- Хватились наших пьяниц уже после остывшего пожарища, когда им пора было быть на работе. Стали искать. Кто-то из соседей решился рассказать о гульбище в сгоревшем доме, порылись на пепелище, нашли оружие, останки амуниции. Потом и хозяина, который лежал на сеновале своего родственника, пьяный до бессознательности. И выдал его тот же родственник, испугавшийся, очевидно, за свою жизнь. Поджигателя привели в чувство, допросили, он и рассказал всё, что ты слышал. Допрашивающий чин из гестапо допытывался у него, между прочим, что мне больше всего врезалось в память, зачем он сжёг собственный дом и имущество, когда мог бы спокойно зайти в дом и застрелить или зарезать сонных немцев. А тот ответил, что так надо было, потому что жилище осквернено, и жить там больше нельзя. А зачем жену выгнал? Она тоже осквернена, и жить с ней тоже нельзя. Вот и всё объяснение. Просто и непонятно. Как тебе это нравится?
Вилли не знал, что ответить. Он тоже сочувствовал русскому мужику, но дикая расправа с техниками и с женой претила, не укладывалась в уме.
- Мне совсем не нравится. Техников, конечно, жаль, но они сами всё это затеяли. А мужик? Наверное, у него был сильный характер, раз не пожалел для мести всего, что имел.
- Но это была не месть! Я ж тебе говорил, что он ссылался на скверну. Тут не только физическая месть, сколько какое-то духовное очищение через огонь. Может, так?
Вилли полуспросил-полуответил:
- Что-то связанное с религией, культом? В твоих случаях все русские склонны к каким-то чересчур сложным и необычным поступкам. Ты специально вспоминаешь такие?
- Да нет. Просто пришли на память эти, я уж тебе говорил, лучше почему-то запомнились они.
Помолчали, переваривая каждый свои впечатления, один - от воспоминаний, другой - от услышанного.
- Ты, наверное, так ничего и не узнал о русских из моих рассказов? – спросил Герман. – Не знаю, право, чем ещё дополнить.
- 13 –
Спустя некоторое время Вилли задал себе и другу ещё один, постоянно мучивший его в последние дни войны, вопрос:
- Почему же мы всё-таки прокакали войну? Кто виноват? В чём? Не зная этого - не жить нормально: вечно будут грызть эти «кто» и «как».
Герман задумался, застыв без движения, потом, очнувшись от оцепенения, начал:
- Теперь-то задним умом я понимаю, что вся эта война – авантюра нашего дорогого и любимого фюрера и нацистов. Россия – слишком большой кус для Германии. Пока мы имели много техники и хорошие летние дороги, пёрли безостановочно на вдохновении силы и успехов. Всё и задумывалось на одно лето. Но такой большой орех оказался не по зубам даже нашим великолепным панцырьдивизиям и авиаполкам. С осенним бездорожьем, зимней стужей и весенней распутицей наше преимущество и самонадеянность не только растаяли, но мы, застыв на достигнутом, причём с большими потерями, я говорил об этом, дали возможность русским собрать резервы, а они у такой большой страны собираются, конечно, легче и быстрей, чем у маленькой Германии. И летом у нас почти не было никакого преимущества, я это почувствовал по новым русским самолётам и по их количеству. Наша внезапность затухла, и вступили в войну факторы потенциальных возможностей, которых явно больше у русских с их огромными пространствами и людскими резервами. Я так понимаю.
- Ты всё же опять склоняешься к мысли, что войну больше проиграли мы, - поддел его Вилли.
- Да, - решительно ответил Герман. – Надо было кончать сразу, как обнаружилась наша пробуксовка под Москвой. Если бы не гонор вождя нации да не тупость и плебейская угодливость его генералитета, не сидел бы я здесь рядом с тобой, не ломал бы голову над сдохшими проблемами, на которые мне, в сущности, начхать, а радовался бы солнышку, чистому голубому небу и зелёной земле, помахивая крылышками своего мессера.
- И помешали тебе в этом - как ни говори, ни думай - не только наши партийные и военные бонзы, но и русские солдаты. Ты никак не хочешь согласиться, что на ринге встречаются двое, и оба определяют результат боя.
Герман улыбнулся, миролюбиво отвёл упрёк в сторону их поединка:
- Ладно, ладно. Признаю: ты тоже виноват в том нокауте.
Потом посерьёзнел, предложил:
- Ну, что ж. Давай, попробуем подытожить, что нам стало известно о победителях. Помогай. Во-первых, они отличаются от нас своей большей эмоциональностью и меньшей рациональностью.
- Ты рисуешь свой портрет, - съязвил Вилли.
- Подожди, не сбивай с мысли, я и сам собьюсь скоро. Во-вторых, им присущи нелогичные отчаянные решения и поступки, особенно в экстремальных ситуациях. В-третьих, они безжалостны и к врагам, и к себе. Никогда не действуют прямолинейно, храбры не в меру. Любят нападать навалом и по импровизации. Пьют много водки. Нечистоплотны.
Вилли перебил:
- Начал хорошо, а потом поплыл мелко, зачастил на мелководье.
Герман возмутился:
- Да пошёл ты к дьяволу вместе со своими русскими свиньями. Разбирайся с ними сам, если тебе так хочется.
Но быстро успокоился:
- Я ихних солдат и видел-то только пленными.
Вилли примирительно попросил:
- Тогда расскажи, какие они в плену?
Герман, в какой уже раз, перевернулся на спину и улёгся в своей излюбленной позе, подложив руки под голову и положив ногу на ногу.
- Так ведь опять ничего путного не расскажу. Я проходил мимо них, как мимо привычных аэродромных механизмов. Помню, что использовались они для расчистки лётного поля и для других грязных работ, что-то копали, что-то строили. Меня они, повторяю, интересовали не больше, чем бродячие собаки и кошки. – Подумал и добавил в том же духе:
- Однородная масса тупых физиономий и еле передвигающихся грязных тел в лохмотьях – вот и все впечатления. В первые годы войны лагери охранялись плохо, особенно ночью, больше полагались на собак, чем на часовых, которые безбожно спали, и удрать из лагеря, который представлял собой просто огороженное колючкой пространство, было плёвое дело, мне кажется. А они даже не стремились к этому. Валялись там как скоты, худые, ободранные, похожие на анатомических манекенов, чего-то ждали и терпели. По-моему, главное в них и было: ожидание и терпение, даже сверхтерпение, потому что нормальному человеку так существовать было нельзя.
Вспомнил:
- Правда, был один исключительный случай. Однажды под утро удрали трое. И куда же, ты думаешь, они подались?
- В лес, - предположил Вилли.
- Бесполезно, не угадаешь. Это же русские! Они пробрались на аэродром, пристукнули чем-то спящего часового, двое забрались в истребитель, а третий остался с автоматом на земле. Ясно, что один из них был лётчиком, но всё равно это была бессмысленная затея. Может быть, давно готовились к такому побегу, заранее распределив роли, чтобы с риском, но сразу оказаться у своих.
Герман привычно пригладил волосы, как всегда, когда его что-то волновало.
- Кончилось всё так, как и должно было кончиться: мотор они завели, как сумели разместиться вдвоём – не представляю, вырулили на взлётную полосу, разогнались, чуть взлетели и почти тут же рухнули, погибнув под обломками сгоревшего самолёта. Может быть, один лётчик и улетел бы, но его всё равно бы догнали. А третий, что остался на земле с автоматом, отстреливался до конца, никуда не ушёл. Видно, на него выпал жребий прикрытия отлёта.
Вилли после некоторого молчания слегка подтрунил:
- А ты говоришь: ждали и терпели.
Оправдываясь, Герман ответил:
- Так ведь это только один случай. Он не характеризует нацию, как ты изволил выразиться раньше.
Вилли согласился и с ним, и с собой:
- Наверное, так, - и тут же поправился: - Хотя, может быть, в чём-то и характеризует. Погибшие ведь тоже русские?
Герман приподнялся, взмолился:
- Слушай, у меня глотка пересохла от болтовни, я же не Геббельс, хватит! И вообще, я уже созрел: пора в сортир. Пойдём?
- Пойдём, - охотно поддержал его Вилли. – Мне тоже уже невтерпёж.