Макар Троичанин
Корни и побеги (Изгой)
Роман
Книга 1
Глава 1
-1-
Город горел. Серо-чёрные клубы дыма и копоти вырывались из разбитых окон и крыш домов и, прибитые густой моросью дождя и сильным порывистым ветром, низко стлались над улицами и домами. Чадно пахло горелым железом и камнем. По мостовым мело бумагу, тряпьё и мусор.
Было раннее утро конца апреля, последнего месяца войны.
На окраинах, где началась, наращиваясь, битва за город, звонко стучали танковые пушки, непрерывно строчили пулемёты и автоматы, часто рвались мины и гранаты, взлетали фейерверки ракет, вырастали и медленно опадали огненно-дымные столбы взрывов и пожарищ. Какофония звуков смерти нарастала, неумолимо приближаясь к маленькой квадратной площади, покрытой брусчаткой. С трёх сторон она была ограничена массивными трёх- и четырёхэтажными домами, стоящими без промежутков, с целыми пока островерхими черепичными крышами, узкими глубоко проваленными окнами и редкими балконами-фонарями, украшенными лепкой. С четвёртой стороны площадь ограничивалась узкой и пустынной теперь, тоже брусчатой улицей. В центре площади зияла канава круглого высохшего цементного бассейна с расположенными по окружности рыбами с открытыми высохшими ртами, из которых когда-то били струи воды. Теперь там валялся грязно-мокрый хлам.
Здесь было безлюдно и пока ещё относительно тихо.
К одному из домов, глядящему фасадом и неживыми окнами в сторону приближающегося боя, на большой скорости вывернули из-за угла и остановились у решётки входа-подъезда лёгкий танк и закрытый бронемобиль, закамуфлированные белыми пятнами зимы. Из броневика вылезли два эсэсовских офицера: один – пожилой, в чёрном плаще, подбитом мехом, второй – молодой, в полевой форме СС, и четверо солдат в пехотных серо-зелёных накидках. Из люка танка по пояс высунулся танкист.
- Ну, вот, гауптштурмфюрер – мне приятно вас так называть, Вилли – мы, пожалуй, и прибыли. Предлагаю вам эту крепость, единоличным защитником и комендантом которой вы пожелали недавно стать. Унтер-офицер Браун! Вскройте этот каземат и отнесите амуницию гауптштурмфюрера на третий этаж в квартиру с этими окнами, - он показал рукой на угловые окна. – Обыщите дом. Не оставляйте в доме ни одной живой души. Дом реквизирован гауптштурмфюрером.
Он мягко и благожелательно обратился к молодому офицеру:
- Я, конечно, горжусь, Вилли, тем, что вы были моим подчинённым, служили в моём отделе, но, если говорить откровенно, я и разочарован. Никак не ожидал от вас такого решения. Я сам привёз вас сюда, чтобы поговорить открыто. Подумайте ещё раз сами: предложить себя, интеллектуала и военного профессионала, фаустпатронником-одиночкой – это немыслимо даже в тяжёлое для нации время, противоречит всему нашему мышлению, звучит как вызов здравому смыслу, который только и объединяет нас, немцев, теперь. Вы стали многим своим сослуживцам неприятны и чужды. Почему вы это сделали, Вилли? Если бы я знал, что вы способны на такой поступок, я не держал бы вас ни дня в своём отделе. Это что-то похожее на фанатизм и отчаяние русских с их неуправляемыми чувствами и отсутствием логики в поведении. Но вы ведь ариец! Не так ли? Вы были у нас идеалом молодого наци. Что побудило вас к такому шагу? Скажите мне откровенно, я плохо себя чувствую, не поняв ваших мотивов. Вы действительно ищете героической смерти или задумали какой-то хитрый выход?
Старший офицер с седыми висками и рублеными чертами лица недовольно стянул перчатки и раздражённо хлопнул ими по ладони. Он ждал ответа.
- Господин штурмбанфюрер, правда ли, что существуют списки лиц, предназначенных для эвакуации из Германии? – вместо ответа обратился к нему молодой.
- Вилли! О чём вы говорите? Какие списки! – с наигранным возмущением опроверг слухи штурмбанфюрер. – И фюрер, и все мы, все будем держаться до последнего. Никто не станет предателем. Или смерть, или победа нашего движения! Другого не дано! Вы же слышали, что сказал фюрер: «Скоро придёт армия Венка, а с ней и перелом в войне»?
Стоявший вполоборота и молчавший молодой офицер повернулся анфас и, глядя в лоб старшему, выдавил вяло и с натугой:
- Ясно. Очень сожалею, что не заслужил доверия после долгих лет службы под вашим руководством. – Он перевёл взгляд на мёртвый фонтан. – В моём желании отдать жизнь за нацию и фюрера здесь, на переднем крае обороны, нет скрытых причин, позорящих меня или вас, или наше движение. Просто теперь, когда открытая борьба закончилась или заканчивается, я не боюсь этого утверждения, в наших рядах происходит размежевание на тех, кто обречён умереть, и на тех, кто может спастись. Я, как прагматик-аналитик, почувствовал, скорее, осознал, что попал в число первых, - гауптштурмфюрер с горечью выдохнул и снова повернулся к старшему. – Мне не нашлось места среди тех, кто продолжит борьбу после поражения. – На желание штурмбанфюрера возразить он предупреждающе поднял руку ладонью вперёд. – Не нужно меня опровергать и снова говорить о близких победах. Я не мальчик из гитлерюгенда. Понимаю, что для послевоенной работы отобраны наиболее стойкие и убеждённые партийцы, имеющие жизненный опыт пропаганды и борьбы. Я же только молод, вот и все мои достоинства. Но господин штурмбанфюрер! – Глаза молодого засветились. – Без нас, молодых, вам не выжить и, главное, не возродиться. Многими из вас сейчас движет не долг, а низменное чувство самосохранения, спасения. Мы же, молодые, более верны движению потому, что верны в первую очередь идее. Всё равно когда-нибудь мы встанем во главе его. – Глаза молодого офицера снова потухли. – Но это будет ещё не скоро. А я не хочу умирать как попало, быть рядовой жертвой. Я честолюбив, и мне нужен свой героический финал. Пусть его никто не увидит, для меня это не имеет значения, потому-то я и выбрал судьбу фаустпатронника. Надеюсь, господин штурмбанфюрер, теперь вы понимаете меня лучше.
Из дома вышли и приблизились унтер-офицер с солдатами.
- Господин штурмбанфюрер, в доме никого нет. Снаряжение господина гауптштурмфюрера перенесено в указанную квартиру и установлено в боевой готовности. Мы не стали открывать окна, чтобы не демаскировать огневую точку. От себя я оставил флягу со шнапсом.
- Отлично, унтер-офицер. Благодарю от себя и от коменданта крепости. Вы свободны. – Штурмбанфюрер повернулся к гауптштурмфюреру.
- Я, наверное, понял вас, Вилли. Что ж, каждый в конце концов приходит к тому, на что подготовила его судьба. – Он встал по стойке смирно. – Господин гауптштурмфюрер! Я верю, что, имея таких офицеров, наше движение не может не возродиться как феникс из пепла. – Потом расслабился, коротко отдал честь: - Прощайте, Вилли! Да поможет вам Бог! Хайль Гитлер!
- Хайль!
Традиционное фашистское приветствие, и гауптштурмфюрер, не оборачиваясь и опустив голову с напряжённо застывшим отрешённым лицом, медленно направился к дому, вошёл в него, поднялся по широкой лестнице с узорчатыми широкими перилами на третий этаж, вошёл в открытую дверь квартиры, пересёк прихожую и одну из комнат, безразличный к интерьеру, и остановился в комнате с разложенным, расставленным, изготовленным для стрельбы оружием: фаустпатроном, ручным пулемётом, автоматом и железным плоским ящиком с боеприпасами. Потом подошёл к окну и бездумно посмотрел на площадь как на чужой мир. Танк уже начал медленное движение, а в моторе стоявшего броневика копался шофёр. Возле машины никого не было. Гауптштурмфюрер почувствовал вдруг, как у него стеснило дыхание, и кровь прилила к лицу. Он медленно обернулся к столу, на котором лежало оружие и боеприпасы, взял и пристроил на плечо фаустпатрон, навёл прицельную прорезь на броневик и мягко нажал на гашетку. Раздался звон выбитого стекла, лязг металла о металл и почти сразу же – глухой взрыв внутри бронемашины. С тонким звоном посыпались выбитые взрывной волной стёкла нижних квартир, и дом-крепость стал похож на многих своих городских собратьев. Из круглой пробоины, которую гауптштурмфюрер ясно видел, и из смотровых щелей броневика повалил чёрный смрадный дым, разрываемый тонкими языками пламени. От взрывной волны и неприятных запахов горелого железа, краски и мазута офицер отшатнулся от окна. Когда он снова посмотрел наружу, то увидел, что танк на полной скорости заворачивает за угол, его пушка нацелена прямо в лицо гауптштурмфюрера, а над площадью кружатся чёрные и белые бумаги и сажа, поднятые взрывной волной из бассейна с фонтаном. Всё так же чёрным дымом истекает бронеавтомобиль, глухо потрескивая рвущимися внутри него одиночными патронами.
Людей по-прежнему нигде не видно.
Гауптштурмфюрер ещё постоял у разбитого окна, сосредоточенно и отрешённо наблюдая за пляской бумаг над фонтаном и улицей, за броневиком, который, казалось, горел уже давно, ещё до прибытия их сюда, за серо-свинцовыми тучами, стремительно надвигавшимися на город со стороны наступающих войск, потом широко и долго зевнул. Захотелось спать. Из разбитого окна несло сыростью и холодом.
Чтобы развеяться, он решил передвинуть стол с оружием поближе к окну для лучшего обзора. Но на столе было сложено столько железа, что ему это не удалось. Тогда гауптштурмфюрер попробовал предварительно снять ящик с боеприпасами. Тоже безуспешно: слишком много их было в ящике. Пришлось освобождать по частям. Он вытащил заряды к фаусту и перенёс их к окну, уложив под подоконником. Потом, захватив двумя руками длинные ручки гранат, перенёс их туда же, установив рядом торчком. Когда дело дошло до снаряжённых магазинов для пулемёта и автомата, то под ними, на дне ящика, он обнаружил небольшую металлическую коробку, внутри которой отчётливо прослушивался слабый равномерный звук работающего часового механизма.
«Мина! Значит, заботливый господин штурмбанфюрер решил на всякий случай не оставлять меня своим вниманием до конца. Не вышло! Что ж, значит, мы так и не поняли друг друга».
Руки гауптштурмфюрера разом вспотели, пот заливал и глаза. Он не знал, что делать, не знал, сколько ему отпущено времени жить. Но и раздумывать было некогда. Офицер осторожно поднял ящик вместе с миной и оставшимися боеприпасами, осторожно и медленно отнёс к окну, преодолевая желание бежать, и, выставив ношу из окна, разжал руки и присел за подоконником. Раздался взрыв, снова зазвенели оставшиеся ещё осколки разбитых оконных стёкол, посыпалась штукатурка с потолка. Он поднялся и выглянул из окна. Всё так же чадил броневик, и снова летели поднятые взрывом бумаги, сеял мелкий дождь, и серое небо не сулило надежд на будущее.
Он устал. Снова потянуло в сон. Одолевала зевота. Не хотелось ни о чём думать, ничего делать, только спать, спать, спать…
Офицер прошёл через комнату к двери в глубине квартиры, открыл её и оказался в комнате, бывшей, очевидно, кабинетом, сплошь уставленным шкафами с книгами. Тщательно затворив за собой дверь, чтобы не тянуло сквозняком, он подошёл к письменному столу у окна, тоже заваленному книгами и битым стеклом поверх, и увидел рядом с ним широкое мягкое кожаное кресло с удобными умятыми валиками-подлокотниками, накрытое старым вытертым шерстяным пледом, тоже усеянным разбитыми стёклами и мелкой штукатуркой. Это-то ему и нужно. Гауптштурмфюрер снял плед, стряхнул мусор, положил плед на стол, поднял воротник шинели, удобно умостился в кресле, развернув его боком к столу и спинкой к окну, вытащил из кобуры пистолет, снял предохранитель и зажал пистолет в руке на колене. Потом второй рукой тщательно закрылся пледом от шеи до сапог. Затылок его коснулся приятно холодящей спинки кресла, и офицер сразу же заснул.
-2-
Он не знал, сколько спал, но проснулся мгновенно, словно от внутреннего толчка, и, не открывая глаз, почувствовал, что перед ним кто-то стоит и разглядывает его. Кто бы это ни был, русский или немец, он представлял опасность, и гауптштурмфюрер с закрытыми глазами, не меняя положения, дважды выстрелил через плед перед собой. Открыв глаза, он увидел медленно заваливающегося на него небритого немца пехотинца, изумлённого тем, что вот только что он рассматривал уютно устроившегося в кресле молодого эсэсовца, а теперь уже мёртв. Гауптштурмфюрер двумя руками оттолкнул коченеющее тело, и оно упало, скрючившись и ударившись затылком об угол книжного шкафа. Каска соскочила с головы, со звоном выкатилась на середину комнаты и там закачалась, медленно успокаиваясь. Подумав и придя в себя от случившегося, офицер взял труп за воротник шинели и волоком вытащил сначала в коридор, а затем и на площадку между вторым и третьим этажами, оставляя кровавый след. Пока они спускались, ноги в тяжёлых сапогах отстукивали ступени. Здесь гауптштурмфюрер усадил тело на ступеньку, прислонив его к перилам, принёс сверху пулемёт, вставил в руки мертвеца и направил дулом вниз по лестнице. Мысленно обратился и к убитому, и к себе: «Теперь нас двое в обороне, и оба мертвецы: один – натуральный, другой – потенциальный».
Офицер вернулся в кабинет, огляделся, взял со стола какую-то книгу в чёрном переплёте с золотым тиснёным заглавием, поставил стул у окна с наполовину уцелевшими стёклами и посмотрел на книгу. Ею оказался «Карманный оракул» Бальтасара Грасиана. Он раскрыл книгу наугад и медленно прочёл: «Подлинное испытание здравомыслия – даже в приступах безумия сохранять рассудок. Избыток страсти всегда отклоняет от верного пути». За всю войну гауптштурмфюрер не убил ни одного человека, и вот за какой-то час, когда война практически уже закончилась, убил нескольких. И не врагов, а своих. И своего шефа – тоже. Бальтасар… - он ещё раз посмотрел на обложку - Грасиан призывает к благоразумию. Сколько он себя помнит, все и всегда твердили о благоразумии, и он старался следовать ему. Своему или, чаще, чужому, навязанному. Теперь… А что теперь? Может, и теперь им подсознательно руководило благоразумие. Но не благоразумие жертвенного ожидания, а благоразумие жизни, инстинктивных поисков выхода из создавшегося положения. Судьба сегодня дважды подарила ему жизнь. Наверное, не зря. Очевидно, Всевышний хочет, чтобы он жил. Ему вдруг тоже этого захотелось, и чем дальше, тем сильнее. Вчера он жить не хотел.
-3-
Вчера он стоял в строю младших офицеров контрразведки и разведки СС и главного штаба, работавших в последнее время при ставке фюрера, а перед шеренгой близко, часто останавливаясь и заглядывая, вглядываясь в глаза, ходил Гитлер и говорил, говорил, говорил.… То тихо и невнятно, когда вспоминал, что должен умереть, то громко и с пафосом, как умел раньше, забывая о близком конце. Он не хотел умирать, он не хотел умирать раньше всех этих, стоявших перед ним, вокруг него, всех, не хотел умирать раньше кого бы то ни было, но знал, что это неизбежно и несправедливо, и голос его, задавливаемый животным страхом, срывался на жалобный шёпот. О чём он говорил? Вилли не помнил точно, он был как в тумане: Венк, сверхоружие, несовместимость русских и американцев, Денниц, прорывающиеся войска… Было ясно, что стоявшие в строю – это всё, чем реально располагает теперь Верховный Главнокомандующий Германии, и им вместе с Богом предназначается изменить ход войны. Фюрер был растерян и жалок. Несколько руководящих деятелей государства и партии, стоявшие поодаль, напоминали мертвецов. Большинство были пьяны. Он помнил, хорошо помнил их другими, сочащимися от уверенности, самодовольства, успехов, блестящими от мундиров, наград, хорошей пищи. Такой жалкий конец! Ему было горько и тоскливо в этой трагикомедии, где актёрами были они, стоящие в шеренге, и фюрер, а зрителями – партийные и государственные бонзы, с нетерпением ожидающие, когда можно будет сбежать со спектакля.
- Мой фюрер! – неожиданно даже для себя прервал Гитлера Вилли. – Мой фюрер! Дайте мне хорошее оружие, и в одном из домов на пути русских я встану как крепостная башня. Если каждый из нас станет такой башней, то наша крепость будет непобедимой.
Прямо какое-то наваждение. Слова эти, бессмысленные и выспренние, как у фюрера, выскочили из него прежде, чем он успел их обдумать.
Гитлер быстро подошёл к Вилли, впился в него недоверчивыми глазами, взял за плечо.
- Вот настоящий немецкий солдат. Дайте мне Железный Крест, он достоин его.
К Гитлеру приблизился адъютант, снял с себя орден и передал Гитлеру.
- Теперь вы – гауптштурмфюрер и рыцарь Железного Креста. Я убеждён, что мы победим. – Он протянул Вилли руку, и тот ощутил в своей руке дрожащую холодную и липкую ладонь фюрера. Ему стало неприятно, он непроизвольно выдернул свою ладонь и, замешкавшись, глухо произнёс: - Хайль Гитлер!
Это было недавно и очень давно. Просидев всю войну в одном из шифровальных отделов Абвера и не видя до сих пор ни одного русского солдата, кроме пленных, не сделав ни одного выстрела, не побывав даже на фронте, Вилли получил Железный Крест и скачком продвинулся в карьере до офицера СС. И это было вчера и уже кажется сном, а сегодня – долгий пасмурный день, и хочется одновременно, чтобы он продолжался и скорее кончился.
-4-
Вальтер Кремер не знал своих родителей и воспитывался и рос сначала в детском приюте, а потом в военизированном скаутском интернате с сотнями других мальчишек, собранных со всех концов рейха и подготавливаемых к войне. Ко многим из них по воскресеньям приезжали родители, и тогда воспитатель назначал его и таких же безродных на уборку дальних углов территории и интерната, подвалов и чердаков зданий или на внутреннюю уборку складов. Вилли никогда не мог привыкнуть к раздражительно-тоскливому чувству, которое охватывало его каждое воскресенье ещё задолго до побудки, и ходил весь день замкнутый и ожесточённый. С тех детских лет его вечными спутниками стали тоска и замкнутость. Он никогда не любил воскресений и позднее, на удивление сослуживцам, часто бескорыстно оставался дежурить вместо них в выходные дни. От расспросов спасало равнодушие сослуживцев к чужой жизни.
Чтобы заглушить тоску, убить свободное время и избавиться от расслабляющих мыслей о сиротстве, Вилли в последних классах интерната усиленно занялся спортом, особенно дзюдо, боксом и стрельбой, которые не только занимали всё свободное время, но и давали успокоение, уверенность в себе, повышали авторитет у сверстников. Упорство и хорошее здоровье, целеустремлённость и строгая размеренная жизнь без домашних послаблений помогали, и он много раз становился чемпионом и призёром интерната в этих видах спорта и удерживал звания до конца учёбы, успешно защищая честь училища даже на городских взрослых соревнованиях. Занятий спортом он не прекращал и позже, постоянно совершенствуя своё тело и рефлексы, оттачивая автоматизм и уверенность приёмов, но на соревнованиях никогда не поднимался выше чемпиона училища. Мешало отсутствие жёсткости, жестокости к противнику, и на этом его постоянно подлавливали соперники, уступавшие в технике и физическом развитии. Руководство интерната заметило и поощряло его, ставя в пример другим. К тому же, в конце учёбы у Вилли проявились отличные математические способности, и после окончания интерната, когда большинство учеников было переведено в военные училища или просто в войска, его направили в школу дешифровщиков и шифровальщиков. Тогда же у него обнаружились и способности к языкам, особенно к русскому, такому сложному и трудному для немцев. Для Вилли же произношение самых сложных русских слов не вызывало затруднений. Многому в его успехах способствовала некоторая рациональность, математизация мышления и, особенно, отличная, если не сказать – исключительная, память, дисциплинированность и работоспособность, привитые суровой интернатской жизнью, замкнутость и скрытность, которые высоко ценились службой безопасности. Но безродному юноше, даже с незаурядными способностями, невозможно было выдвинуться. Его трудом и знаниями пользовались, не упоминая об источнике, а он как был рядовым шифровальщиком, так им и оставался до конца войны, дослужившись до унтер-офицера.
-5-
Сегодня тоже воскресенье.