- При фашистах, что ль, лучше было? – тут же всунулся со своим экстремистским вопросом подзаправившийся и вновь боевой Марлен, из которого эти вопросы и подобные же ответы вылетали бездумно, заготовленные в избытке в тайниках засорённого советской жизнью мозга.
- Всяко было, - снова вяло ответила Варвара, не ввязываясь в тягостные распри, задавленная мыслями уже не о том, что было, а о сегодняшнем трудном дне, о своей поганой доле бабы-мужика, которой судьба подарила вдруг приятную встречу с молодыми офицерами, а один из них, плюгавый, взял да и испортил настроение, и вообще он ничем не отличается от деревенских прохиндеев. Если снять с него форму, то будет такой же спесивый замухрышка-лодырь с гонором, как и их мужики. Парней-то и нет, через войну они все стали мужиками, и никто не хочет крестьянствовать. Подорожная сказка для неё кончилась.
- Ты что плетёшь, девка! – уже заорал Марлен, распаляясь больше оттого, что с колбасой он как-то не так поступил, он чувствовал это по их отчуждённому поведению, виду, а почему не так, ему было непонятно, и брала злоба. – Ты хоть раз смотрела на себя в зеркало? Ни в какое не влезешь! А всё плохо! Война же была! Отсиделась в хате, а туда же, сравниваешь! Плохо? Может, кому и плохо пока, да немцев нет. Лучше плохо да без страха середь своих, чем хорошо да за чужими.
«Это он правильно сказал, ай да Марлен» - одобрил мысленно Владимир. «Не так всё же прост, как кажется».
А тот уже успокоился и не мог не поддеть напоследок:
- Может, тем девчатам, что угнали в неметчину, тоже не хуже жилось при немцах? – Жёстко и въедливо спросил: - А ты так и не сказала, почему тебя-то фрицы дома оставили. За титьки, что ль? Боялись перегрузки? Чего молчишь-то? Всё равно узнаем в деревне.
Варвара подобрала губы, потемнела лицом. Видно было, что ей ой как не хочется тревожить этой стороны своего прожитого и пережитого бабьего горя, отдающегося до сих пор неуёмной болью, тревогой и страхом от расспросов и допыток людей, и особенно, незнакомых.
- Беременная я была, как раз – на сносях, когда их забирали, - глухо ответила она, решившись, очевидно, сказать самой этим молодым офицерам всё как было, чем ждать, когда о ней расскажут, приплетя ворох неправды, односельчане. Одному хромому она не стала бы отвечать, этот свой и точно добирается к их Любови Александровне, а вот крепкого вежливого молчуна она и стеснялась, и опасалась. Как-то не верилось, что он в друзьях у вертуна Марлена, разные они, несвязанные, бабьим нутром своим чуяла затаённость и насторожённость крепыша. Больно похож повадками и внешне на серого офицера, что не так давно расспрашивал её и других баб о жизни при немцах, всячески сворачивая на Ивана Ивановича. Даже не улыбнулся ни разу, как и этот, а глаза были пустые какие-то, далёкие. У этого, однако, нет. А руки белые и чистые, нерабочие руки, когда такими касаются, наверно, противно, изморозно, не то, что у неё. Иван Иванович как-то предупреждал, что будут и будут пытать о прожитом, и лучше говорить правду, как было. Но, как было, она не могла и не хотела говорить, таилась в главном, отдавала только факты, да и то только те, что на поверхности, что все знали. Марлену она не стала бы отвечать, несмотря на угрозу в его голосе, но чувствовала, что ответов больше ждёт второй, непонятный и тем опасный. Приткнулся к Марлену под видом дружка, а сам себе на уме. Может, и сговорились.
Услышав, что она сказала, Марлен весь передёрнулся, переспросил:
- Ты? Какой же тебе дед-инвалид заделал с налёту? Других мужиков-то не было, говоришь. А может, герой-партизан?
Даже отодвинулся от неё, развернувшись всем своим щуплым фасадом, чтобы лучше видеть и меньше прикасаться, притиснув Владимира к дверце.
Варвара вздохнула.
«Эта женщина приспособлена вздыхать как мехи по всякому поводу и каждый раз по-разному в зависимости от переживаний» - заметил про себя Владимир.
- Никакой он не партизан. Наши партизаны из лесу вылезали, чтоб добыть пожрать да до баб, всё впопыхах, так и просидели всю войну в болоте. Немец он, - она сказала это без остановки, спокойно, и было непонятно, о чём это она, при чём здесь немец? Когда же дошло, Марлен, запинаясь, уточнил:
- Ссильничал, что ль?
Ответила не сразу. Ждала ругани, издёвки, а тут – неожиданная подсказка. Не воспользоваться ли, всё стало бы так просто. Не захотела, помешала память и то затаённое, хранимое глубоко в тайниках сердца, то, чего ждёшь всю жизнь, и что приходит нежданно, а порой и так, как у неё.
- Зачем ссильничал? Так.
- Как так? – прошипел Марлен, у которого от такого признания даже голос сел и глаза полезли из орбит. – Сама под фашиста подстелилась, сучка?
«Наконец-то. Как всё знакомо» - подумалось Варваре. Большие немигающие глаза её быстро и ритмично наполнялись слезами, которые крупными каплями падали ей на колени, и там, где падали, уже образовались мокрые пятна, расползающиеся всё шире и шире. Она не делала никаких попыток остановить слёзную капель, как-нибудь сморгнуть их, утереться, шмыгнуть носом. Представлялось, что нескончаемые капли сочатся из родников.
- И вовсе не фашист он был. Раз немец, так фашист, что ли? Тогда мы все – коммунисты.
- Это он тебя так распропагандировал, сволочь? – заругался поборник отечественной женской чести.
- Неправда, что ль? – упрямо спросила Варвара.
- Останови машину. Останови, кому говорят! – задёргался Марлен, беспорядочно хватаясь за рычаг скоростей, за руль, за сиденье и за Владимира. – Давай, давай, не медли!
Резко затормозив, Варвара-машина остановилась, забросив зад юзом на обочину, и заглохла. Радиатор слегка шипел, выпуская через пробку лёгкую струйку перегретого пара. Марлен тут же затыкался в бок Владимиру обеими руками.
- Володька, пусти меня к окну, не могу я с ей рядом, касаться противно, будь другом, давай поменяемся. Или в кузов вылезем, а? Ну?
Владимир, ещё не до конца переварив скупые и ёмкие признания Варвары, молча вылез, выпустил дорожного прокурора и решительно сел рядом с женщиной. Марлен, мгновение потоптавшись, сбил фуражку на затылок, уцепился за борт руками, передумал, уселся у окна, захлопнув дверцу. Отвернулся от них, как будто оба они стали виноваты, затих.
Варвара молча стронула машину. Слёзный поток у неё уже иссяк, глаза покраснели, губы набухли, щёки, лоб, нос, шея покрылись красными пятнами. Ей, конечно, нелегко давались такие откровения, и всё же каждый раз она думала, что теперь-то будет легче пережить то сокровенное и услышать о нём брань, но не получалось. Ей даже немножко приятно сознаваться в грехе, как и любой женщине, которую настигла неожиданная и тем дорогая страсть. И пусть он был немец, но то, что было, было не с немцем, а с хорошим человеком, которому она не была безразлична, а была дорогой, единственной, хотя и на короткое время. Приятно было, и жалко себя, что всё так кончилось, и нет ничего, кроме воспоминаний.
- 6 –
В отличие от Марлена Владимир отнёсся к падению Варвары спокойно. Не потому, что виновником был свой, немецкий, офицер, а просто за немногие трудно прожитые годы он понял, что жизнь многообразна и непредсказуема, изменчива и коварна, и не всегда приходится делать то, что хочется. Эльза вот была любовницей, почти женой, одного из фюреров СС, а припекло – и всё забыто, уже не прочь стать наложницей русского, правда, метила на генерала, но это уж как повезло бы. И до чёртиков ей был фатерлянд, рухнувший не по её вине, а от непосильной химеры стать всемирной расовой империей нибелунгов, которые в её жизни были сплошь скотами. Совсем нет уверенности и в том, что если бы была жива Эмма, то она не поторопилась бы найти себе русского постояльца взамен пропавшего Вилли. Жизнь требует жизни. Как-то Владимиру удалось, правда, урывками, прочитать очень старый, довоенный ещё, сборник рассказов Э.Золя, но эта русская Пышка, что сидит за рулём, разительно отличается и от Эльзы, и от Эммы, и от той французской Пышки искренностью и, в то же время, стыдливой затаённостью, отсутствием всякой наигранной фальшивой завесы на том прошлом, что было болью и радостью одновременно, а не вынужденной принудительной проституцией. Нет, в её случае не чувствовалось, несмотря на немногословный рассказ, а может быть, именно поэтому, обыденной продажи или отдачи тела. Интуитивно угадывалась возникшая вдруг, как искра, как пламя, духовная связь между русской, сжавшейся в ожидании оккупационной жизни, и немцем, насытившемся уже смрадом войны и уставшим от испуганных и ненавидящих глаз мирных жителей. Почему бы и нет? Что из того, что они по разные стороны фронта? А вдруг! Вдруг что-то случилось в их душах в ту встречу, что не понять, не объяснить и не рассказать. Расслабленность какая-то, неожиданная симпатия от какого-то поступка одного из них и адекватного ответа другого, да мало ли отчего. Ведь они не только немец и русская, но ещё и люди. Вдруг оказались одни в мире на ту краткую встречу, вдали от войны, от ненужной им злобы друг на друга, народ на народ. Может быть, им очень повезло, что удалось в такое время хоть ненадолго забыться друг в друге, забыть о войне между ними. Возможно, в Варе остался более глубокий след, а уж что ей теперь больнее, так это точно. Владимир понимал и уважал эту боль в отличие от Марлена, похоже, не испытавшего большой боли и не знавшего снисхождения к чужим проступкам.
- Давно это было, Варя? – спросил Владимир, пытаясь узнать больше.
И опять она ответила неожиданно и просто:
- Сынку моему уже три с половиной годика.
Марлен в своём самоотчуждении что-то невнятно бормотнул, заёрзал на сидении, демонстративно сдвигаясь ещё больше к двери уже и от Владимира, но ничего не сказал.
Варвара добавила глухо:
- Немцем в деревне кличут. Отзывается, ещё не понимает.
«Нет, французским адюльтером здесь и не пахнет», - снова подумалось Владимиру, даже сердце немного защемило от жалости к ней, к её сыну, к предстоящей им жизни, никогда не прощёнными своими. Осторожно спросил, чтобы ещё немного смягчить её боль:
- Хороший человек был тот немец?
Она не ответила. Простенький и вроде бы сочувственный вопрос был для неё давно уже ударом под дых, и давно уже она на подобные расспросы не отвечала, наложив душевное табу на то, что никого не касалось, что хранила, не делясь ни с кем, разве только с сыном по ночам, когда он капризничал от болезни или голода, что только в памяти и осталось от девичьей сказки, да ещё вот беленький сынишка, ради которого можно всё вытерпеть. Память и сын – вся её жизнь теперь. Глаза Вари вновь покраснели, она тихо захлюпала носом, и Владимир резко переменил тему так и не состоявшегося разговора:
- Скоро приедем?
Варя жалобно и длинно со спазматическими перерывами вздохнула, освобождая сердце от новой щемящей нагрузки, благодарно взглянула на Владимира.
- А уже, считай, и приехали. Во-о-он наша деревня-то.
- 7 –
С пригорка, с которого начал скатываться ЗИС, открылась лубочная панорама широкой долины реки в резко разграниченных зелёных и жёлтых пятнах. Река, почти переполнявшая берега, серебристой лентой с мириадами блёсток на тихой чуть рябящей воде растворялась за крутой излучиной в далёких кустах и камышах, сливаясь на горизонте с белёсой полосой воздуха над испаряющей землёй. Там же виднелась ярко-зелёная чаша мелкого пруда без воды с разорванной плотиной и разбитой мельницей. Вдоль ближнего чуть более высокого берега, обнажённого к реке видимыми даже издали буграми красно-жёлтого песчаника и почти сплошь завешанного кудрями наклонившихся над водой серебристо-зелёных ив, протянулась неровная улица старых и новых домов, кое-где прерванных в рядах пожарищами и развалами. Редкие новые дома контрастно выделялись в зелени сохранившихся деревьев бело-коричневыми стенами и ещё не выжженными солнцем крышами из тёса и жёлтой соломы. Где-то в середине улица давала место площади, окружённой высокими тополями и ивами, у многих из которых были обломаны вершины и из крон торчали вверх высохшие побелевшие и омертвевшие толстые сучья. На краю площади среди особенно высоких деревьев виднелось массивное обшарпанное здание костёла с разбитой крышей и зияющим широким входом без дверей. Чуть вдали на небольшом пригорке стояла также небольшая церковка, тоже запущенная снаружи, с поваленной маленькой звонницей и пробитым снарядами центральным куполом без креста с сохранившимися остатками былой ярко-голубой окраски. В речку упирались огороды одного ряда домов, к лесу устремлялись более удлинённые огороды второго ряда. До леса было не более километра широкого пологого склона, покрытого редким кустарником и низкорослым ельником и обезображенного извивами осыпавшихся грязно-бурых окопов и ямами-основаниями бывших блиндажей с прибранными уже на строительство брёвнами. Многие деревья вблизи были поломаны или обрезаны взрывами и снарядами, безвинно приняв на себя злобу людей, но всё равно зеленели остатками веток, восстанавливая своё здоровье. За рекой и вдоль неё далеко простиралась жёлтая полоса поспевающих злаков со многими оспинами воронок от бомб и снарядов, буйно заросшими высокими зелёно-бурыми сорняками и цветами на длинных стеблях. Слева желтизна сменялась зелёно-бурым полем неузнаваемых издали овощей, вероятно, картошки. На отшибе от деревни размещались огороженные жердевым забором какие-то низкие постройки, утопающие в тускло блестевшей чёрно-бурой грязи. Оба берега соединялись единственным деревянным мостом, новым, судя по жёлто-бурому цвету брёвен и досок. Недалеко от него из желтизны хлебов торчали остов сгоревшего лёгкого танка с опущенным коротким стволом пушки, железное колесо с ободранной шиной и ребро щитка опрокинутой набок пушки. Почти у моста из реки торчал тёмно-зелёный хвост самолёта с обломанным опереньем и оставшейся на нём нижней частью красной звезды, будто не рассчитавшего при нырянии глубины реки, а может, чем чёрт не шутит, специально нырнувшего на радость пацанам, приспособившим его как вышку для ныряния. Большего Владимиру разглядеть не удалось – они уже въехали в деревню. Варвара озорно и радостно сообщала об этом и о том, что приехала не одна, частыми сигналами. Однако, несмотря на шумный въезд, встречали их редкие бабы, вглядываясь из-под руки и соображая, кто же ещё из деревенских вернулся с войны, кому везёт Варвара радость на этот раз.
- Все уже в поле давно, - объяснила Варя скромную встречу сельчанами.
Владимира поразили убогость и неухоженность жилищ, грязь улицы и дворов, будто бы деревня только-только народилась или была временным жильём равнодушного вымирающего племени. Сплошь – деревянные стены домов вместо привычных и добротных кирпичных; дощатые, толевые, соломенные, редко – проржавевшие железные крыши вместо вечных и радующих глаз черепичных; низкие и маленькие окна с какими-то резными деревянными накладками вместо широких и высоких хорошо выкрашенных рам с зеркальным блеском стёкол; пьяные заборы из разнокалиберных жердей, прутьев, досок, редко – штакетника, с проломленными дырами, подпёртые изнутри кольями, вместо железных решёток с опорой на кирпичные столбы. Издержки войны? Вряд ли. Одинаково неприглядный вид и у старых построек, и у новых. Как будто спешили, как будто не важно, где и как жить. Он вспомнил, как все сослуживцы жаловались на неаккуратность русских, переданных им в прислугу из числа насильно привезённых из оккупированных местностей, но тогда это замечание не воспринималось, казалось обычным среди них фанфаронским подчёркиванием низкого уровня развития славян, оправдывавшим внедряющееся в рейхе рабство. Теперь же думалось, что это – психология существования, отвергающая красоту и прочность бытия, не признающая будущего. Здесь жить не хотелось. От домов и от всей, как они говорят, деревни несёт безысходностью. И уж совсем Владимир был ошарашен невиданным до сих пор транспортом: навстречу им с натугой двигался, поскрипывая и опасно переваливаясь с боку на бок высокий воз сена с коровой в упряжи. Да-а-а, живут…
На площади напротив костёла как-то странно выглядел старый бревенчатый дом с широким дощатым крыльцом, но под ржавой крышей, к коньку которой был прибит короткий шест с большим красным полотнищем и нарисованными на нём белой краской звездой и серпом с молотом.
- Наш сельсовет с правлением колхоза, - пояснила Варя, объявив обитателям правительственного дворца о своём прибытии серией длинных гудков.
Не останавливаясь, они пересекли земляную площадь всю в колдобинах, неровно заросшую травой, распугав по пути редких кур, купающихся в пыли и небольшую стаю гусей вперемешку с утками, обосновавшихся у грязной лужи и провожающих нарушителей спокойствия вытянутыми над землёй белыми шеями и грозным шипением.
- Я вас прямиком к дому доставлю, - пообещала Варвара, торопясь сделать это в предвкушении неожиданной радости учительши, сама заражаясь отсветами чужого счастья, лишённая своего.