпятил грудь.
— Робята! — заорал он. — Неужто мы трухнем перед этими глистами? За мной! На сопку! Ударим с фланга!
С десяток человек осталось около губернатора, а восемнадцать — двадцать побежали за Спылихиным. Степан на ходу громко пояснял свой замысел:
— Лезем на самый верх! Которые вниз навстречу идут, пропускай мимо! Прячься в кусты! Друг от друга не отставать! Наверху быть в единое время! Поспешай!
По выстрелам на сопке не разобрать, где свои, а где неприятель. Мимо притаившейся в кустах группы Спы-
лихина, справа и слева, прошли вниз английские десантники.
— Пущай идут, — прошептал фельдфебель. — С горы спускаться легко, а в гору им бежать будет тяжко…
Пологий восточный склон Никольской сопки позволил Спылихину быстро подняться на вершину. И тут Степан увидел, как по крутому обрыву противоположной стороны гуськом вскарабкиваются французы со штуцерами и брандскугелями для поджога зданий. Их, десантников, уже много на вершине, но еще больше внизу, у кромки воды. Покинув катера, они сгруппировались у скалы, выбирая место подъема. А по вершине с северного мыса навстречу французам двигаются англичане. Знаменосцы торжественно несут знамя — неприкосновенную святыню части, символ непоколебимости, мужества и доблести британских воинов. Синие и красные мундиры появляются на вершине и исчезают в зелени. Десантники осторожничают. Они не знают толком куда двигаться, их действия неуверенные. Вот англичане остановили французов. Те и другие показывают руками в разные стороны, убеждая друг друга, куда идти. Обе группы спускаются вниз, исчезают в зелени густого массива.
«А эти куда?» — Фельдфебель всматривается в красные рубахи и с радостью узнает авроровцев. Впереди мичман Николай Фесун. За ним твердым шагом спешат моряки к северному мысу, туда, где в основном скапливается противник. Поднимаются еще две группы русских. Их ведут лейтенанты Дмитрий Анкудинов и Иосип Скон-драков. Спылихин знает, что где-то тут же, на сопке, есть еще несколько своих команд. И пусть они небольшие — по двадцать — сорок человек, но ведь это русские люди, у которых бег от врага считается позором. А вот и противник. Пора вступать в бой.
— Целься! — прокричал Спылихин. — Пли!
Загремели ружейные выстрелы, приправленные громкими голосами моряков:
— Бей иродов! Круши супостатов!
И тут же послышались чужие выкрики:
— Russes! Infernaux! En avanl!'
— God damn! Go on!2
— Des imbeciles, attendez!3
1 Русские! Дьяволы! Вперед! (франц.)
2 Черт возьми! Вперед! (англ.)
3 Дурни, стойте! (франц.)
Бас Спылихина заглушил другие голоса:
— Братцы! В штыки! Ура-а-а!
Фельдфебель первым бросился в штыковую атаку, увлекая за собой других. Молодецки выбив штуцер у вставшего на пути француза с высоким красным султаном над козырьком, Степан с силой обрушил на его голову приклад тяжелой кремневки и, увернувшись от второго, пырнул штыком в бок, а третьего, в страхе отпрянувшего назад, сбил грудью.
Удали в рукопашной схватке русским не занимать. Как в кулачном бою, стена на стену, шли они на десантников смело и решительно. Французы (их было десятков пять) не выдержали столь напористого натиска двадцати человек, шарахнулись в кусты, покатились вниз, в сторону порта.
— Вперед! — призывно выкрикнул Спылихин и побежал по хребту вершины навстречу англичанам. Он увидел мелькавшие справа в кустах красные рубашки.
— За мной!
Фельдфебель резко остановился.
— Стоп! Не стрелять! — Степан узнал авроровцев.
Лейтенант Пилкин, услышав гулкий топот сапог, развернул свою команду и чуть не выстрелил в Спылихина.
— Свои! — предупредил фельдфебель и оторопело уставился на лейтенанта.
— Вы откуда, черти?
— А мы из тех же ворот, откуда весь народ, — скороговоркой ответил Степан.
— Присоединяйтесь!
— Есть!
— Вперед, орлы! — Лейтенант с саблей в руке устремился к северному мысу.
Слившись в одну команду, моряки и волонтеры побежали за офицером. Впереди, сзади и внизу гремели выстрелы, разносились то русские, то английские, то французские воодушевляющие возгласы. Бой на Никольской сопке шел по всей вершине, от перешейка до мыса, всюду переходя в рукопашную схватку…
Англичане так и не овладели Озерной батареей. Их первые ряды были от нее саженях в тридцати, когда с «Авроры» неожиданно громыхнули десять крупнокалиберных стволов. Десантники сразу же оставили дефилс и полезли на сопку. Обманывая друг друга и себя, они не
сознавались, что батарея оказалась им не по зубам, убегали от русских артиллеристов, но делали вид, якобы торопились на выручку товарищей. А навстречу им бежали в беспорядке те, к кому они хотели присоединиться. Охваченные животным страхом, английские, французские моряки и солдаты морской пехоты не подчинялись офицерам, размахивающим саблями и пистолетами. Те, кто по вершине сопки добежал до мыса, могли рассчитывать на спасение: по его покатистому склону можно легко спуститься к берегу и добежать до гребных судов. Однако почти в безвыходном положении оказались французы, которые поднялись на Никольскую сопку по крутому скалистому берегу или высадились на перешейке. Команды русских моряков, солдат и волонтеров отрезали им путь назад и вперед, заставив скопиться у тридцатисаженного обрыва. Здесь для французов и разыгралась трагедия. Не решаясь прыгать с обрыва — полет вниз равносилен самоубийству, — они бежали куда глядят глаза. Одни попадали под выстрелы или натыкались на штыки, другие ныряли в кусты и улепетывали в сторону порта, третьи, подталкиваемые обезумевшими товарищами, с диким воплем летели со скал и разбивались о камни.
Фебрие де Пуант, видя гибель и паническое бегство своих матросов и солдат, приказал высадить на сопку дополнительный десант в две сотни человек. Однако и новая партия, высадившись на межсопочном перешейке, поддалась на суше общей панике. Нет слов, были среди англичан и французов смелые люди, но и они не могли устоять перед русскими, сплоченными в бою, самоотверженными, бесшабашно храбрыми и сильными духом.
В один момент двое французов с разных сторон бросились на Спылихина. Фельдфебель обнял их за шеи и, сильно сжав, поволок за собой.
— Робяты! Помогите! — заорал он, не зная как избавиться от опасной ноши. Но вот судорожно задергался один француз, взвыл и замолк второй. Тела ослабли. Спылихин грузно повернулся назад. Перед ним стояли солдат Раис Сидоров и чернявый паренек-камчадал лет пятнадцати-шестнадцати. Со штыка солдата по стволу ружья стекала кровь; охотничий нож и правая рука паренька были также окровавлены. Раис, нервно поморгав белесыми ресницами, выругался по-татарски и бесенком исчез. Молодой камчадал стоял заметно побледневший. Беззвучно открывая рот, он жестами показывал фельд-
фебелю, что ношу можно бросать на землю. Безжизненные тела свалились на траву. Откуда-то появился высокий старик-камчадал с раструбным кремневым ружьем.
— Внук это мой, — словно извиняясь, сказал он. — Парень немой.
Спылихин, перешагнув через труп француза, благодарно потрепал паренька за шею.
— Твой — не твой внук, я не разобрался, — сказал Степан, — но парень, что надо! Молодец!
— Он немой, грю, но он мой родной внук, — снова попытался объяснить старик-камчадал, однако фельдфебеля рядом уже не было.
Жаркая рукопашная схватка завязалась у обрыва, около тропы, по которой французы недавно цепочкой вскарабкивались на вершину сопки. По ней же десантники намеревались вернуться к своим судам. Но одно дело неторопливо двигаться гуськом вверх с уверенностью, что русские уже не смогут оказать серьезного сопротивления, и совсем другое — в-страхе поспешно уносить ноги, когда у обрыва скопилось множество людей. Не стоять же в очереди к тропке, когда на вершине сопки русские неудержимо и отчаянно рвутся в смертельный бой. А отступающие прибывали и прибывали к опасному месту спуска. Беспорядочно отстреливаясь, панически боясь штыков, французы теснились к обрыву. Толкая друг друга, они с истеричными криками падали вниз, кубарем катились по крутому скалистому откосу, цепляясь за камни и кусты. Но самые храбрые из десантников, оградив огнем и штыками отступающих, продолжали сражаться…
Потом активный участник боев в Камчатке французский офицер Эдмонд дю Айн напишет статью «Тихоокеанская кампания. Петропавловская экспедиция». Ее напечатают газеты и журналы многих стран мира. Вот как он будет оправдывать своих подчиненных, а заодно и себя:
«В нации, исключительно военной, как наша, нельзя вообразить, в какие особенные отношения поставлен офицер, назначенный действовать с матросами на суше. Перенесенный с одной стихии на другую, матрос подвергается странному изменению: он, который на корабле раб дисциплины, с удивительным хладнокровием переносит все опасности, совершенно изменяется, лишь только оставит свою плавучую отчизну. Храбрость и добрая воля остаются те же, но, в противность рассказу басни, касаясь зем
ли, он теряет качества, составляющие его силу. Увлекаясь впечатлением минуты, не зная требований нового для него рода дисциплины, он не способен к службе, в сущности простой, но изучать которую препятствуют долгие и отдаленные походы. Так и здесь, ввиду храброго неприятеля, знакомого с местом действия, с превосходной дисциплиной, эта была капитальная ошибка. Мы изведали это горьким опытом…»
Продолжим описание сражения на Никольской сопке устами Эдмонда дю Айна, положась на его объективность, ибо кому лучше, как ни офицеру с брига «Облигадо», знать в подробностях действия англо-французской эскадры в этой битве. Итак:
«…У нас были важные потери. Из офицеров, командовавших авангардом, один убит впереди своих моряков, а другой, с «Эвридики», опасно ранен и принужден возвратиться на судно. В нескольких шагах от того места, где пал мичман Гикель, брат его поражен в голову. Дело на вершине горы все более и более усиливалось, и на многих пунктах действовали штыками. Густота леса не позволяла различить в нескольких шагах своих от неприятеля; недоумение увеличивалось еще тем, что англичане и часть русских имели одинаковую красную одежду… Ла Грандьер вынужден был начать отступление. Отступали в порядке, сколько позволяла местность. Русские, не занимая гребня горы, в некотором расстоянии выжидали нашего отступления. Они направили все выстрелы на шлюпки, где было множество народу. Огонь мог быть убийственным. Шлюпки не защищались пушками с кораблей, кроме одного «Облигадо», который, воспользовавшись дувшим ветром, встал в трех кабельтовых от берега. Лейтенант корабля господин Бурассэ командовал гребными судами. Смерть нашла его там… У нас было много жертв. Мы потеряли треть своих людей… Судя по цифрам, офицеры дорого заплатили за свою честь; из офицеров «Эвридики», участвовавших в деле, только один не находился в этом списке. То же самое и на «Облигадо», который потерпел более других… Молчание, хранившееся до сих пор о печальном дне 24 августа 1854 года, было более чем незаслуженное забвение; это истинная несправедливость, потому что молва, которая любит преувеличивать то, чего не знает, назвала поражением, постыдным для чести флага, то, что было расстройством, происшедшим от невыгодных условий, неблагоразумно приятных…»
А вот как потом вспоминал бой на Никольской сопке авроровец мичман Николай Фесун:
«Никольская гора покрыта густым кустарником. Партии входили на нее с. разных сторон, врассыпную, и после непродолжительной перестрелки рукопашная схватка закипела по всей линии. Видя наших повсюду, не зная, что в городе нет никакого резерва и по стремительности нападения считая, что имеют дело с неприятелем, превосходном в числе, союзники смешались, смешались тем более, что общего командования у них не было, и, раз заняв гору, они не знали, куда км идти, что делать… В кустах Никольской горы матросы наши настолько же были видны неприятелю, насколько и он им был виден, а если сказать правду, то и самую местность сражения мы вряд ли знали многим лучше, чем знали ее офицеры английские и французские. Никогда не рассчитывая драться на Никольской горе, пробывши недолго в Камчатке, большая часть нас, партионных начальников, 24 августа шла на гору в первый раз…»
На сопке завязался жестокий рукопашный бой. Русские были неукротимы. Они малыми группами яростно бросались на неприятеля, не взирая на его численность. Дрались люди умело и неумело, но все были охвачены высоким патриотическим чувством, единым порывом — прогнать врага со своей земли. Отчаянно сражались моряки «Авроры», «Двины» и флотского экипажа, отличную сноровку в сражении проявили солдаты-сибиряки, не оказалось трусов среди волонтеров города, молодцами действовали охотники-камчадалы. Для солдат из сибирских батальонов не прошла даром выучка в деревне Лонча-ково. Таежные следопыты, впрочем, как и охотники-камчадалы, ловко маскировались, когда надо было пропустить мимо себя врага, метко стреляли из-за укрытий. Встанет солдат за дерево или ляжет за камень и уверенно, как в тайге на охоте, целится, выставив только правое плечо и часть головы — лишь бы видеть неприятеля. Моряк же в бою весь открыт. Он упирается спиной в дерево, широко расставляет ноги и после этого вскидывает ружье для стрельбы, кого-то хочет поразить, превращая себя в удобную мишень. Моряки на суше чаще других гибли от штуцерных пуль.
Рухнул на землю, держась за грудь, старший боцман с «Авроры» Заборов. Свалился рядом с ним рослый мо-ряк-авроровец Каланча. Метнулся было к сраженным
сослуживцам матрос Матренин, но, вздрогнув, остановился. Шатаясь, еще не поняв, что сам ранен смертельно, он приблизился к Заборову, прохрипел:
— Вставай, Сидорыч! Смотри, ядреный корень, как бегут от нас ироды!
Заборов в ответ выпустил изо рта кровавые пузыри. Матренин нагнулся, чтобы поднять выроненное ружье, но силы оставили его, и он, скрипя зубами, ткнулся лицом в землю…
А вокруг смешались красные, синие, белые рубашки и мундиры. Скрежетало железо, гремели выстрелы, взрывались гранаты, раздавались команды и возгласы на разных языках. Никольская сопка обильно поливалась кровью, с ее вершины потекли красные ручейки.
Несмотря на потери, верх в смертельных схватках брали защитники порта. И, казалось, не было такой преграды, чтобы остановила неудержимо рвущихся вперед и отчаянно дравшихся в близком бою русских солдат и моряков. Вскоре Никольская сопка была очищена от неприятеля. Однако десантники, коим благополучно удалось спуститься к берегу, не были вне опасности. Защитники Петропавловска, заняв удобные позиции, вели с вершины сопки губительный огонь. Но англичане и французы с завидным упорством (видимо, выполняли строгий приказ командующего не оставлять павших на месте сражения) подбирали убитых и раненых, тащили их в шлюпки, баркасы, катера. Десантники торопились отвести суда от опасного места. За проворными моряками старались успеть солдаты морской пехоты. Они спотыкались, падали, ползли на четвереньках и бежали по мелководью, ошалело прося не оставлять их на берегу. А петропавлов-цы сверху прицельно стреляли и стреляли по обезумевшей от страха людской толпе.
С кораблей загремели пушки. На вершину сопки полетели ядра и бомбы. Но они не принесли большого вреда — поразить людей мешали деревья и кусты.
— Бабьи судороги! — выкрикнул кто-то из моряков. — Накось, завоеватель, выкуси!
Поняв бесполезность пальбы, адмирал распорядился прекратить орудийный огонь. Вскоре за этим замолкли и береговые батареи. С удалением десантников от сопки стихли ружейные выстрелы. Над портом воцарилась тишина. Глухая, непривычная тишина, от которой зазвенело в ушах…
Завойко приказал протрубить отбой. Окрест огласили зычные звуки горнов, дробный бой барабанов. Губернатор посмотрел на часы: до пополудни оставалось полчаса…
— Братцы! — что есть силы заорал фельдфебель Спылихин. — Да неужто мы отбили такую силищу! Их же было — тыща! А нас — хрен да маленько. — Он по-мед-вежьи обнял двоих стоящих рядом. — Милые мои, отбили! Пригожие, отбили!
Люди, возбужденные боем, не сразу поняли, что сражение кончилось. Однако горны настойчиво трубили сбор. Воины стали сходиться на призывные звуки. Вокруг в разных позах лежали убитые — матросы, солдаты, волонтеры… Вниз с помощью товарищей потянулись раненые, многих несли на ружьях.
Фельдфебель из интендантской службы склонился над мертвым Заборовым.
— Не гневайся, Сидорыч, на меня, — бормотал он. — Зря я обижался на тебя из-за крыс. А сарай с рыбой все равно ведь изверги спалили…
Старик-камчадал с беззвучным плачем оттаскивал от камня убитого немого внука.
— Шагай! Шагай, Европа! — бодро кричал пехотный унтер-офицер, подталкивая прикладом кремневки пленного англичанина. — Отвоевался, завоеватель! Славь Бога, что жив остался. А то, вишь, как оно обернулось…
К месту сбора спешил поручик Губарев. Он триумфально нес на древке синее полотнище, перекрещенное краснобелыми полосами.
— А вот это, братцы, видели? — таинственно спросил он и торжественно добавил: — Сие английское знамя! Гибралтарского полка морской пехоты!
Минутное молчание. У людей сперло дыхание. И удивленные возгласы:
— Их ты! Штандарт бросили!
— Вот это да-а!
— Позорники!
Все с интересом начали рассматривать цветное полотнище с изображением головы льва и земного шара, обрамленного венком.
— Буквы-то не наши. Что там намалевано?
Поручик перевел:
— «Гибралтар. За моря и земли».
— Поди-ка ты!
— Чего захотели? Чужие моря и земли!
— Зубастый зверь!..
Командиры разрешили спуститься всем в порт.
Завойко, выслушав доклады офицеров, горячо поздравил людей с убедительной победой. Он хотел дать кое-какие распоряжения, но священники Иона и Георгий посчитали, что наступил их черед.
— Сослужим, рабы божьи, благодарственный молебен! — прогудел иеромонах Иона.
— Восславим Господа Бога, придавшего нам силу богатырскую и разумение! — вторил ему священник Георгий.
Завойко не возразил: для духовных отцов иногда и губернатор не власть. Это был как раз такой момент, когда ему противиться не хотелось.
Сослужив молебен, люди по указанию губернатора потянулись на Никольскую сопку. Им было велено подобрать и сложить трупы около Озерной батареи. По одну ее сторону положили мертвых защитников порта, по другую — завоевателей. Тут же выросла горка из трофейного оружия: штуцеров, брандскугелей, пистолетов, сабель, кортиков, гранат…
— Посмотрите, ваше превосходительство. — Лейтенант Константин Пилкин подал губернатору бумажку. — Любопытные тут записи. Нашли у убитого английского офицера. Полагаю, что он командовал сегодня первым десантом. На сорочке покойника есть надпись «Parker». Видимо, это его фамилия. В записке указано, что десантников было шестьсот семьдесят шесть.
— Если учесть, — рассудил губернатор, — что у перешейка пять гребных судов дополнительно высадили не менее двухсот человек, то против нас на Никольской сопке дрались сот девять моряков и солдат морской пехоты.
— А сколько же наших было в деле? — поинтересовался Пилкин. — Человек триста?
— Не более, — подтвердил Завойко и предложил посчитать точнее. — В бою на сопке участвовало десять стрелковых партий. У господ Губарева и Михайлова было по пятьдесят человек, у вас, Анкудинова и Арбузова — по тридцать, у Фесуна, Скондракова, Жилкина и Давыдова — по двадцать, у Спылихина — восемнадцать. Вот, Константин Павлович, и вся арифметика.
— Двести восемьдесят восемь нижних чинов и десять командиров, — подытожил Пилкин. — Получается, что нас
на сопке было втрое меньше. А как заморские вояки драпали! Кто бы мог подумать…
— И на сопке, и в целом в эскадре неприятель превосходил нас втрое. Но факт есть факт — наши люди сражались молодецки! — заключил губернатор.
Пилкин обратил внимание Завойко на карандашную пометку на бумажке убитого офицера.
— И как вы думаете, что здесь написано? — интригующе спросил он и тут же перевел: — «Не забыть взять десять ручных кандалов».
— Забавно! — губернатор загадочно улыбнулся и покачал головой: — Вот сукины сыны! Ведь были уверены, что сегодня захватят порт. Любопытно, кому же эти кандалы предназначались?
— Первые, бесспорно, вам, — ответил Пилкин, загибая палец. — Вторые, полагаю, вашему помощнику, остальные, видимо, командирам двух кораблей и шести батарей.
— Возможно, — в задумчивости произнес Василий Степанович. — Удивляет их наглая самоуверенность. Кандалы… Дай завоевателям волю, и они закуют в железо целые пароды.
Примерно через час стали известны потери защитников порта: убитых тридцать один человек, раненых шестьдесят пять.
— Каждый третий, кто был в деле на Никольской сопке, пролил кровь, — мрачно заметил губернатор. — Утрата тяжелая. Но ведь еще придется драться. Надо полагать, штандарт они нам свой не оставят. Сейчас неприятель до крайности озлоблен. Штурм порта непременно возобновит.
Мнение губернатора разделили все командиры.
— А сколько человек мы у них вывели из строя? — поинтересовался поручик Губарев.
— Это сейчас сказать трудно, — ответил Пилкин. — Раненых и трупы они же в основном унесли с собой.
Стали все же подсчитывать. Англичане и французы не успели забрать на корабли только тридцать восемь трупов, в том числе четырех офицеров. Припомнили сколько катеров отвалило от берега с убитыми и ранеными, и получалось, что неприятель в бою 24 августа потерял на сопке не менее трехсот человек.
— Так, господа, и положено, — с серьезной миной попытался узаконить вражеские потери лейтенант Пил-
кин. — Живых их было втрое больше, и в пораженных такой же перевес выдержали.
— Может, и так положено, но мы их порядком положили, — обыграл слова мичман Фесун. — У англичан адмирала не стало. Чего только он один стоит! И корабли изрядно потрепаны. Позорники эти чужеземцы, да и только!
Губернатор и офицеры были уверены, что обозленный неудачей неприятель предпримет теперь более яростный штурм города. А как же иначе? Пусть мал российский порт, но битва за него — престиж воюющих стран.
— А это кто? — подал голос Пилкин.
От порохового погреба к группе офицеров, окруживших губернатора, пьяной походкой шел человек в рваной, обляпанной грязью одежде. Выделывая ногами кренделя, он искал кого-то глазами. Худой и обросший, с впалыми щеками, человек остановился против губернатора и, качаясь, приложил руку к козырьку офицерской фуражки.
— Ваше превосход…во! — хрипло проговорил он. — Выполняя приказ…
— Стиценков! — выкрикнул кто-то.
Это был он. Капитан-лейтенант вытащил из-под кителя большой мокрый пакет с сургучными печатями и дрожащими руками протянул губернатору.
— Откуда вы? — удивленно спросил Завойко.
— Из Усть-Большерецка… Прибыл на шхуне «Восток»… «Аврору» велено — в Де-Кастри…
Ноги капитан-лейтенанта подкосились, и он рухнул на землю, перевернувшись на спину, закрыл глаза.
— Не трогайте его, — приостановил Завойко встрепенувшихся офицеров. — Спит. Человек проделал пешком три сотни верст и, похоже, без продыха… Подать носилки! Пусть отнесут господина офицера домой.
Василий Степанович вскрыл конверт. Прочитав послание, покачал головой.
— Удивительная прозорливость! — произнес он. — Господа, губернатор Восточной Сибири еще раз предупреждает нас о возможности нападения чужеземцев на Петропавловск. Приказывает усиленно готовить порт к обороне.
Офицеры кто улыбнулся, кто покачал головой: им нравился Муравьев — прозорливый и действенный человек.
Петропавловцы, распределив раненых по лазаретам, уложив покойников в ряды недалеко от порохового погреба, разошлись по боевым постам. Им было приказано
расклепать орудия, привести в готовность разрушенные батареи. Командиры делали все, чтобы их люди набирались духовных и физических сил для отражения еще одного вражеского натиска, самого жесткого и, видимо, последнего.
Всю ночь на приозерной площади выли собаки.
По поведению неприятеля петропавловцы поняли, что
25 августа решающего штурма порта не будет. Во второй половине вчерашнего дня и ночью от вражеского стана не отделилось ни одно судно, не было большого движения и на кораблях. Оживленная работа началась с утра. Почти одновременно накренились на правые борта «Форт» и «Пайке», притопил нос «Президент», поднял корму «Обли-гадо», мухами облепили матросы грот-мачту на «Эври-дике». До берега доносились глухие удары кувалд о железо, дробное звяканье молотков, стук топоров, визжанье пил. На всех судах латали пробоины, распутывали такелаж, шла конопатная работа.
Немало забот было и у петропавловцев. Артиллеристы на открытых батареях расчищали завалы, всюду приводили в боевую готовность поврежденные пушки, на Сигнальном мысе и на перешейке устанавливали мощные орудия, дополнительно снятые с «Авроры». В нелегкий труд на батареях включились все — солдаты, моряки, волонтеры. Как могли, помогали им женщины и подростки. Тушильную команду, не очень обремененную во время сражения — сильных пожаров в городе не было, — отрядили на рытье двух братских могил: одну для погребения своих воинов, другую — англичан и французов.
По заведенному в порту обычаю, офицеры гарнизона обедали в доме губернатора. Так было до нападения неприятели па Петропавловск. После эвакуации из города семьи Василий Степанович распорядился подготовить под офицерскую столовую помещение купальни, расположенное рядом с Кошечной косой. Несколько дней обеды, похожие на военные советы, проходилп там. Однако 24 августа в новую столовую влетела конгрева ракета. Деревянное строение, превратясь в руины, сгорело. К счастью, в нем в это время не было даже вестовых. Не отступая от прежнего обычая непременно офицерам обедать за общим
столом, Завойко велел отвести под столовую помещение в губернской канцелярии, именуемой в городе с некоторых пор адмиралтейством. Ответственным за торжественный обед в честь вчерашней триумфальной победы он назначил правителя канцелярии Аполлона Давыдовича Лохвицкого, который в минувшее сражение командовал полевой пушкой. Исполнительный и добросовестный чиновник уважал и побаивался губернатора. Он познал его строгость и требовательность с первого знакомства. Как-то Василий Степанович, полистав в канцелярии толстую папку, сделал вывод: «В вашем заведовании нет никакой четкости, сплошная запутанность, бессистемность… С хаосом и неразберихой в документах будем считать, что с сего дня покончили…» Новый губернатор не дал Лохвицкому в оправдание открыть рта. Генерал сразу же подавил своей волей и высоким положением робкого перед начальством чиновника. Тогда управляющий канцелярией всеми фибрами души возненавидел не в меру, как ему казалось, взыскательного генерала. Но прошло время, и Аполлон Давыдович сменил мнение о губернаторе. Что плохого сделал ему Василий Степанович? Потребовал, чтобы в канцелярии лучше велась работа. И правильно поступил. Только от попустительства бывшего начальника Камчатки в ней чиновники работали спустя рукава. Теперь же Аполлону Давыдовичу самому нравится, как поставлено у него канцелярское дело. Что ни спросит губернатор, какой цифрой ни поинтересуется, — пожалуйста, все данные, как на ладони. Кому это не приятно? Давно уже не ругает Завойко Лохвицкого. И не потому, что между их женами завязались приятельские отношения; просто-напросто губернская канцелярия стала тем зеркалом, какое не искажает действительного изображения. Нельзя при таком губернаторе плохо выполнять свои обязанности — не допустит! Василий Степанович не изменился со временем. Он по-прежнему требует неукоснительного выполнения своих распоряжений, кого бы они ни коснулись. В этом, может, и есть положительное качество, сила правителя Камчатки. Сделай он послабление, убавь внимание, и любое заведование на полуострове может быть захламлено и запущено так же, как когда-то было с главной канцелярией. Не все понимают губернатора, по-разному к нему относятся офицеры и чиновники, гарнизонные дамы и женщины города. Но ведь и он не солнышко, всех не обогреет. Можно объяснить, почему Завойко именно
так, а не по-другому относится к тому или иному человеку. Однако Аполлону Давыдовичу, наверное, никогда не догадаться, отчего так резко обострились отношения Василия Степановича со своим помощником Александром Павловичем Арбузовым. Неприязнь друг к другу генерала и капитана 1 ранга в самое трудное для петропавловцев время людям порта не понять. А сами-то, Завойко и Арбузов, интересно, как расценивают свои поступки? Баранами уперлись лбами. Такое упрямство пользы никому не принесет. Аполлон Давыдович исподволь за ними наблюдает. Губернатор, отрешив помощника от всех должностей, на днях сделал уступку — позволил Арбузову вернуться во флотский экипаж, однако недовольства к нему не убавил. Вот и сегодня Василий Степанович, распорядившись организовать торжественный обед, не сказал, кого конкретно на него пригласить. А как в этом случае поступить Аполлону Давыдовичу — позвать Арбузова или в суматохе дел «забыть» обратиться лично к нему? На нескольких обедах Александр Павлович не присутствовал и никто не спросил — почему. Но сегодня, 25 августа, губернатор подчеркнул, что сбор офицеров будет необычным — траурное поминание погибших и торжество по случаю вчерашней знаменательной победы. «Приглашу господина Арбузова персонально, — решил Аполлон Давыдович. — В такой день и Василий Степанович сделает вид, что так оно и должно быть…»
Капитана 1 ранга Лохвицкий подкараулил недалеко от своей канцелярии.
— Весьма сожалею, — сухо ответил Арбузов на приглашение, — но быть на званом обеде сегодня не могу. Любезно передайте генералу, что в это же время я обещал разделить трапезу с пострадавшим в сражении инженер-поручиком Константином Осиповичем Мровинским. Надеюсь, губернатор посчитает причину достаточно уважительной, чтобы не осудить на сей раз мое отсутствие.
— Причина у вас весьма уважительная, — согласился Аполлон Давыдович и облегченно вздохнул. Он сделал все от него зависимое. На возможный чей-то вопрос, почему не присутствует господин Арбузов, устроитель торжественного собрания со спокойной совестью ответит: «Приглашал, однако-с…» Но если такого вопроса даже не последует, он во всеуслышание уведомит присутствующих на обеде: «Александр Павлович выразил сожаление, что не может разделить компанию по важным обстоятель-
ствам…» И никто никого не осудит: человека приглашали, но тот по уважительной причине присутствовать не может. — Это, господин Арбузов, благородно с вашей стороны, — возвышенно сказал Лохвицкий. — Больные нуждаются в большем внимании, чем здоровые.
— Извольте, любезный, распорядиться, чтобы кушанье нам подали в малый лазарет, отведенный для раненых офицеров, — попросил Арбузов.
— Непременно доставим, — живо отозвался Аполлон Давыдович. — Туда же ныне просил обед и князь Дмитрий Петрович Максутов. Он намерен откушать в компании с братом, Александром Петровичем. Там же со вчерашнего дня безвыходно находится и корабельный доктор господин Вильчковский.
— Вот, видите, какое приятное собрание! — нарочито бодро произнес Арбузов и, помолчав, спросил — Александр Петрович уже принимает пищу?
— Утром сказывали, что пока ничего не ест, все время просит пить.
— Рана у него трудная, — в раздумье сказал Арбузов. — Я видел безжизненно бледное лицо князя, когда его несли по берегу. Каюсь, грешным делом, подумал, что люди по растерянности спутали лазарет с мертвецкой.
Лохвицкий болезненно поморщился.
— Слава Богу, жив, — удовлетворенно проговорил он. — И память, сказывают, не терял. Мужественно вел себя при операции. Кусал без стона губы да иногда крестился здоровой рукой. Какой веселый, приветливый и энергичный был человек! И надо же именно ему, общему любимцу, попасть в такую беду…
— Смерть в сражении косит людей без разбора, — сочувственно проговорил Александр Павлович. — Нервозный неприятель во время атаки стреляет беспорядочно и даже редкий хладнокровный стрелок не всегда поражает намеченную цель. Заряды чаще попадают в того, в кого и не целились. А вот об Александре Петровиче этого не скажешь. По нему корабельные батареи палили…
— Судьба играет человеком, — заключил Аполлон Давыдович. — Боюсь, что завтра прольется крови больше, чем вчера.
— Чему бывать, того не миновать, — неопределенно ответил Арбузов. — Завтра или послезавтра неотразимо быть последнему смертельному сражению. Его исход не предвиден. Сегодня живы, и тем будем благодарны не-
предсказуемой судьбе. А с нашим обедом извольте вестовых поторопить. Я сейчас же направляюсь в офицерский лазарет.
— Доставят без промедления, — пообещал Лохвицкий. — Иду распорядиться.
Аполлон Давыдович заспешил к канцелярии, а Александр Павлович неторопливо двинулся по тропке в гору, к недавно отстроенному деревянному домику.
В это время Завойко в своем кабинете в присутствии лейтенанта Пилкина, неплохо владеющего английским языком, и писаря губернской канцелярии допрашивал пленного моряка с нашивками младшего начальствующего состава. Рослый десантник лет двадцати пяти с типичным лицом англосакса сообщил свои фамилию и имя, назвал корабль, на котором служит, и высокомерно добавил, что на вопросы, касающиеся военной тайны, отвечать не будет. Не услышав от генерала настойчивого требования давать показания, пленный, обнаглев, выставил свои ультимативные требования: или его немедленно отправят на фрегат «Пайке», что смягчит наказание губернатору при падении порта, или русскому начальнику не избежать смертельной казни. Англичанин безапелляционно заявил, что Петропавловск на днях, безусловно, будет повержен, в чем темные азиаты могут не сомневаться. А пока он, случайно плененный, ждет лояльного отношения и разумного решения генерала — вернуть английского моряка на свой корабль.
Завойко, с интересом выслушав перевод, грустно улыбнулся.
— Каков гусь! — произнес он. — Сколько в этом европейце спеси и чванливости. Типичный представитель до наглости самоуверенных завоевателей пытается нас запугать и что-то даже продиктовать. А ведь он, похоже, на самом деле уверен, что Петропавловск будет повержен. Эго давно и крепко вдолбили ему в голову. Пообещайте, Константин Павлович, заносчивому моряку возможное возвращение в эскадру. Скажите, что мы готовы в любое время вернуть всех пленных, англичан и французов, если адмирал Фебрие де Пуант взамен отпустит пятерых наших матросов.
— Нет! — категорично ответил за командующего эскадрой унтер-офицер. Он с неуступчивой хмуростью взглянул на генерала исподлобья и повторил — Нет! Условия будем ставить мы.
— Допрашивание прервем, — принял решение Завойко. — Догадываюсь, что этот англичанин, оказавшийся в момент рукопашной в кустах сопки, не видел повальной гибели десантников. Проведите, Константин Павлович, его без конвоя к Култушному озеру, покажите трупы, трофейное оружие, по дороге расскажите, сколько изуродованных тел увезли с берега гребные суда. Может, после этого унтер-офицер не будет вести себя сентябрем и развяжет язык. Он, понятно, многого не знает, однако кое-что уточнить через него не мешало бы…
После «прогулки» англичанина с русским морским офицером возобновлять допрос надобность отпала. Как и предполагал Василий Степанович, пленный, увидев скопище погибших сослуживцев, сваленное в беспорядке трофейное оружие, заметно сбавил пыл. Услышав от лейтенанта, как и сколько добралось десантников до своих кораблей, англичанин растерянно спросил:
— Вы говорите правду?
— Чистосердечно, как моряк моряку, — доверительно ответил Пилкин. Унтер-офицер был удручен и подавлен гибелью людей, с которыми сроднила долгая и трудная морская служба. Насупленный пленник в трупах распознал многих, а когда остановился около лейтенанта Паркера, его лицо исказилось в плаче.
— Он мой родственник, — всхлипывая, пояснил англичанин. — У него на родине остались жена и пятеро детей. Сколько там будет слез! Ужас!
— У них тоже есть семьи, — Константин Павлович показал рукой на трупы защитников порта. — Родители, жены, дети, братья, сестры…
Пленник разговорился. Он подтвердил, что лейтенант Паркер командовал десантом, в котором было около семисот человек, моряки и солдаты морской пехоты, собранные с разных кораблей, а численность последнего пополнения не знал. Унтер-офицер, откровенно признался, что никто в объединенной англо-французской эскадре не ожидал такого отчаянного сопротивления россиян у берегов Камчатки. И если при жизни контр-адмирала Дэвида Прайса у моряков была уверенность, что Петропавловский порт несомненно падет в несколько часов, то после его смерти и первых баталий у многих появилось сомнение: а сдадут ли его русские вообще?
Пилкин поинтересовался, когда и при каких обстоятельствах погиб адмирал.
— Он застрелился, — последовал ответ.
Константин Павлович недоверчиво посмотрел на-плен-
ника.
— Вы уверены?
— Да.
И англичанин в подробностях рассказал, когда и как это произошло. Унтер-офицер знал и то, что адмирал Феб-рие де Пуант и старшие офицеры старались зачем-то скрыть от экипажа самоубийство командующего союзной эскадрой. Они утверждали, что Дэвид Прайс выстрелил случайно, якобы заряженным пистолетом задел за портупею. Но все ведь произошло на глазах комендоров нижнего дека. Они видели, как адмирал вытащил пистолет из шкафа и уверенно подставил дуло к сердцу…
— Поразительная новость! — вырвалось у Пилкина. — Наши люди видели, как хоронили адмирала. Мы считали, что он погиб во время орудийной перестрелки.
Самоубийство Дэвида Прайса подтвердили и другие пленные. А легкораненый француз, помещенный в общий лазарет с русскими, рассказывая через переводчика о сражении 20 августа, поведал о любопытном случае, в который поверили все солдаты и матросы. Не будет же раненый европеец ни с того, ни с сего нести русским небылицу! Француз сам видел английского матроса Вильяма Бреффа, который, будучи вестовым, общался с покойным адмиралом. Дэвид Прайс, лежа на смертном одре, поймал пробегавшего вестового за руку и, подтянув к себе, проговорил на ухо: «Передай, матросик, адмиралу Феб-рие де Пуанту, что русские порт не сдадут. Пусть прекратит бессмысленное сражение и, пока не пролито много крови и не разрушены корабли, уводит эскадру домой». На прощанье покойник по-отцовски крепко обнял матроса и поцеловал.
От удивительного рассказа француза у всех раненых вытянулись лица и только переводчику, статскому советнику губернской канцелярии Анатолию Ивановичу Заруд-ному, почему-то стало весело. Не разубеждая, а значит, и не разочаровывая религиозных людей низшего чина в наивной выдумке, он восторженно произнес:
— И до чего же прозорливый адмирал Дэвид Прайс! Умница! Вот только неизвестно, внемлет ли его совету новый командующий, воинственный Фебрие де Пуант…
Слух о самоубийстве английского адмирала быстро обошел порт. Восприняли его защитники Петропавловска
по-разному. Одни усмотрели в необычном случае душевную надломленность командующего эскадрой, первым понявшим, в каком труднейшем положении он оказался у берегов маленького порта, над которым русские и не помышляют поднять белый флаг; другие были явно разочарованы, узнав, что адмирал погиб не от выстрелов с береговой батареи; третьи услышанному не верили, утверждая, что Дэвида Пр айса сразил снаряд, метко пущенный с Сигнального мыса или Кошечной косы. К последним относился и капитан 1 ранга Арбузов.
— Какую чепуху мелят в порту! — раздраженно говорил он офицерам. — Кому надо утверждать такой вздор? Застрелился! Неприятелю выгодна эта версия, он ее легковерам и подбросил, чтобы принизить метких и доблестных русских артиллеристов. Я не могу поверить, чтоб человек смелый, благородный, каким был английский адмирал, решился на самоубийство, и без всякой на то причины. Ересь! Сказки для детей. Мы его ухлопали.
С Арбузовым, зная его неуступчивость и настырность, офицеры не спорили.
Новый деревянный домик, в одной половине которого разместили Александра Петровича Максутова и Константина Осиповича Мровинского, а в другой, отгороженной наглухо, — двух раненых мальчиков-кантонистов, пах свежим тесом, мхом и оконной замазкой, Арбузов, входя в офицерскую половину, лицом к лицу столкнулся с корабельным доктором Вильчковским. Тот полушепотом, но настоятельно потребовал, чтобы посетитель не утомлял длинными и серьезными разговорами раненых, которые нуждаются в абсолютном покое. Капитан 1 ранга отмахнулся от медика, как от мухи.
В помещении со скромной мебелыо — две кровати, приставленные к ним низкие тумбочки с керосиновыми лампами-молниями, обеденный стол и шесть стульев, — кроме доктора и раненых офицеров, был Дмитрий Петрович Максутов. Он, пристроив стул к койке брата, что-то спокойно рассказывал. С приходом капитана 1 ранга помещение оживилось. Поздоровавшись с Дмитрием Петровичем и Константином Осиповичем за руку, Арбузов легко и комично пожал второму Максутову босую ногу. Это вызвало улыбку даже у Александра Петровича. Он, видимо, желая показать, что его здоровье не так уж безнадежно, высвободил из-под простыни руку и перекрестился.
— Бог милостив, — донесся тихий голос. — Всевышний
оставил мне правую руку. Могу креститься, а скоро, наверное, сумею и писать.
— Правой все сумеете делать, — заверил Арбузов. — А больше ничего не повредило?
— Господа, я вас предупреждал, — без промедления вмешался Вильчковский. — Александра Петровича трудными разговорами прошу не утомлять. Если возникнут вопросы по части его здоровья, обращайтесь ко мне. Лечащие врачи лучше пациентов знают их состояние.
— Ох, уж эти доктора! — подал недовольный голос Арбузов, не любивший выслушивать замечания. — Никогда им не угодишь! — Он взял стул, сел рядом с Мровин-ским и заговорил так, чтобы слышали все — Маленькую, но любопытную новость, Константин Осипович, я вам сообщу. Из Сероглазки нонешней ночью баба в порт к мужу лесом пробиралась. В темноте провалилась в яму и дрюпнулась… Представьте — села верхом на спящего медведя! Здоровенный косолапый выманул с ней наверх и распластался, сдох со страху. Баба пришла в порт с медвежьей шерстью в руках. Заикой сделалась. Кулаки ей едва разжали.
— Бедная женщина! — сочувственно произнес Мро-винский. — У нее ведь и сердце с перепугу могло лопнуть.
— Могло, — согласился Арбузов. — А разорвалось у медведя. На поверку, робчее бабы хозяин леса оказался. Солдаты утром приволокли его в порт. Говорят, пудов за двадцать будет.
Александр Павлович, желая поднять настроение больным, подбирал затейливые случаи и сообщал о них с веселой наигранностью.
— Во время боя, Константин Осипович, я видел, как не в вас, а в мою кокарду целился из штуцера англичанин, — шутливо сказал он. — Но вы с завидной ловкостью подставили свою ногу.
Мровинский улыбнулся.
— Я спасал жизнь старшему офицеру, — принял шутку инженер-поручик. — За такой самоотверженныйм поступок, согласитесь, полагается награда.
— Будем хлопотать.
Мровинский с перебитым пулей сухожилием, как и Максутов, лежал на спине, боясь пошевелиться, но бодрости духа не терял.
— Господин Вильчковский заверяет, что обойдемся без ампутации, — с надеждой сообщил он. — А это озна-
чает, что рано или поздно буду передвигаться на своих двоих. Приобрету клюку, вернее, элегантную трость, и буду выглядеть эдаким джентльменом, разумеется, в штатском платье.
— Если не будете нарушать моих советов, — вставил доктор, — то, допускаю, что до старости обойдетесь без клюки и до отставного возраста не снимете свою любимую форму.
— Клятвенно обещаю не нарушать, — Мровинский, изображая покорность, комично сложил руки крестом на груди. — Все ваши указания буду выполнять безропотно.
— Присоединяюсь, — подал слабый голос Александр Петрович.
— Бог даст, и мы вылечимся, — продолжил за него Дмитрий Петрович. — Из нас, шести братьев, на Сашу первого выпала такая беда. Впрочем, ничего не знаем о Павле. Он, судя по последнему письму, мичманом служит на Черном море. А там, надо полагать, идут баталии похлеще наших.
Все согласно кивнули. О черноморских событиях защитники порта наслышаны: главная арена войны, вне сомнений, на северном побережье, в Крыму.
— Обед доставили, — объявил Вильчковский, увидев из окна двоих матросов с корзинами. — С вашего позволения, вначале накормим мальчиков. — И он, не дожидаясь ни согласия, ни возражений, вышел встречать вестовых.
— С родственниками нам, Максутовым, повезло, — продолжил Дмитрий Петрович. — Большое у нас и дружное семейство. Даже на расстоянии друг друга не теряем, переписываемся. Вот только Юлия чуть не запропастилась.
— Какая Юлия? — поинтересовался Мровинский.
В ответ услышал любопытную новость: Юлия не кто иная, как Юлия Георговна, жена генерала Завойко, урожденная Врангель, она же кузина братьев Максутовых по материнской линии.
— Впервые о ней такое слышу, — пробурчал Арбузов. В последнее время все, что было связано с губернатором, он воспринимал настороженно.
— Секрета из этого не делаем, — ответил Дмитрий Петрович. — Юлию Георговну мы с Сашей первый раз в жизни встретили в Петропавловске, а что она наша двоюродная сестра, узнали также только здесь, когда разговорились. Вчера Василии Степанович отправил ей с нарочным записку на хутор Авача. В ней сообщил и о Саше. Боюсь, что она рискнет вернуться в город на побывку. Это же очень опасно. Случай встречи бабы с медведем у меня не выходит из головы, да неизвестно, что завтра случится в порту…
Появился Вильчковский с корзиной, доверху наполненной провизией.
— Господа офицеры, я позволил себе оставить вестовых до конца обеда с кантонистами, — извиняюще сказал он. — Не возражаете, если стол накроем сами?
Возражений не было. Напротив, посетители охотно приняли предложение. Вскоре на небольшом обеденном столе, покрытом цветной скатертью, появилась различная снедь и высокая бутылка вина.
— «Бордо»! — весело произнес Арбузов, рассматривая красочную этикетку. — Вино францзуского изготовления. Из старых, полагаю генеральских запасов. Что ж, господа, попробуем напиток, иностранной марки. — Он откупорил бутылку. — Почему только два фужера?
— И не на один больше, — запротестовал Вильчковский. — Меня, Александра Петровича и Константина Осиповича любезнейше прошу исключить. Мы допьем это замечательное вино по выздоровлению.
— После окончательного поражения неприятеля, — дополнил Дмитрий Петрович.
Раненый Максутов дал понять глазами, что согласен с доктором и братом, а Мровинский беспомощно развел руками — ничего, мол, с этим щепетильным медиком не поделаешь.
— Мы здесь командовать не вольны, — не стал настаивать Арбузов. — Выпьем, Дмитрий Петрович, за этих за мечательных людей нашего доблестного офицерского корпуса. Скорого вам, Константин Осипович и Александр Пет рович, выздоровления!
Ели все с аппетитом, кроме лежащего Максутова, который с трудом справился с небольшой порцией вареной чавычи.
— Что ж, господа, получается? — возобновил разговор Арбузов. — Недавно мы с Францией жили мирно, взаимовыгодно обменивались полезными товарами, чему наглядное свидетельство это прекрасное вино. А ныне французы и русские непримиримые враги. Сколько бед, горя приносят человечеству войны! Почему не могут люди долго жить в мире?
Сакраментальный зопрос остался без ответа: никто из присутствующих не знал — почему.
До слуха офицеров донесся колокольный звон. Все перекрестились.
— Сбор на погребение погибших, — пояснил Арбузов и, посмотрев на часы, поднялся из-за стола. — Траурная церемония назначена на четыре часа пополудни.
Выйдя из домика, Александр Павлович и Дмитрий Петрович увидели, как со всех сторон к месту погребения потянулись люди — матросы, солдаты, волонтеры, старики, женщины, дети.
— Горемычные петропавловцы! — качая головой, сокрушенно произнес Максутов. — Как много их, которые не покинули город. Сколько эти жители натерпелись страху!
— И еще натерпятся, — убежденно отозвался Арбузов. — Завтра-послезавтра, не далее, полагаю, начнет неприятель решающий штурм. А у нас порох на исходе, да и строевых людей изрядно поубавилось.
— Но и англо-французы полезут не со свежими силами.
Капитан 1 ранга задумался.
— Калильные ядра вам надо пустить в ход, — наставительно сказал он.
— Пробовали, — неохотно отозвался Максутов. — Не научена прислуга ими пользоваться. Канительное дело. Четыре часа требуется, чтобы довести первые ядра до белого каления. Нет навыков у людей обращаться с длинными щипцами, смачивать в меру толстые пыжи. Да и при рикошете ядра стынут от воды.
Арбузов с доводами командира батареи не согласился.
— Печи есть, а жар не используем, — недовольно проговорил он. — Это оплошность! Но она поправима…
И тут Максутов вспомнил, что ему необходимо заглянуть на свою батарею.
— У озера, Александр Павлович, встретимся.
Арбузов, неторопливо шагая к приозерной площади,
мысленно возвратился в добротно срубленный домик-лазарет. «У всех, офицеров и мальчиков, тяжелые ранения, — думал он. — А помещение сырое. Как бы не получили в нем люди еще и простуду». Александр Павлович намеревался о своих опасениях сказать Вильчковскому, но колокольный звон сбил его с мыслей. «А если об этом сообщить губернатору? Здоровье людей — дело не шу-
тейное». Но тут он представил сердитое лицо Завойко, его настороженный взгляд. «Опять несуразицу несете! — может гневно выпалить генерал. — Неужто, господин Арбузов, вы всерьез считаете себя умнее всех?» Александру Павловичу сделалось не по себе, словно наяву услышал недовольный голос губернатора. «Возможно, я на самом деле надоедливый человек? — горько подумалось ему. — Все об этом знают, и только мне одному кажется, что я нормальный. Суюсь во всякие нужные и не нужные мне дела, говорю сослуживцам неприятные слова. Умеют же люди ладить между собой, избегают скандалов, берегут свои нервы, не раздражают других. Почему же у меня так не получается?» Александр Павлович догадывался, что не зря только что улизнул от него и Максутов — не понравился командиру батареи разговор о калильных печах. «Напрасно лейтенант уклонился от полезного совета, — размышлял Арбузов. — Примени артиллеристы вчера огненные шары, и на парусниках вспыхнули бы пожары, и уж тогда неприятелю было бы не до стрельбы из пушек и не до высадки десанта…» Однако капитану 1 ранга не хотелось мириться с мыслью, что Максутов заспешил на батарею, чтобы избавиться от неприятного разговора, от наставлений старшего офицера. Арбузов в домике слышал, как раненый говорил брату: «Занеси, Дима, мне Гоголя. Нам кто-нибудь почитает «Мертвые души» вслух, а как полегчает, полистаю сам». Арбузов решил, что Дмитрий Петрович пошел на батарею за книгой, и к нему вернулось спокойствие.
Да, он, капитан 1 ранга, признает, что у него характер не мед. Но ведь и у губернатора он не сахар. Им обоим не время сейчас враждовать. Это, похоже, понимает и Василий Степанович. Не случайно же бутылка «Бордо» появилась в маленьком лазарете. Лохвицкий, конечно же, доложил генералу, почему капитан 1 ранга не будет на общем обеде офицеров. Понятно, что не без ведома Завойко появилась в лазарете бутылка редкого по нынешним временам вина и не для тяжелораненых она предназначалась. Во многом Арбузов понимает губернатора, разобрался в его характере. Все в нем есть — и сладость, и горечь. Но никак не может Александр Павлович взять в голову: почему губернатора часто сопровождает палач, препротивный тип с кнутами в футляре? Благородному человеку непристойно общаться с заплечных дел мастерами телесных истязаний. Странно, конечно, это. Однако никто не будет отрицать, что более энергического и деятельного человека в Петропавловске, чем Завойко, не найти. Его немалая заслуга и в том, что неприятель до сих пор не овладел портом.
Арбузов осуждал себя за прямолинейность. Каждому было ясно, что губернатор наотрез не принимает любые советы своего помощника, Александру Павловичу, может, pади общего дела следовало поступать гибче, исходим, от обратного: в беседе с генералом хорошее хаить, плохое хвалить. На батареях обязательно пустили бы в ход огненные ядра, если бы он, Арбузов, так горячо не доказывал губернатору полезность калильных печей. Да мало ли можно вспомнить фактов, когда генерал игнорировал полезные советы помощника. Говорить об этом поздно. А может, и нет? До очередного штурма порта неприятель дает его защитникам какое-то время. Вот и пусть артиллеристы двух береговых батарей подтверждают какие ни есть навыки закатывать в орудия ядра (можно пока не огненные), учатся обращаться с щипцами, замачивать толстые пыжи. Как уговорить генерала, чтобы распорядился непременно ввести в действие калильные печи? Действовать от противного? Нет, не умеет Александр Павлович кривить душой. Он после траурной церемонии улучит момент, чтобы доверительно побеседовать с Завойко один на один. У капитана 1 ранга есть что подсказать генералу. Ну а как тот посмотрит на советы старшего офицера, его дело, зато Александр Павлович снимет груз со своей души.
— Господин Арбузов!
Он оглянулся. К нему торопилась женщина с ребенком, привязанным по-цыгански шалью к спине. В руке у нее была емкая корзина.
— Кваску не желаете?
Александр Павлович пить не хотел, но остановился ради любопытства. Его в Петропавловске знают, наверное, все, он же из местных жителей по именам помнит единицы. Кто такая? Арбузов еще 20 августа с «Авроры» приметил эту женщину в черной юбке и клетчатой кофте. Она, не расставаясь с младенцем, в опасное время сновала по порту от батареи к батарее. Вчера, когда десантники готовились высадиться у мыса Никольской сопки, Александр Павлович видел небольшую группу женщин с охотничьими ружьями, среди которых была и эта в заметной кофте. Женщины намеревались пройти к озерной батарее. Бородатый часовой, охранявший пороховой погреб, преградил нежданному пополнению дорогу, возмущенно что-то прокричал и затопал ногами. Женщины ретировались.
— Кваску, говорите? — переспросил Александр Павлович. Выдался удобный повод поговорить с незнакомкой, и он его не упустил. — Домашнего? С удовольствием!
— Пейте на здоровье! — Женщина налила полную кружку. — Кисленький и прохладный. В погребе кувшин держала.
— Хорош квасок! — похвалил Арбузов. — Спасибо. Запамятовал, как вас величать…
— Агафья я, — подсказала женщина. — Сам Агашей называет, а соседи Карандашихой кличут.
— Агаша — хорошее имя! — ответил Арбузов. — Вчера в горячее время недалеко от озера я мельком видел вас среди женщин…
— Была с ними, — подтвердила Агафья.
— Что заставило вас рисковать?
Агафья пожала плечами.
— Мужья сражаются, а мы чо? — неопределенно ответила она. — Все в эти дни рисковали. Во время пальбы не знаешь ведь, где спасенья найдешь. Соседка моя, старенькая Аграпена Поликарповна, боялась из избы выходить. И что вы думаете? Ей в избу зажигалка и влетела.
— Дело случая, — отозвался Арбузов. — А вам ребенка не с кем оставлять?
— Аграпена Поликарповна просилась поняньчить. — Агафья вздохнула. — Бог вразумил не согласиться. Я бы с ума сошла, если бы сыночек со старухой сгорел. Безгрешных младенцев Господь бережет, глядишь, и меня с ним лихоимство минует.
— Вчера, по-моему, вы были с ружьем, но без ребенка?
— Мы детей под присмотром товарки за пороховым погребом в яме оставили, а сами мужьям подмогнули.
— Вы стрелять умеете?
— Ну, — подтвердила Агафья. — Все тутошние бабы умеют, а я чо, рыжая?
— Неужели все? — удивился Арбузов.
— У кого мужья охотники, — все, — заверила она. — Пелагея Усова сколь раз на медведя с супругом ходила. А меня Сам не пущает.
Арбузов поинтересовался, кто такой Сам и чем занимается.
— Да вы же его знаете! — оживленно заговорила
Агафья. — Здоровенный такой, казачий урядник, Клрлпмл шев, Василием зовут. В лазарете лежит.
— К полевому фальконету был приставлен?
— Ну.
Арбузов насупился. Сутки назад он был свптчс. и-м ко
роткого эпизода с перевернутой пушкой. Высокий…….
коплечий урядник, порывисто обрубив саблей по. фомки упряжной лошади, применил недюжинную силу и споил поставил фальконет на колеса. Однако от нлрынл руч ной гранаты силач свалился наземь. Алекслпдр I Ьвлонпч посчитал, что урядник убит.
— Как самочувствие Висилин? осторожно сиро сил он.
— Да кто ж его знает. Агафьи шумным выдохом вверх смахнула с глаз прядь темных полос. lice тело изрубцовано, как у драчливого кобели, л при мне улы баетя, шутки шутит, кошачьи, грит, царапины. Лекарь тоже успокаивает — будет, мол, жить.
— Такой богатырь непременно выживет, заверил Арбузов. — Вы к нему?
— Ну.
Малыш подал голос, зашевелился.
— Не любит, когда я стою, — пожаловалась Агафья. — Погодь, Ванюшка, погодь, миленький, пойдем к папе, пойдем. До свиданьице, я побегу.
Арбузов смотрел ей вслед и с грустью думал о том, что плохо, очень плохо он знает свой русский народ. А ведь на таких простых людях, как Агафья, ее муж Василий и миллионах подобных, в основном и держится Россия. Они ее кормят, поят, одевают и обувают, а в тяжелую годину защищают, не щадя живота своего…
Из раздумья Александра Павловича вывели бодрые голоса парней. Группа гардемаринов спускалась с пригорка от офицерского домика-лазарета. Из обрывочных фраз Арбузов понял, что моряки хотели навестить Максутова, но Вильчковский в помещение их не пустил.
— «Не устраивайте поломничества! — передразнил кто-то корабельного доктора, подделываясь под его басок. — Александру Петровичу необходим покой». Надо же какой ревностный блюститель лазаретного режима!
•— Господин Вильчковский, может, и неплохой медик, но никудышный психолог, — послышался другой голос. — Пациенту Максутову полезно общение и противопоказан покой.
— С медициной, господа, не спорят, — включился в разговор третий. — У человека не примитивный насмо-рок, а…
— Внимание! — подал кто-то команду, и гардемарины повернули головы в сторону капитана 1 ранга. Перейдя на строевой шаг, они одновременно вскинули руки к бескозыркам.
«Неплохая у кадетов выучка, — отметил про себя Арбузов, по-уставному отвечая на приветствие. — Почти мальчишки, а уже совершили кругосветное путешествие и понюхали пороху». По его мнению, юношам повезло с командиром корабля. Капитан-лейтенант Изыльметьев личным воздействием развивает у воспитанников Морского корпуса лучшие качества моряков Российского флота-порядочность, безукоризненную опрятность, высокие нравственные устои, чувство долга и ответственности, стойкость и мужество, умение без хныканья переносить тяготы нелегкой службы. Александр Павлович видел их в деле. Всех гардемаринов назначили на командирские должности, и они достойно оправдали доверие. Молодецки держались молодые моряки на береговых и корабельных батареях, под свист и вой артиллерийских зарядов смело вели за собой навстречу врагу стрелковые команды, первыми храбро бросались в рукопашные схватки. Отменные получатся из них офицеры! Получатся, если пощадит их в далеких краях российской земли суровое время…
Арбузов заметил, что народ, густо идущий к приозерной площади, замедлил движение, потом остановился. Внимание людей привлек пароход, отделившийся от эскадры. Он тянул на буксире три грузных катера, держа направление к Тарьинской бухте. Александр Павлович еще до обеда был оповещен о том, что «Вираго» с утра дважды побывал за Раковым перешейком: доставил туда десятка три матросов и вернулся к эскадре, чтобы через несколько часов привезти людей назад. За это время на берегу Тарьи возникла еще одна братская могила, несравнимая по размерам с прежней. Солдаты-сибиряки, скрытно засев в густых зарослях, держали похоронную команду под ружейным прицелом. Однако беспричинно открывать огонь никто не собирался. У русских есть неписаное правило: как в кулачном бою не бить лежачих, так и на войне не стрелять в санитаров и могильщиков. Похоронная команда покинула берег, не догадываясь о присутствии чужих стрелков. И вот теперь пароход-работяга,
натужно пыхтя паром и отчаянно молотя воду лопастями, двигался за Раковый перешеек третий раз. Неприятелю предстояло предать земле сотни трупов.
Недалеко от Арбузова остановились сгорбленный седой бородач и подросток. Старик, слеповато вглядываясь вдаль, снял картуз и перекрестился, мальчик последовал его примеру. «Вот они, чистые христианские души! — невольно подумал Александр Павлович. — Не злобу, а сочувствие и жалость вызывают у них те, кто вчера сеял смерть, но сам нашел ее на чужом берегу». Капитану 1 ранга обнажать голову перед жертвами неповерженного противника не хотелось.
Приозерная площадь заполнялась народом. Опустели дома Петропавловска. Все его жители, не покинувшие город в тревожную и грозную неделю, от старого до малого, шли к месту погребения павших при защите порта. По бездорожью пешком, верхом на лошадях и в телегах, по речушке Авача на самодельных валких ботах пробирались люди из окрестных хуторов.
Русские, камчадалы, ительмены, коряки и другие туземные жители ближайших селений прибыли отдать последний долг тем, кто погиб, но не допустил, чтобы чужеземцы топтали камчатскую землю. В общей массе смешались горожане и сельские жители, моряки и солдаты. Пришли на площадь американцы и немцы с коммерческих судов «Ноубль» и «Магдалина». Родные и близкие, потерявшие дорогих им людей, теснились около покойников, уложенных в ровные ряды недалеко от братской могилы. В двадцати саженях от нес вырыта еще одна такая же могила, для погребения неприятельских моряков и солдат морской пехоты.
Раздались призывные звуки горнов, и расторопные военные быстро нашли свои места в строю, оставив в большом каре прогалы для неорганизованной толпы. И вот уже стоят, как на параде, матросы Сорок седьмого флотского экипажа, солдаты линейного Сибирского полка и инвалидной группы, личный состав фрегата «Аврора» и транспорта «Двина». Все они — моряки, пехотинцы, артиллеристы, стрелки-волонтеры и пожарники, командиры и подчиненные — только вчера были плечо в плечо с теми, кто никогда больше уже не встанет с ними в строй, не пожмет руку, не пошутит, не улыбнется. Горько это осознавать. Стоят в строю люди, не похожие сами на себя. Их лица хмурые, мрачные, строгие. Солдаты
не плачут. Они стесняются слез. Но у них до боли сжимаются сердца, першит в горле. Тем, кого готовятся покрыть могильной землей, легче. Покойным нет дела до земных дум и сует, им безразлично, чем закончится грядущее сражение за Петропавловский порт. Мертвые сраму не имут. Но как трудно осознавать все случившееся ныне живущим…
Если бы кто-то на площади пристально наблюдал за \рбузовым, мог заметить, как он с минуту сконфуженно постоял перед строем флотского экипажа и, не сказав ни слова, занял свое командирское место на правом фланге. Да и сам Александр Павлович не сразу понял, как произошло такое, от чего стало муторно на душе.
Все перепутал вчерашний день. После сражения Арбузов, как и другие офицеры, желая знать, кто из подчиненных ранен, а кто убит, долго не уходил с приозерной площади. От запаха свежей крови его стало подташнивать. Он, не досмотрев убитых, ушел домой. Вскоре ему подробно доложили, какие потери понесли флотский экипаж и стрелки сибирской роты, оставили список с пометками против фамилий: «ранен», «убит». Капитан, 1 ранга, знакомясь со списком, старался вспомнить лицо каждого убитого, но так и не смог увязать все фамилии с внешним обликом подчиненных ему людей. И вот сегодня, подходя к строю, он намеревался произнести короткую траурную речь, назвать имена тех, кого нет и не будет в строю, но чья смерть должна придать живым еще большую отвагу и благородную ярость в предстоящем бою. Александр Павлович остановился в двух шагах от первой шеренги, открыл рот и застыл: перед ним стоял «покойник», готовый, как все, внимательно слушать командира. Арбузов отвел глаза в сторону, но тут в него уперся преданным взглядом второй «убиенный». Александр Павлович, клацнув зубами, помотал головой. «Заболел? — мелькнула первая мысль. — Галлюцинация?» Еще раз взглянув на того и другого, он догадался, что это все означало. Теперь у командира не было уверенности, что не увидит в строю третьего, а может, и четвертого, кого ошибочно отнес к убитым. Он молча пошел на свое место. «Какой конфуз! — казнил себя Арбузов. — Это мне оплеуха за поверхностное общение с подчиненными». Успокоившись, Александр Павлович порадовался за матросов, которых со вчерашнего дня считал погибшими. «Значит, по народной примете, парни будут долго жить,—
с облегчением подумал он. — Но кто те, которых сутки назад отнес к живым?» Арбузову теперь хотелось подойти к могиле и вглядеться в лицо каждому павшему, сказать прощальные слова. Однако сделать это было уже поздно. На середину площали вышли Завойко и священнослужители. Губернатор произнес прощальную речь. От скорбных и трогательных слов защемило ранимые сердца людей. С каменными лицами неподвижно стояли мужчины, всхлипывали и заливались слезами женщины, плакали дети. Тихо проговорив «Прощайте, други, пусть земля вам будет пухом», губернатор закончил траурную речь торжественно:
— Вечная память отважным защитникам Петропавловска! Исполать вам, славные сыны Отечества!
С «Авроры» прогремели три пушечных выстрела, трижды разрядили воздух у могил залпы из ружей, часовые взяли винтовки «На караул».
Началось церковное служение.
Мертвые все равны. Так считают православные. Отходчивые сердцем христиане отпели одновременно своих и чужестранных покойников. Как только смолкли голоса певчих, приступили к погребению.
С воинскими почестями похоронены русские, камчадалы, англичане, французы, сняты грехи со всех душ покойных церковным служением. На площади, обильно по литой кровью, выросли два кургана одинаковой величины, незабвенная память событий 24 августа 1854 года.
Когда петропавловцы с поникшими головами расходились по домам и службам, пароход «Вираго» возвращался с похоронной процессии из Тарьииской бухты. Защитники порта и завоеватели, пожавшие горькие плоды минувшего сражения, одновременно проводили в последний путь еще вчера живущих молодых и вполне здоровых людей.
Мертвые сраму не имут. Живые в ответе за все.
Раннее утро 27 августа. Неприятель после недолгого затишья зашевелился. Вчера и позавчера он усиленно чинил корабли. Двое суток, днем и ночью, над Авачинской губой скрежетало железо, без устали ухали кувалды, не выпускались из рук топоры, пилы, молотки; как пауки
в паутине, копошились в такелаже матросы. Все парусники стояли на прежних местах, и только пароход с катерами на буксире несколько раз делал вынужденные рейсы до восточного берега Тарьинской бухты и обратно: подвозил адмиралу Дэвиду Прайсу неподвижное пополнение. Там английские и французские моряки давали прощальные салюты над свежими рвами — братскими могилами сослуживцев, обретших вечный покой вдали от берегов Тем зы и Сены. Так было вчера и позавчера. Сегодня же не приятель готовился сняться с якорей всей эскадрой.
Петропавловцы, тоже не сидевшие это время сложа руки, были готовы к сражению. Их позиция, как и расположение противника, напоминала утро 20 августа.
Завойко перенес свой командный пункт от порохового погреба на Сигнальную сопку. Над аванпостом вновь развевался Российский флаг. На расчищенных площадках недавно разрушенных батарей южного мыса горбатого полуострова и межсопочного перешейка установлены корабельные орудия. В полную боевую готовность приведены Кошенная и Красноярская батареи. В отличие от минувшего сражения тут наметились изменения: позади обоих оборонных пунктов вновь задышали жаром калильные печи. Ввести их непременно в действие распорядился накануне сам губернатор. «Это наш немалый боевой резерв, — сказал он. — Беспечно отказаться от него в разгар сражения— неоправданная оплошность. Приказываю впредь использовать жаровни со всей разумностью». Артиллеристы приказ генерала восприняли безропотно. Нет, слов, палить огненными ядрами дело канительное, сложное и небезопасное. Но если приноровиться к стрельбе, не суетиться и не т. оропиться, а обращаться с раскаленным металлом осторожно и хладнокровно, то можно вполне избавиться от ожогов. О несомненной поль зе стрельбы огненными ядрами и говорить не приходится. Не зря же люди изобрели калильные печи и давно применяют их в крепостях и на военных судах. Одно дело, когда по кораблям бьют холодным чугуном, и совершенно другое, если в них летят раскаленные шары. При попадании в цель они воспламеняют деревянные надстройки, поджигают такелаж, в огромные факелы превращают паруса, наносят тяжелые ожогй людям.
Артиллеристы батарей с калильными печами, зная, как мал у них запас зарядов, надеялись редкими, но меткими выстрелами создать на судах пожары, которые отвлекут
у неприятеля силы, а может, создадут и панику. Теперь, после недолгих примерных навыков в обращении с рае каленным металлом, артиллеристы уже жалели, что командиры в минувшем сражении не были настойчивы и не приказали продолжать пальбу огенными зарядами. Если бы 24 августа удалось поджечь одно, другое, возможно, и третье судно, тогда неприятель мог и не высадиться на Никольской сопке — его силы были бы отвлечены на тушение пожаров. Вот какую неоценимую услугу можно ожидать от калильных печей при умелом применении. Но, как понимали артиллеристы Красного Яра и Кошечной косы, еще не все потеряно. Неприятельским стан готовится сняться со стоянки. На кораблях устанавливают паруса, поднимают якоря.
На межсопочном перешейке, словно не было тут двое суток назад кромешного ада, прислуг;! пяти корабель ных орудий примеряется к стрельбе. Люди батареи, получившей название Смертельной, намерены иод командой лейтенанта-авроровца Евграфа Лнкудипона драться также самоотверженно, как сражались артиллеристы Александра Максутова.
Приозерная площадь, изменившись внешне — на ней появились два кургана, — по-прежнему оставалась для петропавловцев слабым местом обороны. Шестая и седьмая батареи, приведенные в порядок, готовились к отраже-дию десанта.
Командиров и прислугу беспокоили весьма важные обстоятельства — у них очень мало зарядов. И хотя пороховой погреб находится рядом, артиллеристам известно, что он пустует, а часовой у входа только создаст видимость, якобы арсенал нуждается в охране — остатки небольшого запаса зарядов и пороха распределены и разнесены по боевым объектам.
На всех шести действующих батареях орудийную прислугу пополнили авроровцами, моряками флотского экипажа, солдатами сибирской роты; в изрядно поредевшие стрелковые отряды добровольно влились члены тушильной команды, заверив командиров, что по необходимости они готовы бороться и с пожарами. Более десятка раненых покинули лазарет, утверждая, что могут держать в руках оружие, и настойчиво попросились в свои команды и расчеты. Несколько женщин, тайно храня от мужей старенькие охотничьи ружья за пороховым погребом, намеревались в трудный момент прийти на помощь стрелкам.
Завойко, как и 20 августа, стоял с подзорной трубой ич вершине Сигнального мыса, наблюдая за кораблями эскадры. Мысленно не раз перебрав за неприятеля множество вариаций штурма порта, Василий Степанович убежденно остановился на том, что противник уже не предпримет ничего нового, как опять начнет одновременный обстрел всех батарей, и там, где они будут уничтожены, высадит десант. Губернатор допускал, что неприятель минует межсопочный перешеек, не завяжет с ним перестрелку, а направит гребные суда с десантниками только к Красному Яру и приозерному дефиле. Будет ли новый штурм мощнее прежнего? Хватит ли у петропав-ловцев сил, чтобы устоять?
Первым от эскадры отделился пароход. Вопреки ожиданиям, он не подцепил на буксир ни одно судно и направился не к порту, а в сторону Тарьинской бухты. Скрывшись за Раковым перешейком, «Вираго» к эскадре не возвращался. Не решил ли противник высадить десантников на берегу Тарьи? Так это или иначе, Завойко узнает быстро. Недалеко от могил чужеземцев выставлен пост наблюдения. Оттуда обо всем важном сообщат в порт без промедления. Вскоре губернатору доложили, что пароход без остановки проследовал в сторону Бабушкина мыса. «Пошел разведать, не подходят ли к Авачинской губе русские корабли, — понял Василий Степанович. — Фебрие де Пуант не забывает о предосторожности… Беспокойство адмирала излишне — в порту Де-Кастри неизвестно о на-падениии неприятеля на Петропавловск».
По мнению губернатора, англо-французская эскадра не снимется с места стоянки, пока не вернется из разведки «Вираго». Но почему на всех судах поднимают якоря? Какая надобность кораблям ложиться в дрейф, если, по логике, адмирал должен дождаться парохода? Внимательно вглядываясь в корабли, Завойко заметил, что на них матросы меняют паруса. Стало быть, эскадра намерена штурмовать порт без «Вираго». Почему? Какая же роль в ответственнейшем сражении отведена пароходу? Русский генерал не понимал французского адмирала.
Вот отошел от эскадры фрегат «Форт». Он направился к Раковому перешейку. Следом, в двух кабельтовых друг от друга, двинулись остальные корабли — бриг «06-лигадо», корвет «Эвридика», фрегаты «Президент» и «Пайке». Завойко взялся за эфес сабли, готовый дать команду «К бою!» Однако произошло непредвиденное.
Корабли не развернулись во фронт, а пошли прямо, один за другим скрываясь за Раковым перешейком. «Все!»— звучно произнес Завойко. Он, возможно, первым догадался, куда и зачем французский адмирал повел эскадру.
Защитники порта, приготовившись к сражению, растерянно смотрели чужеземцам вслед. Они пока не разгадали ни маневра, ни нового замысла неприятеля. Куда и зачем он уходил?..
Унтер-офицер Максим Яблоков изваянием стоял у обрыва Бабушкина мыса, скрестив руки на груди. Вражеская эскадра, набирая скорость, приближалась к выходу в открытый океан. Яблоков сообразил, что завоеватели убираются восвояси, а потому поднялся на высокий утес, всем своим видом показывая пренебрежительное отношение к ним. Дождавшись, когда эскадра приблизилась на дальний пушечный выстрел, крикнул, словно командовал батареей:
— К бою!
К бою матрос Плетнев был готов давно. Но ему никак не верилось, что вражеская эскадра покидает Авачин-скую губу. Ксенофонту казалось, что корабли сейчас приблизятся к мысу, мощными залпами разнесут вдребезги их пост, развернутся и решительно пойдут снова на Петропавловск. Однако эскадра, к его удивлению, прижималась к противоположному берегу, держась на предельном отдалении от Фальконета.
— Никак, совсем уходят супостаты? — подал Плетнев неуверенный голос, повернув лицо в сторону унтер-офицера. Он ждал подтверждения.
— Уползают гремучие змеи, — уверенно отозвался Яблоков. — Покусились иноземные ироды на Камчатку, получили по мусалам и смазывают пятки собачьим салом. А ты твердил — силища! Говорил, Ксенофонт, тебе — не робей.
— Так ведь и впрямь вражище драконом мерещился, — оправдывался Плетнев. — Нас тут, на самом конце земли, с гулькин нос, а их вон сколь! Откель я знал, что так вот обернется?
— Откель! — передразнил Яблоков. — Какой год, Ксенофонт, служишь? Седьмой. Пора соображать, что к чему. Мы же русские люди. И здесь, запомни, не конец земли, а ее начало. Тут наш кордон. Отсюда начинается Россия! —
Унтер-офицер выразительно поднял указательный палец. — Мы на чужие земли не заримся, а кто на нашу лез, спуску не давали. Так, думаю, и будет во веки веков… Вот и этих завоевателей выдворяем за ворота России. Сейчас они от нас получат постыдный пинок под зад. Чего открыл хлебало? Целься! Пали!
Выстрелы с Бабушкина поста прозвучали заключительным аккордом в героической обороне Петропавловска.