- Ловко поддел! – восхитился бывший ас. – В генералы мне дорога заказана: рылом не вышел. Папа и мама мои – лавочники, и я – их сын. Не сыпь соль на рану! Сам-то ты тоже не из аристократов?
Вилли не мог и подумать, что генетические изъяны в биографии могут восприниматься болезненно. Самому-то ему и впрямь совсем нечем похвастать в родословной, и даже вообще нечего было сказать. Ему просто всегда хотелось хоть что-нибудь знать о своих родных, особенно о родителях. И совсем неважно, кем они были. Он уже давно не испытывал боли оттого, что этого не знал и, очевидно, никогда не узнает. Всё зарубцевалось, зашито крепкими нитями горьких мыслей бессонными детскими и юношескими ночами в сменявших друг друга казармах, и нечего об этом думать.
- Да, я тоже в генералы не гожусь, - сознался он. – И военным-то стал не по своей воле.
Они замолчали, обдумывая каждый своё, своё больное, что не передашь даже другу, что всегда будет с тобой, до самой смерти.
- А я тебя сразу узнал, ещё у дверей, - вдруг сказал Герман. Он повернулся к Вилли лицом и всем туловищем. – А ты?
Вилли вгляделся в него, мысленно перебирая всех своих немногочисленных знакомых и сослуживцев, и не вспомнил:
- Нет, не помню. Ты не ошибся?
Герман фыркнул, скривил губы.
- Где уж тут ошибиться! Ты свихнул мне челюсть и нарисовал фингал под правым глазом, - он ткнул себе в лицо пальцем и подвигал челюсть рукой. – Неужели не помнишь? В 41-м, весной, ты свалил меня на ринге в клубе ветеранов в полуфинале на кубок Геринга, вспомнил? В первом же раунде. До сих пор обидно. В ушах как метроном: семь, восемь, девять… а встать не могу. Где уж тебе помнить! Победители никогда не помнят павших противников. А мы, битые, хорошо вас помним и ждём случая отыграться.
Зайтц перевернулся на спину, заложил руки за голову.
- После этого я бросил бокс. Но тебя запомнил на всю жизнь. Ох, и долго злость не отпускала: уж больно быстро и небрежно ты вышиб из меня дух. Я и не думал, что я, ас из элитной стаи Геринга, так проиграю. Вышел побеждать, а оказался слабаком. И все это видели. И Геринг – тоже. Если б ты знал, как паршиво чувствовать себя побитым на глазах друзей, среди которых ещё недавно пыжился, да ещё так небрежно и жестоко. Не помнишь?
Нет, Вилли так и не мог вспомнить ни его, ни того боя. Их было так много у него. В одном Герман был прав: в какое-то время, борясь за собственную душевную устойчивость, задавливая в себе мысли об одиночестве, безродности, ущербности, завоёвывая, в полном смысле слова, авторитет силой, он действовал на ринге жёстко, хладнокровно и без жалости. Но недолго. Не один Герман пострадал тогда от его выверенных долгими тренировками ударов, а он редко вспоминал потом лица своих визави. Все они были ему безразличны и порой без причины, вдруг, ненавистны, а таких, которые падали уже в первом раунде и исчезали, он и вовсе не помнил. Обычно же проигравшие появлялись вновь с жаждой реванша, замешанной на опыте побитой собаки, но это не помогало, и они снова и снова висли на Вилли в третьем раунде, не воспринимая ударов, с отрешённостью ожидая спасительного гонга. Только некоторых из них, особенно ожесточившихся и всё равно слабых, Вилли помнил и всё больше и больше замыкался в себе, отторженный от них завистью к его силе и ловкости и, порой, обидным покровительством начальников и острым желанием знакомых и незнакомых увидеть и его битым.
- Нет, я не помню тебя. Думаю всё же, что не со зла свалил, иначе бы помнил. Просто ты сам, наверное, зеванул пару-тройку ударов, заглядевшись на девочек, а? – подсластил он давнюю горькую пилюлю.
Герман сглотнул тяжело и медленно, рывком вздохнул, выкрикнул вдруг с ненавистью:
- Гад ты! Да ладно, - тут же успокоился. – Вот удивительно! Думал, война перемолола память начисто, ан - нет. Сколько было всего пострашнее! А ты вот попался на глаза, и опять заныло давнее унижение. Не окажись ты здесь, я бы и не вспомнил, как рухнул тогда на виду у всех словно мешок с дерьмом. Выходит, так и не зарубцевалась старая обида, чёрт бы её побрал! Неужели все они так же будут ныть вечно? Я же загнусь тогда скоро, задохнусь от жёлчи. Ладно, считай, что я уже всё забыл, а то лежать рядом будет неуютно, - миролюбиво заключил он неприятные воспоминания. – Да и не виноват ты. Согласен, будем считать, что не ты победил, а я проиграл.
Заспешили, а потом равномерно забухали звонкие удары по рельсу. Герман поднялся:
- Пошли, обедать зовут. Всё – разнообразие.
-6-
Они вышли из тёмного барака, прижмуриваясь на неяркое солнце, и вместе с такими же, как они, но уже значительно помятыми от долгого лежания и хмурыми от долгого беспричинного сна и безделья, сгорбившимися от безысходности и замкнувшимися в себе бывшими двинулись к воротам, куда стекалась уже чёрно-мышиными ручейками вся лагерная масса, и где на небольшой заасфальтированной площадке стояли и дымились две армейские полевые кухни с возвышавшимися на них широко улыбающимися американскими солдатами в белых полотняных куртках и таких же колпаках.
- Шнель, шнель, фрицы, дерьмо собачье! – весело встречали они пленных.
Несмотря на исковерканное произношение, понять смысл их приветствий было можно.
Две очереди, извиваясь, затягивали в свои петли обе кухни, когда Вальтер с Германом подошли и нарастили хвост одной из них, выбрав себе раздатчиком необычного пока ещё своей чёрной физиономией негра с выблеснувшими им навстречу бело-розовыми белками глаз и жёлто-белыми зубами. Встали молча. Да и никто в очереди не разговаривал, медленно продвигаясь к глухому оловянному стуку поварёшки о миски. Только подошвы шаркали об асфальт да редкие кашель и сморканье нарушали тишину. В затуманенном воздухе хорошо были слышны беспорядочная капель и надрывное чириканье воробьёв, ещё не поделивших тёплые места под крышами бараков. Шарканье, чириканье, звяканье, кашель да сморканье – вот и все звуки в двух длиннющих очередях, да ещё подбадривающие реплики иноземных кормильцев на смеси англо-немецких слов и жаргона, потешавшихся над кем-либо в очереди, но они воспринимались как что-то инородное и не обидное стоящим. Ближайшие с недоумением смотрели на Вилли в штатской одежде, но молчали. Вся масса состояла из одиночек, замкнувшихся на собственной судьбе. Только победы празднуют сообща, поражения всегда переживают поодиночке.
Так и двигались минут десять, пока вдруг кто-то резким ударом сзади не выбил из опущенной левой руки Вилли миску, и та, несколько задержанная инстинктивно сжавшимися пальцами, взлетела вверх на полметра, упала на асфальт, ударившись ребром и, покружившись по неровной спирали, улеглась на донышко, покачавшись краями, недалеко от очереди. Ещё не соображая, что произошло, уже заторможенный общей пассивностью массы, Вилли шагнул в сторону и наклонился, чтобы поднять убежавшую посудину. В тот же миг крепкий удар в зад толкнул его вперёд, и он, падая, всё же успел ухватить злополучную миску и, перевернувшись, упасть на правое заплечье, перекатиться на спину и, сгруппировавшись, подобрать к груди ноги, выставив их для отражения последующего нападения. Всё это тело автоматически проделало само, уши услышали весёлые крики американцев, а глаза увидели улыбающихся очерёдников, и улыбки их становились всё шире по мере приближения верзилы в чёрной форме штурмфюрера, стоявшего позади Германа и чуть в стороне от очереди. Он стоял, широко расставив ноги в хорошо начищенных сапогах, засунув руки в карманы галифе, и Вилли показалось или это было на самом деле, что он успел увидеть, как эсэсовец только-только поставил-подобрал под себя ногу, поднятую после удара. Ударил, без сомнения, он. Сочувствующих Вальтеру вокруг не было. Да он и привык к этому и знал, что надо делать, чтобы не растоптали. Толпа обозлённых и униженных людей любит убивать слабых. Надо бороться за себя, давать сдачи хотя бы на уровне собственных сил. Тогда дадут жить спокойно.
И потому, не раздумывая, по-борцовски резко выбросив вперёд ноги, вскочил и быстро подошёл к верзиле. Близко увидел сжатые и растянутые в улыбке толстые губы, спокойные водянистые глаза, посаженные рядом в глубоких глазницах, и узкий морщинистый лоб, нацело закрытый тульей фуражки, и носком левого сапога пнул по его миске, которую тот держал в правой руке. От удара миска выскочила куда-то за спину верзилы, ударилась о кого-то в очереди и гулко шлёпнулась плашмя вверх дном. В тот же миг штурмфюрер ухватил Вилли левой рукой за отворот куртки, и тот услышал и ощутил пролетевший рядом с левой щекой кулак-молот, успев в последний момент скорее инстинктивно, чем осознанно, отклонить голову вправо. Такой реакции и подвижности от толстяка Вилли не ожидал. Было ясно, что промах только разъярил верзилу, и следовало что-то предпринять в ответ и в опережение. Но что? Вилли чувствовал, что второй удар эсэсовца обязательно придётся в цель: уж слишком цепко он держит Вилли за куртку и не даст больше уклониться. Приходилось использовать запрещённый приём, чего раньше Кремер не делал никогда, даже в драках. Теперь надо. Ставкой было нормальное существование в лагерной толпе, а не просто разбитый нос или глаз. Глядя, как уже не улыбающийся и с совершенно посветлевшими глазами противник отводит правую руку для нового удара, Вилли как можно быстрее сблизился с ним и резко ударил коленом в пах, явственно ощутив и яйца, и член. Удар оказался точен и силён. Верзила согнулся, и рука его, ухватившая Вилли за куртку, уже не держала, а повисла на отвороте. Этого только и нужно было. Схватив её своей левой, Вилли резко дёрнул вниз и влево, заставив эсэсовца ещё больше согнуться и одновременно повернуться спиной, и, сам того не ожидая, саданул его подъёмом правой ноги под зад с таким ощущением, что пинок пришёлся по мешку с мукой. Мучной пыли, правда, не было, но нога заныла, словно соприкоснулась не с человеческой мягкой задницей. После этого удара верзила разом выпрямился и, держась за яйца, повернулся к Вилли, тяжело дыша и покраснев всем лицом, вот-вот хватит кондрашка. Фуражка у него упала, чёрные короткие волосы, казалось, встали дыбом. Особенно Вилли поразили ярко пламенеющие, несоразмерно маленькие и прижатые к голове уши. Губы штурмфюрера исказила гримаса боли, и злобы, и ненависти. Глаза совсем пропали под бровями наклонённой по-бычьи головы.
Он не полез больше в ближний бой. Его правая рука скользнула вдоль туловища за голенище сапога и вытянула оттуда нож с тонким длинным лезвием, тускло блеснувшим даже в пасмурную погоду. Этого Вилли не ожидал и совсем не хотел. Штурмфюрер явно был из уголовников, да, вероятно, и не порывал никогда с прошлым, заимев надёжную крышу своей службой, скорее всего, в гестапо, где немало было и развелось бандитских групп, особенно жестоко терроризировавших беззащитных немцев в последний год войны. Нужно было защищаться всерьёз. Шутки кончились, и теперь ставкой мисочного конфликта становилась жизнь Вилли, только его. Даже с ножом уголовник был своим в толпе, а Вилли в штатском – чужаком, и потому – обречённым. Но он не хотел мириться с этим. Жизнь одиночки с детства научила его бороться за себя в экстремальных условиях; даже тогда, когда, казалось, выхода нет, он находил его.
Фашист умел обращаться с ножом. Это было видно по тому, как он держал его, вытянув руку вперёд и лезвием вверх. Против ножа и грубой физической силы у Вилли были только ловкость и владение приёмами дзюдо. На тренировках он всегда выходил победителем против деревянного ножа. Теперь настала очередь попробовать себя против настоящего. Страха он не чувствовал. Пришла ненависть. Теперь оба противника в одинаковой степени ненавидели друг друга, и примирения между ними не могло быть.
Имея явное преимущество, штурмфюрер не стал медлить и несколькими быстрыми шагами с выпадом на последнем напал на Вилли, целясь ножом в нижнюю часть живота. «Ха», - выдохнул он на ударе, но Вилли ждал и успел ногой отбить и даже выбить нож, но тот упал недалеко. Эсэсовец быстро поднял его и снова принял прежнюю позу, готовясь повторить нападение. Судя по всему, он решил не баловать Вилли разнообразием приёмов нападения, или его интеллект не позволял этого, и верзила больше надеялся на силу. А ещё больше – на нож. Вилли должен был перехватить инициативу. Он знал из своего богатого опыта, что пассивная оборона – верное поражение. Нужна неожиданная психологическая атака, нелогичная от безоружного, и тем самым дающая ему хотя бы временный перевес, которым надо будет воспользоваться сполна. Вилли должен переиграть тупую силу, другого не дано. Он сам сделал короткий и стремительный выпад с вытянутыми руками в сторону ножа и так же стремительно отступил, выманивая нож на себя. И гестаповец непроизвольно поддался этой уловке и снова, но уже неподготовленно, сунулся ножом вперёд и совсем не понял, что произошло, почему нож выпал из его вывернутой кисти руки под ноги на асфальт и тут же был запнут ботинком Вилли далеко за пределы драки. Пока обезоруженный фашист собирался с мыслями, кулак Вилли, удесятерённый ненавистью к этому громиле с ножом и к тому американцу, что пытался сделать из Вилли боксёрскую грушу на потеху друзьям, всей скопившейся горечью утрат и неудач последних дней войны, врезался в скулу верзилы. Тот, выпучив глаза и обмякнув лицом и телом, стал медленно заваливаться на спину. Чтобы ускорить падение и окончательно разрядиться от депрессивного стресса, Вилли тут же, вдогонку, добавил падающему телу левой по второй скуле, и на этом всё кончилось. Тело штурмфюрера сначала осело на зад, потом рухнуло на спину, а голова со стуком бильярдного шара о лузу со всего маху треснулась о низкий бордюр, ограждавший асфальтированную площадку, потом съехала с бордюра к плечу и так замерла с открытыми глазами. Вилли выиграл свою жизнь и теперь, стоя рядом со скрюченным поверженным и ещё недавно страшным противником, не знал, что делать. Костяшки обеих рук саднило, и он поочерёдно облизал их, почувствовав вкус крови. Верзила не шевелился. «Крепко же я ему врезал!» Охватившие их полукругом лагерники стали молча и медленно возвращаться в очередь, оставляя Вилли и эсэсовца вдвоём. Становилось как-то не по себе. Опустошённость и полная расслабленность, вызванные резким спадом эмоционального напряжения в отчаянной борьбе за жизнь, сменились тревогой за последствия, особенно когда его сознательно выключили из общей массы. Ещё недавно он был явной жертвой, и всех это удовлетворяло, и это же давало Вилли моральное преимущество, а теперь он стоит над другой, не желанной ни для кого, жертвой и потому стал вдвое чужим. Он оглянулся, увидел извивающуюся всё так же, как совсем ещё недавно, как будто ничего и не было, очередь, лица, упорно смотрящие в затылок друг другу, вниз и по сторонам, но только не в сторону Вилли, и в разрыве очереди – одиноко стоящего побледневшего Германа, единственного, встретившего взгляд Вилли. Постепенно возвращались привычные звуки шаркающих об асфальт подошв, чириканья воробьёв, капели и… громкий голос белого американца-раздатчика:
- Эй, бой, фриц, гоу ту ми, кам хир!
Вилли посмотрел в сторону голоса. Американец показывал на него пальцем и призывно махал, подзывая к себе. Голос его был жёсткий и приказывающий, жесты нетерпеливы. «Всё! Отдаст охране!» Делать нечего, и Вальтер пошёл к американцу прямо через расступающуюся очередь. Шёл медленно и чем ближе, тем медленнее, ноги не хотели идти. Но и эта дорога кончилась. Он поднял глаза на американца. Нет, лицо того не было злым, а глаза внимательно оглядели Вилли, встретились с его взглядом и ушли в сторону; в них не чувствовалось вражды, а Вилли за свою короткую, но трудную жизнь успел научиться читать по выражениям лиц. Американец наклонился к стоящему рядом с кухней майору-немцу, взял из его рук миску, что-то повыбирал поварёшкой в котле и выложил в миску так, что она горкой наполнилась густым варевом, и подал Вилли. Тот машинально взял и от неожиданности чуть не выронил, вопросительно посмотрел на американца. Глаза того теперь глядели с симпатией, и он вроде даже чуть подмигнул Вальтеру, потом махнул поварёшкой в сторону бараков:
- Иди. Шнель, шнель.
- 7 –
И Вилли пошёл. Сначала медленно и осторожно, потом быстрее, с миской в вытянутых руках, чувствуя всей спиной взгляды из обеих очередей. Он уходил от их поверженного фаворита, да ещё с полной чужой миской, благодаря симпатии всего лишь одного рядового чужого солдата-победителя, и вся толпа, состоящая почти сплошь из высшего офицерья, ещё недавно распоряжавшегося не одной, а сотнями и тысячами жизней, ничего не могла сделать, молчала, накапливая тихую и яростную неприязнь к пленному в штатской одежде, ускользнувшему от уготованной ему смерти и лишившему их развлечения. Все молчали, дисциплинированно и быстро смирившись с новым своим положением, тем более что всё произошедшее каждого в отдельности не касалось близко. Сосредоточенно глядя под ноги и изредка на миску, очень стараясь не выплеснуть содержимого, как будто от этого зависело многое, и никого не встретив по дороге, Вилли дошёл до своего барака и до ставшей уже своей койки. Поставил миску на край, взобрался на свой второй этаж, сел, поставил миску на колени, вытащил из кармана упрятанную туда ложку и стал есть. В миске оказалось гороховое пюре. Ложка зачерпнула большой кусок свиной тушёнки. Стало понятно, что искал американец в котле. Жевалось и глоталось плохо. Есть расхотелось. Он устроил миску в изголовье у края подушки и лёг на спину, вытянув ноги и свесив грязные ботинки на сторону. Закрыл глаза. Снова увидел искажённое злобой лицо верзилы штурмфюрера, его маленькие свинячьи глазки, узкое лезвие ножа. «Наверное, уже очухался, гад!». Американец меня понял и даже стал на мою сторону. А свои – все против. Почему так? Откуда такое безразличие к судьбе более слабого и беззащитного. Садистское равнодушие. Он чувствовал тогда, что все желали и ждали его смерти. Что стало с нами? Неужели это война так изменила добропорядочных немцев, для которых совесть и защита ближнего стали пустым звуком. Может быть, ему не дано понять этого потому, что не воевал, не хлебнул психологии войны? А Виктор, а Герман, наконец? Они воевали и неплохо. А лавочник-колбасник – тоже не воевал. Нет, не война сделала немцев равнодушными и жестокими к себе и к людям, не только война, скорее, не столько война. Вся наша жизнь. Вся её система и идеология. Он не помнил, к примеру, когда мог расслабиться на работе и даже дома с Эммой, не говоря уже про виллу Гевисмана. Он не доверял своим сослуживцам, а они ему, и это стало нормой. Так и жили. Приспособились лгать, потакать сильному и не жалеть слабого, чтобы выжить за его счёт. Вилли чувствовал, как какая-то мусорная верхоглядная философия мутила мозги и всячески отодвигала мысли о том, что теперь с ним будет. Подспудно подкорковым сознанием он всё ждал и ждал, постоянно как натянутая струна, что вот-вот за ним придут, и для него кончится не только война, а и сама жизнь. Но входили только немцы и поодиночке рассасывались по своим койкам, и кое-где уже раздавался сытый пердёж вперемежку с редкими тихими переговорами.
Вскоре пришёл и Герман. Рывком поднялся на свою койку, встал на четвереньки, склонившись над Вилли, и с шумным выдохом громко прошептал, округлив глаза и свесив прядь волос на лоб:
- Штурмфюреру каюк! Пошёл к праотцам! Его душа уже на пути в ад!
Вилли содрогнулся: «Этого ещё не хватало!»
- Что ты мелешь?! Кому каюк? Что ты тут расшипелся!
Герман быстро стащил сапоги, затолкал их под матрац в ногах, сел по-турецки, откинул волосы и, несколько отдышавшись, продолжал:
- Ты его нокаутировал, и, думаю, он падал уже выключенным. Шея была как тряпка, башка не затормозилась и треснулась о бордюр как камень в праще. Ты что? Не понял сразу?
Вот теперь по-настоящему стало страшно и одновременно свободно, ясно от прояснившейся обстановки и от невозможности что-нибудь сделать, как-нибудь изменить её для себя. Тупик. Остаётся ждать.
- Ты чего не ешь? – спросил Герман. – Ого, сколько он навалил тебе тушёнки!
- Отстань. Не хочу, - вяло ответил Вилли.
В дальнем углу громко заговорили, потом засмеялись. За окном громко чирикал воробей, безостановочно и с равными промежутками выкрикивая свои чирки и мешая сосредоточиться. Но на чём?
- Если ты не хочешь, то я съем, а? – услышал он тихий голос Германа.
«Неужели он не понимает, что случилось? Или ему тоже наплевать на меня?»
- Понимаешь, в последнее время не могу спокойно смотреть на что-нибудь недоеденное, - виновато объяснил сосед. – А тут у тебя тушёнка. А мне достались только запахи. И ведь видела чёрная морда, что я рядом был с тобой, мог бы и меня подкормить за компанию. Сам сожрёт потом. Видел, как он блестит от жира?
Герман достал свою ложку, решительно взял миску Вальтера и, не поднимая глаз, в мгновение ока уплёл её содержимое, да ещё и облизал миску. Посмотрел с сожалением на дно, вздохнул, сунул миску в ноги.
- Потом вымою. – Взглянул виновато на Вилли: - Извини, камрад. Как говорят русские: «голод – не тётушка!»
Потом вытянулся на спине, подложив под голову правую руку, поёрзал, устраиваясь поудобнее, успокоился.
- После того, как ты ушёл, я всё ждал, что мордоворот вот-вот встанет, очухается, а он всё лежит да лежит. В очереди тоже многие поглядывали, но никто не подходил. А были ж там его дружки! Боялись засветиться.