Практикующий врач в условиях полкового медицинского пункта
Время неумолимо. Упустишь момент схватить женщину за задницу – пиши пропало. Она вообразит, что ты серьезно, и разведет церемонии, как атташе по культурным связям: не лезь руками, лишнего себе не позволяй, и не дай Бог начать сразу со сладкого.
При этом она недавно сняла остатки в своих чертогах наслаждений и прекрасно знает, что ей нечем тебя одарить, кроме щей суточных и котлеты надкусанной. А на сладкое, коим такие банкеты жизни заканчиваются навсегда, – штампованный коржик.
Коржик предъявлять стыдно. Что уж там припасают для своих кавалеров светские львицы, для вас обоих загадка, но точно, что не коржики. И она тебя станет водить за нос, пока не поверишь, что у нее там бланманже в шоколаде. Сама изведется, тебя изведет и в конце концов возненавидит за то, что чересчур от нее требуешь.
У нас в полку доктор до того заморочился с одной старшинкой, что стал водить ее в Театр Гоголя, причем даже не на последний ряд – и совершенно без толку, если не считать культурного развития их личностей. А она после докторовых деликатных поцелуев за мусоросборником, где соседям не видно из окон, принимала мужиков с бутылкой водки, отдавая, впрочем, предпочтение тем, кто носил дефицитный “кристалловский” розлив, что говорит об известной разборчивости в связях. И плакалась им, какая она стерва и как уважает своего доктора, которому не дает именно из уважительного к нему отношения.
Конечно, результат мог быть совершенно иной, если бы доктор вовремя схватил ее за задницу. Коржик нужно руками.
Кого-то подобные рассуждения могут и возмутить – естественная реакция человека, знающего по собственному опыту, что никакого коржика там нет. Однако нужно учитывать щекотливость темы, которая заставляет иной раз прибегнуть к иносказанию.
Так вот, у всех коржиков, сколько их ни есть на просторах России, одинаковое количество зубчиков и дырка раз и навсегда определенного размера. Этот стандарт выдержан с такой подозрительной точностью, как будто у коржиков имеется и тайное, оборонное назначение – скажем, после ядерного удара двадцать минут прослужить шестеренкой в боевой машине пехоты.
Точно так же существует какой-то секретный стандарт на зубастых людей с дыркой в самой сердцевине, где у человека полагается быть изюминке. Их полная взаимозаменяемость, а также простота и безотказность в обращении – свойства стратегически ценные для государственной машины, но просто невыносимые в личной жизни. Если, конечно, у тебя самого не пусто в сердцевине.
Легко понять, что доктор водил старшинку в Театр Гоголя вовсе не из желания показаться ей лучше, чем был. Какое там “лучше”, когда он портил ей репутацию!
Половозрастной состав нашей армии не таков, чтобы у военной женщины оставалось время на театры, если она не совсем уродина. Хотя уродине тем более все простительно. Короче, старшинка не хотела выделяться из круга полковых дам. И гуляла напропалую не столько, может быть, по зову своей небедной плоти, сколько чтобы ее не приняли за лилию меж тернами. А доктор не хотел быть коржиком, о котором через полчаса после употребления всего и памяти, что да, чем-то, кажется, заморили червячка. И таскал старшинку в Театр Гоголя, полюбившийся ему за то, что там в двух шагах вокзал.
До полка было полтора часа электричкой и еще час пешком, если не повезет с попутной машиной, а ночью с машинами не везло. Но доктор не посягал, даже когда старшинка падала отдохнуть в сено или, совершенно уже остервенев, пряталась за ближайшим деревом, якобы по естественной надобности, и выставляла оттуда белеющие в темноте ягодицы да еще и кричала “ку-ку!”.
Спрашивается, какого еще рожна ему было надо. Отвечается: он и сам толком не знал. Глупый, глупый армейский доктор, к слову, совершенно разучившийся лечить в своей подмосковной части, где нет лекарства популярнее аспирина и травмы страшнее вывиха, ибо врачеванием переломов и пневмоний наслаждаются коллеги в госпиталях.
Пора сказать, что этот доктор был я.
В армии полно докторов. И врач – доктор, и фельдшер – доктор, и провизор – доктор. Доктор всяк, у кого в петлицах чаша со змеей – эмблема, толкуемая как “хитер, аки змей, и выпить не дурак”. Я был дурак выпить. Даже не знал, что спирт не экономят на протирке солдатских ягодиц перед уколом, а воруют на спиртобазе и вывозят через охрану в автомобильном огнетушителе. А уж над моей житейской неприспособленностью издевались еще до того, как старшинка разболтала о Театре Гоголя и прочих вещах, на взгляд полковой общественности противоестественных в отношениях мужчины и женщины.
Всем было известно, что меня обманул начмед полка.
Я лишний год переходил в старших лейтенантах, но хоть служил интересно, в госпитале и поближе к Москве. Начмед собирался на пенсию и выманил меня в полк на свою майорскую должность. Еще год он, сволочь, со дня на день увольнялся, а я опять ходил в старлеях. Вдобавок из всех служебных вопросов начмед взвалил на себя только добычу спирта по вышеобъясненной технологии, а прочее доверил мне как своему преемнику.
В конце концов наш полк угнали в Афганистан, оставив караульную роту и по офицеру от каждой службы, чтобы, как водится, было на кого повесить материальную ответственность. Надо учесть бытовавшее тогда мнение, будто бы интернациональный долг платят главным образом снарядами с закрытых позиций, а в свободное время сажают деревья в центре Кабула. Да и будь оно совершенно иначе, все равно место начальников тыловых служб – в тактическом тылу. Поэтому начмед с легкой душой отправился за валютой и лишней звездой на погоны. Меня оставил.
О повышении следовало забыть. Повышение – то единственное, на что подчиненный совершенно неспособен без начальства, а начальство мое было далеко.
Специальность забывать не следовало, но я забывал. Мои обязанности, если не считать всяческих дежурств с портупеей, могла бы за милую душу справлять медсестра: УВЧ, ультразвук, ультрафиолет, мазь Вишневского от фурункулов и аспирин от всего остального. Привыкнув исключительно к этому золотому арсеналу военной медицины, я не смог спасти человека. Впрочем, и в окружном госпитале спасти его не смогли, а потому признали симулянтом и вернули к нам в роту. Этот Аскеров, удивительный во многих отношениях рядовой, был здоров, как резиновая дубинка, с тем лишь кардинальным отличием, что во сне мочился под себя.
Я заказал погоны с шитыми золотой канителью звездочками, потому что они солидные и дольше носятся. А носить их предстояло не до начмедовой, а, скорее всего, до моей собственной пенсии. Старлеев нужно больше, чем капитанов, капитанов – больше, чем майоров, и всегда кто-то попадает в бесперспективные. Ни на плечах, ни в голове, знай тяни до увольнения по выслуге или целенаправленно спивайся, чтобы выгнали раньше срока, ибо подобру-поздорову из армии отпускают одних беременных. Да и то – видимо, на какой-то невероятный случай – у кадровиков имеется не оставляющая лазеек формулировка: “беременных женщин”.
Есть, конечно, аварийные выходы в штатскую жизнь. Мне было бы проще всего симулировать что-нибудь хроническое. Но я брезговал, считая, что достойнее совершить поступок, порочащий звание советского офицера. Без обмана: что сотворю, за то и выгонят. Однако и рискованно, как лекарственная терапия: занизишь дозу – эффекта не будет, превысишь – можно добиться такого эффекта, что посадят.
Волк у своего логова вообще-то не охотится. Но может Первые месяцы без начальства я пытался баловать себя мелкими свободами.
Оказалось, это неинтересно, как играть с самим собой в шашки:
– Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
– Идите, товарищ старший лейтенант, только за себя кого-нибудь оставьте.
– А некого мне оставить, товарищ старший лейтенант, я на хозяйстве один.
– Не скажите, товарищ старший лейтенант, у меня еще три старшинки.
– Что еще за старшинки, товарищ старший лейтенант? Во вверенном мне полковом медицинском пункте служат старшина, прапорщик и младший сержант, а старшинка – такого звания нет.
– Все их так называют, товарищ старший лейтенант, не говорить же “младшая сержантиха”.
Оставить дела на старшинку Любу я не мог, потому что рябенькая Люба увлекалась солдатами, причем норовила увлечься в служебное время в служебном помещении, да еще пораньше, чтобы не опоздать домой.
Старшинка Марья Николавна увлекалась, напротив, гражданскими лицами, которым вставляла казенные стальные зубы по червонцу за штуку. Тут имелась ужасавшая меня деталь. Я был убежден, что, как нет в природе двух людей с абсолютно одинаковыми зубами, так не может быть и абсолютно одинаковых зубных протезов.
Однако у Марьи Николавны они были, уже готовые, причем единственного стандарта: судя по форме и размеру, резцы взрослой лошади. Пригоршню таких зубов я отобрал у больных солдат, игравших на них в карты. Солдаты уверяли, что зубы платиновые, потому что с пробой. Какое-то клеймо там действительно было, но под лупой стало видно, что это не проба, а буквы – РККА. Стало быть, зубы эти были заготовлены для воинов никак не позже 1946 года, когда Рабоче-Крестьянскую Красную Армию переименовали в Советскую.
Лязгая новыми клеймеными зубами, выпившие для обезболивания клиенты Марьи Николавны шатались по территории части. Они считали, что имеют право на небольшую экскурсию, раз все равно уплатили часовому за вход пачку сигарет. Пока не надоело, я примерно через день ловил Марью Николавну на месте должностного преступления. Оправдывалась она почему-то тем, что у нее нет курвы невестки.
Наконец, была еще старшинка Света, с которой я стал потом ходить в Театр Гоголя, а тогда меня интересовало только, можно ли оставить на нее медпункт, и выходило, что нельзя. Света ничем заметно не грешила. Но это лишь если закрыть глаза и сказать себе, что даже на подозреваемых в отцеубийстве распространяется презумпция невиновности. А с открытыми глазами самый юный пионер, если он успел пройти в школе насчет пестиков и тычинок, не усомнился бы, что Света грешит много, часто и вкусно. Она, казалось, готова была в любой момент выскочить из своего сестринского халата, как фасолина из стручка: от нечаянного прикосновения, от тепла или безо всякой внешней причины – оттого, что созрела.
Терялся. Это я отвечаю на дежурный, как яичница, вопрос. Терялся, упускал свое, а также тушевался и менжевался. Перед Светой и перед всей общагой, под крышу набитой старшинками и офицерскими женами, оставленными без мужей кто надолго, а кто, как потом оказалось, навсегда. Хотя при этом я слыл отчаянным ходоком и поддерживал такую репутацию, выдавая свои медицинские познания за продукт многотрудных личных опытов. Когда бурного прошлого нет, его выдумывают, а когда оно есть, скрывают. Сейчас мне есть что скрывать, и оттого по-мужски не стыдно признаться, что в ту пору я мог, например, слопать и выпить поставленное мне женщиной ритуальное угощение, выйти на минутку и удрать насовсем. А потом еще врал ей, что будто бы встретил в коридоре замполита роты майора Замараева и уводил этого сплетника и бытового шантажиста от ее комнаты, как перепелка от гнезда.
Нет, у меня все было в порядке, – отвечаю на следующий вопрос. Все работало, и я находил возможности в этом убедиться, если вдруг меня одолевало жуткое подозрение, что я не как все. А все или почти все были молодые. Целыми днями на свежем воздухе, денег по гражданским меркам полно, развлечения – телевизор, выпивка и женщины из общаги, лишенные тайны.
К слову, наша общага считалась хорошей. Говоря строго, это для нас она была общага, а для старших офицеров – дом с отдельными квартирами чуть даже лучше средних. Самые лучшие отдали под коммуналки. Паскудная ирония жизни заключалась в том, что именно самые лучшие меньше всего годились для коммунального быта.
Гостиная! Столовая! Спальня! Кабинет! И в этом шестиметровом кабинете семейная пара с ребенком. Или молодожены в проходной гостиной с застекленными дверями.
Или во всей квартире – дюжина холостяков, которым в одно время собираться на службу.
Я, например, жил в кабинете, соседствуя с детной семьей майора Замараева, политработника фанатического упорства. Если бы в те времена практиковались конкурсы типа “Мисс Бюст” и партия велела бы Замараеву пойти и победить, он пошел бы и победил – конечно, при условии, что жюри конкурса дало бы ему слово для вступительного доклада.
По службе мы с Замараевым не сталкивались, разве что на дежурствах. Но Боже, как я его боялся! Как репродуктора с музычкой в доме отдыха. Как визжащей по стеклу резинки. Как бормашины.
Даже рекомендованная для исполнения в солдатском строю песенка “Не плачь, девчонка!” приобретала в замараевских устах силу приговора. Когда благодушное траляляканье майора, имевшего кошачью привычку тереться на кухне у плиты, сливалось в знакомый мотив, его Замараиха начинала так громыхать сковородками, что я слышал это в своей комнате и начинал судорожно разжевывать картоноподобную жвачку – первенца отечественной пищевой промышленности. До требуемой мне кондиции ее следовало месить зубами хотя бы полчаса. А через полчаса за стеной уже падали с каменным стуком сапоги Замараева. Один и погодя второй, неотвратимо, как шаги Командора.
– А ноги мыть?! – подавала первую реплику Замараиха.
– Не плачь, девчонка! После!
– Не после, а до! К бабам своим лезь с немытыми ногами.
Рупором служила розетка в головах супружеского ложа, которая символически прикрывала дыру между нашими комнатами. С моей стороны тоже была розетка, одна пластмассовая хрюкалка без арматуры – строители не подвели к ней провода.
Я торопливо залеплял жвачкой уши. Жвачка в этом деле надежнее ваты, надо только получше наслюнить комок, чтобы не прилипал. Но и сквозь надежную жвачку я слышал ответ Замараева и ответный ответ Замараихи, на который Замараев отвечал ответом.
Вопросов для этой пары не существовало. Ответы я знал наизусть, так что мог бы суфлировать, но такой необходимости не возникало. Семейные ритуалы Замараевых были незыблемы, как египетские пирамиды.