Колокан понял, что для старика эта тема — как облако, только свет заслоняет. Что-то гложет его, отвлекает все мысли; мало ли что, может, кто-нибудь к внучке его подбирается, паутину плетет, вот старик и затосковал, вот и ноет у него сердце. Но Колокан тотчас устыдил себя за такие мысли: хватит голову ерундой забивать, все-таки свадьба через неделю.
— Может, звезда какая над домом зажглась? — все же спросил он.
Было ясно, что не о святой душе говорит Фирко Колокан, а имеет в виду какого-нибудь ухажера. Однако, как и обещал, старый Тима сделал вид, будто не понял намека.
— Как не зажечься, коли завтра Крещение, — сказал он.
Колокан отметил про себя, с какой ловкостью перевел старик разговор со звезды любви, о которой его спросили, на звезду библейскую, за которой следовали волхвы. Ох, и хитер этот Тимотеус: в лесу-то как дома, сквозь непролазные дебри уйдет, да так, что листик не шелохнется. Ловок, как леший, и скрытен, как леший, а ты тут хоть лопни, загадки его разгадывая.
— Так вы ко мне? — спросил Колокан.
— К вам, если не затруднит, — ответил старик.
— Что-нибудь со скотиной?
— С коровой.
— Знаю, одна у вас.
Часто и как-то жалобно закивал старый Тима.
— Одна. Помните, на прошлый Новый год крем ели, «Птичье молоко»? Так это ее.
— Давно это было.
— Давно. По корове заметно.
— Постарела?
— Чуть ветер окрепнет — завалится.
— Не ест?
— Нет.
— Почему?
— Нечего.
Недобро ухмыльнулся Ференц Колокан, постучал ногой по полу.
— А вы ей торт испеките, есть ведь кому, — сказал он.
Старик заморгал так, как если бы охапку осенних листьев швырнуло ветром в глаза. Но и Колокан тотчас пожалел о сказанном. Не выдержал, нагрубил, хоть это и не в его характере. Все дикарка та виновата: как сверлила его тогда своими глазищами, бездонными, точно горные озера. Год прошел, а лицо до сих пор горит. Ну и что?! Не причина это для мести; смешались, перепутались в ней самолюбие и любовь, вот и весь ее грех.
Он слегка коснулся плеча старика ладонью-лопатой и примирительно произнес:
— Пошутил я, что уж.
— Ей от шуток легче не станет.
— Значит, надо отдать ее.
— Значит, надо. В кооператив.
Колокан согласно кивнул: мол, конечно, куда же еще; но сказал другое:
— Осенью, пожалуй, еще можно было.
— А подыхает она сейчас.
— В том-то и беда.
— Так исхудала, что дверь открывать не надо, в щелку пройдет.
Колокан свернул губы трубочкой, будто колючку во рту держал, головой закачал из стороны в сторону.
— Нет, нету.
— Чего нету?
— Людей нету.
— Тогда я ее забью.
— Нельзя!
— Ну так хоть кормов дайте, за деньги.
— Проще сахару дать.
Не нашел больше слов старый Тимотеус. Он вдруг почувствовал во рту такую горечь, что даже язык прижал к нёбу, чтобы не сплюнуть. Теплый туман медленно разливался в мозгу, застилая глаза. Однако ж на нет и суда нет; он сглотнул и тяжело поднялся. Что говорил на прощанье и пожал или нет Колокану руку, не помнил. Так почти в забытьи и направился к двери, перебирая пальцами правой руки, будто что-то нащупывая. Только мыслям о Чако и о том, что ее ожидает, было место в сознании, горьким мыслям.
В дверях он обернулся.
— Тогда пусть ее волки съедят, — сказал он.
— В хлеву-то?
— Привяжу в лесу к дереву.
— Вас накажут!
— Кто?
Ференц Колокан в ответ лишь пожал плечами. Не знал или не хотел даже думать, кто и в самом деле накажет хозяина, если тот свою собственную корову отведет в лес волкам на съедение. И пока Колокан молчал, старый Тима, нахмурив брови, ответил сам: