- Может быть, жизнь загнала её в угол, как тех русских лётчиков, что встречали вас в бессильной ярости в первые дни войны? Как и они, она тоже пошла на таран, - поразмыслив, высказал Вальтер вслух свою версию поступка русской. – Наверное, в крови у русских заложено: погибая, тащить в могилу за собой и врага. А потом, что ты судишь о нации по одной какой-то девке, к чему твой пример?
Герман отреагировал быстро и решительно:
- Но у нас-то не было ни одной такой девки! Ты слышал хотя бы об одной? Вот видишь! – сказал он победно. – А у них были и другие подобные случаи и не раз. После того мы отказались от русских баб, хотя они и были все как на подбор аппетитными, и запросили своих из Германии. Со своими – без проблем.
- 11 –
Он переменил позу, выставив колени и положив на них голову. Им было хорошо в отсутствие соседей рядом и внизу, никто не мешал болтать и слушать, откровенно, не задумываясь, выплёскивая всё, о чём думалось. Сидели теперь, коленями и опущенными головами друг к другу как нахохлившиеся птицы, переговариваясь не только тихими голосами, но и взглядами.
- А вот другой случай, - продолжал Герман. – В начале войны… Опять я вспоминаю начало, заметь, оно мне больше по душе, в конце войны я уже ничего не соображал, только ждал конца 3-го раунда. В начале у нас не было проблем ни с самолётами, ни с горючим, а после Сталинграда не только самолётов – запчастей не стало, а хуже всего, что не стало бензина в достатке. Так вот, в начале войны мы летали в любую погоду, рвались на небо, не благословляли, как позже, дождь и снег, нами ещё не завладела апатия, и, чтобы обеспечить темпы, в аэродромные мастерские стали брать русских инженеров и техников. К тому же, им можно было мало платить, и брали с удовольствием. Приходило их немало, так что выбор был, а они дорожили своим местом, старались, многие из них были настоящими мастерами и сделали многое, чтобы наши самолёты не простаивали на поле. Голод – не тётка, объясняли они свой приход на работу к нам. Такой мастер с золотыми руками появился однажды и у нас под Смоленском, а потом сопровождал нас до Москвы, став постоянным работником. Обычно же на каждом аэродроме набирали новых.
Герман приподнял голову, в который уже раз пригладил волосы, упрямо спадавшие на лоб, продолжил:
- Своим импозантным видом он привлекал всеобщее внимание. Да и независимым поведением – тоже. Для русских работников это было необычно. Он старался держаться с нами на равных, и у него это выходило, правда, как я уже говорил, мастер он был отменный, и за это многие уважали его, а другие – терпели. И работал быстро.
- Он тоже сам пришёл к вам? – уточнил Вилли.
- Сам, - подтвердил Герман, - и даже пытался оспаривать предложенные условия, но быстро согласился на общие и правильно сделал: когда поняли, что он из себя представляет, его условия приняли безоговорочно.
Герман улыбнулся, вспоминая.
- Одет он был всегда в чёрное – и летом, и зимой: чёрный костюм, чёрная шёлковая жилетка, зимой – чёрное пальто и обязательные чёрная шляпа, тёмный галстук, только рубашка белая, и гладкая блестящая палка, как клюшка, с загнутой ручкой, которую из-за толщины трудно назвать тростью. Если учесть, что всё это носилось с большим достоинством и элегантностью, то, естественно, он должен был привлекать внимание, и многие принимали его за немца, приехавшего по делам какой-нибудь фирмы, а русские вообще боялись. Их осторожность усиливалась ещё тем, что он знал немецкий язык. Не то, чтобы в совершенстве, но достаточно для обычных разговоров, для того, чтобы быть понятым.
- И вот такой человек, бюргер по внешности, господин по манерам, классный мастер по способностям, имел один большой недостаток: он пил. Пил много и даже на работе. Другому бы это не спустили, а ему, большому мастеру, прощали, вернее, относились к этому недостатку снисходительно, старались не замечать, пока он делал своё дело лучше всех, лучше немецких рабочих. К концу рабочего дня он обычно был на большом взводе и часто задерживался, заканчивая заказ и стараясь уйти незаметно. Ему хорошо платили, и потому у него всегда можно было перекупить водку, шнапс, коньяк, а то и просто самогон. Мы этим пользовались, когда не хотелось идти в кафе далеко от аэродрома, а выпить хотелось, особенно в нелётную погоду.
Вальтеру показалось, что об этом русском пьянице Герман вспоминает с симпатией.
- Вот и я недели за две до штурма Москвы, - продолжал тот, - а базировались мы тогда на аэродроме километрах в 50-ти от неё и только что обжили, пришёл к нему - уж не помню, по какому случаю понадобился шнапс - уже под вечер. Он, как всегда, был пьян, но продолжал работать, точными движениями латая пропеллер моего мессера, я его узнал по рисунку на коке. Рядом на столе лежали ещё какие-то детали, тоже, наверное, с издержками моей воздушной лихости, и раздробленный пулями элерон. Увидев всё это, я, чтобы немного подмазаться и получить своё, сказал ему: «О! Это от моего самолёта. Надо же, как изрешетили русские сволочи! Прошу, заштопайте получше». Тот, не прекращая работы, как будто не слышал, не торопясь, с достоинством ответил: «Я никогда не делаю плохо. Пока рекламаций не было. Вы пришли с претензией?». «Нет, нет», - быстро возразил я, - «я пришёл не за этим, мне нужно другое». Он понял. «Сколько?». «Две», - ответил я. Он пошёл в угол комнаты, достал из какого-то ящика две бутылки хорошего прозрачного самогона, заткнутые деревянными пробками, и поставил на стол. Я отсчитал деньги. «Я знаю, вы хороший лётчик, воздушный мастер» - вдруг произнёс он, когда я уже взял бутылки и собрался уходить, - «но так вы долго не протянете. Вы не бережёте ни самолёт, ни себя». Я не замедлил с ответом: «Ничего, скоро штурм Москвы, и конец войне. Как-нибудь пролечу на параде над Красной площадью на своём израненном друге, а потом оба уйдём в отставку». Мастер на время прекратил работу, посмотрел на меня поверх очков, а он работал в защитных очках, и возразил: «Не спешите. Война будет долгой. Даже если вы возьмёте Москву». Я опешил, не зная, что сказать, а он продолжал: «Пока воевали только нацисты с большевиками, и ваши оказались более подготовленными и сильными. Но теперь, когда настала очередь Москвы, как в прошлые времена нашей истории начнёт воевать, наконец, русский народ, и будет война уже русского и немецкого народов. И в этой войне вы проиграете потому, что русский народ огромен, силы его неисчерпаемы, потому, что он борется на своей земле, за свои очаги и детей, потому, что его ещё никто не побеждал, потому, что отступать дальше Москвы некуда, так всегда говорили и знали в народе, и потому, что вы-то – народ маленький, и силы ваши уже на исходе. Сколько вас осталось со Смоленска, Минска, с начала войны, вспомните? А как теперь плохо с техникой и запчастями, я знаю лучше вас. Вы больше пьёте и безобразничаете, вы слабеете с каж…». «Перестаньте каркать!» - закричал я, прерывая его. – «Работайте лучше, а остальное не ваше дело. Мы будем в вашей вонючей столице и скоро». С тем и ушёл.
Герман невесело усмехнулся.
- Москву я видел только сверху, а конец войны встречаю здесь. Этот русский мастер оказался провидцем. Он был убеждён в своей правоте, а работал на нас, и неплохо. Как это понять? Наверное, здесь всё смешалось: измена и вера в своих, слабость духа, униженное смирение и задавленная гордость, талант и пренебрежение чувством собственного достоинства, цепляние за жизнь и неумение жить, все грани стёрты, всё сложно. Он жил как бы вне времени и вне событий.
Вилли возразил, мало задумываясь:
- Просто изменник и пьяница, со зла на отвратную жизнь свою брякнул и случайно попал в точку.
Герман отрицательно покачал головой.
- Нет, тут во всём сквозило убеждение, он знал, что говорил. От него исходила какая-то внутренняя сила, и я не посмел врезать ему за дерзость по морде, как поступил бы с другим, не задумываясь, да и купленный самогон обязывал к сдержанности, поэтому повернулся и ушёл, но почему-то разговор этот запомнился, и я часто возвращался к нему, когда мы драпали из-под Москвы. А мастер через несколько дней после нашего разговора перестал ходить на работу, и скоро его нашли в полнейшей алкогольной прострации и отступились. Рассказывали потом, что незадолго до нашего драпа его обнаружили ночью на улице раздетым и с проломленной головой: кто-то из соотечественников позарился на добротную одежду, да, наверное, подумал, что у такого респектабельного господина и в карманах что-нибудь водится. Мне он запомнился таким русским: работал усердно на нас, а не сомневался в победе своих. Тебе не кажется это нелогичным?
Вилли призадумался, стараясь объяснить психологию русского пьяницы.
- Пожалуй, я не нахожу в нём ничего непонятного, - ответил он. – Надо жить, а он ещё и любитель выпить как следует, вот и пошёл работать. Спиртное недёшево. Сколько оно стоило там?
- Да где-то порядка тысячи марок за бутылку.
- Вот видишь. Чтобы иметь, надо хорошо зарабатывать, надо хорошо работать. Вот и всё.
Герман с сомнением покачал головой.
- Не верится. Я его видел. Не так всё просто.
Вилли попытался продолжить свои догадки, благо времени на размышления было вдосталь, стараясь рассуждениями вслух нащупать мучившую соседа истину.
- У нас в отделе рассказывали, что русские вообще пьют много. Ты ведь знаешь, мы пьём, когда весело, а они больше пьют, когда тягостно. Может, и тот русский много и часто пил, чтобы забыться, знаешь, как наркоманы. Чтобы не видеть и не слышать жизни вокруг, которая его не устраивала. Ты говоришь, что он - запойный пьяница? Значит, и до войны пил так же, и коммунистическая жизнь ему не нравилась. Ни та, ни наша. Может, здесь разгадка? А народ свой он любил, потому и хотел ему победы, а угадал, всё же, случайно.
И снова Герман не согласился:
- Нет, не случайно. Я это видел и чувствовал. Разве не странно, что он бросил работу буквально за несколько дней перед кардинальным поворотом в войне? Он его предчувствовал?
- Слушай, Герман, ты мне совсем замутил мозги с этим русским, - тихо возмутился Вилли. – Ну его к чёрту! Нам всё равно не разобраться в загибах русского характера. Нет привычной ясности ни в поведении, ни в мышлении. Бросим гадалки?
Герман согласился:
- Ладно, замнём. Так и останется эта заноза в моём мозгу. Послушай ещё.
- Только попроще.
- 12 –
- Проще некуда, - начал Герман рассказ об очередной занозе. – Случилось это уже после Москвы, зимой, когда мы с трудом зацепились за проклятую стылую землю и старались не столько воевать, сколько выжить, выждать до весны. От такой жизни, конечно, остервенели, много пили и безобразничали, отыгрываясь за неудачи и на своих, и, особенно, на местных русских.
Чуть приостановившись, чтобы лучше припомнить и собраться с мыслями, Герман продолжил, и по тому, как он брезгливо скривил рот, стало ясно, что вся история, которую он собрался рассказать, ему неприятна.
- Четверо наших технарей с утра в дождь, стащив большую флягу спирта со склада, засели в одном из домов на окраине городка, вблизи которого мы тогда располагались. Не слушая хозяина, залезли в его погреб, достали, что там оказалось на закуску, заставили его и его жену нажарить картошки, яиц, сала, добытого в самом дальнем углу погреба. В общем, вели себя нагло и жёстко, готовясь к основательной пьянке в чужом доме как в своём, где им не грозила расправа начальства, не то, что на аэродроме. К тому времени пьянство у нас приняло повальный характер, и начальство карало за это нещадно, раздавая наряды на гауптвахту впрок, чтобы утишить напасть.
Вилли не упустил заметить:
- Стали, значит, пить как русские, уже не только по поводу радости?
- Да, - подтвердил Герман. – Глушили стрессы. Легко ли было пережить московский позор, да ещё, если ты в нём не виноват? Все переносили бегство от Москвы очень тяжело. Кроме меня, наверное.
- Тебя, что, не тронуло это поражение? Совсем? – удивился Вилли.
Герман поправился:
- Ну, не сказать, чтобы совсем, но не так, как других. Во всяком случае, перекошенного лица я не носил и в пьянство не впал. Я всё ещё продолжал больше играть в войну, чем по-настоящему воевал, всё ещё поднимался в воздух с удовольствием и азартом. Другие уже скисли.
Вернулся к обещанному случаю:
- Так вот, четверо наших молодчиков вскоре, упившись и объевшись и разомлев от всего этого, сначала орали песни и издевались над русскими, а потом, совсем осоловев, и не находя, чем бы ещё заняться, всё чаще останавливали свои пьяные глаза на хозяйке, уже пожилой измождённой женщине. Сговорившись, посадили хозяев тоже за стол, хорошенько накачали спиртом, а тем и не надо было много, чтобы разом окосеть, особенно женщине, дольше доводили до кондиции мужика, а когда он упал лицом на стол, пошли по очереди к женщине, почти уползшей раньше в соседнюю комнату. Вряд ли она что соображала, когда её насиловали, может, только тяжесть потных мужских тел. Потом снова пили, снова подпаивали бабу и снова лезли на неё. Противно даже подумать, не то, что сделать. Не представляю себе, как можно было докатиться до такой мерзости.
Герман передёрнул плечами, сморщил нос от брезгливости.
- Но всё кончается. Так и тут. Ранним утром, ещё до света, мужик очнулся первым от тяжкого сна уже под столом под мощный храп наших жеребцов и услышал стоны своей жены. Собравшись с силами, он нашёл на столе и зажёг лампу и пошёл к ней. Она сидела в разорванной одежде в углу постели, привалившись к стене, и, закрывшись одеялом, с тоской глядела на приближающегося мужа. Не знаю, о чём они там говорили, только русский оделся, помог одеться жене, и они вышли из дома. Дошли до дороги из городка, где он развернул жену лицом из города и спиной к дому, дал ей хорошего пинка и, не слушая воплей повалившейся женщины, ушёл снова к дому. Не заходя внутрь, разыскал в сарае керосин, принёс сухие дрова, обложил ими дом, добавив массу стружек и сена, облил, где надо, керосином и, наверное, благословясь, поджёг, предварительно тщательно заперев ставни и подперев дверь. Я думаю, что заполыхало быстро и разом, во всяком случае, наши герои не шумели и не рвались изнутри. Они задохлись от дыма раньше, чем проснулись, чем сообразили, что надо спасаться. Аэродромная пожарная команда, приехавшая на всякий случай, не торопясь со сборами, только через полчаса, нашла на месте дома уже затухающий костёр из хорошо просушенных за долгую жизнь брёвен и досок, слепленных, как обычно у русских, как-нибудь. Испуганно глядели в окна жильцы соседних домов, но никто не выходил, памятуя о слышанных накануне немецких песнях и видя наших друзей сквозь освещённые окна далеко за полночь.