Тот сел, спросил участливо:
- Устали?
Иван Иванович вытянул ногу, достал из кармана мешочек, книжечку, сложенную из газеты, и тряпочку, в которой оказались трут, кусок напильника и плотный камень. Ответил нехотя:
- Не то, чтобы устал телом и руками, а больше – от отчаянья.
Из листика газеты и табака, который оказался в мешочке, он свернул сигаретку, послюнявил, скрепляя край, защемил один конец, вторым взял в рот. Распушил и прижал трут к камню, резко ударил несколько раз напильником по ним, раздул затлевший трут и прикурил от него. С удовольствием затянулся, задержал дым в себе и медленно выпустил, окончательно обретая равновесие после тяжкого дня.
С интересом понаблюдав за незнакомыми манипуляциями его рук и подивившись изобретательности русских, вспомнивших и заново освоивших технику добычи огня каменного века, Владимир чуть не упустил нити начавшегося разговора, а ответом своим Иван Иванович явно напрашивался на новый вопрос.
- От отчаянья, что не успеете всё сделать, так? – уточнил Владимир, чтобы поддержать разговор. – Убрать урожай?
Председатель усмехнулся, крепко затянулся самокруткой, быстро выдохнул на этот раз, окутав обоих клубами едкого дыма, и только тогда ответил:
- Это-то не беспокоит. Управимся с бабами и коровами. Варвара – большая помощь. Народ изголодался, ничего в поле не оставит, ночами уберём и вывезем.
- Тогда что? – подтолкнул к продолжению разговора промежуточным вопросом Владимир.
Иван Иванович мельком взглянул на него, как бы оценивая меру возможной доверчивости, спросил:
- Ты не сельский?
- Нет.
- А-а, - протянул разочарованно, - тогда тебе наших бед не понять.
Помолчав, всё же объяснил чем-то понравившемуся парню в офицерской
форме, которую тому предстоит совсем скоро снять и строить свою мирную жизнь. Хотелось бы, чтобы делал он это праведными способами, на сочувствии и уважении к людям, честно и открыто.
- Убрать – не забота, - снова повторил он. – Вот как сохранить людям? – И, видя, что молодой собеседник так ничего и не понимает, наконец, разъяснил причины своей главной усталости.
- Отберут! Сколько бы ни собрал, всё отберут. На восстановление народного хозяйства. Понятно?
- Нет. Кто отберёт? – попросил разъяснения Владимир. -
- А власти. Причём, законным путём, - коротко ответил Иван Иванович и пояснил: - Дадут сначала один план, а потом, если прознают, что есть прибытки, добавят. Могут и просто так, на всякий случай, добавить. Вот и останешься с кукишем.
Ожесточённо затянулся так, что искры брызгами слетели с конца закрутки. Лицо снова стало напряжённым и старым.
- Я вот гляжу и не вижу, как бабы растаскивают с поля по домам, что можно, да прячут. Может, и проживём эту зиму. Останавливаю только, если забываются да волокут, не прячась. Узнают, заставят отдать. Сами со страху понесут да на меня же и сошлются. Вот тебе и председателева усталость.
Даже после объяснения заботы и переживания, угнетавшие Ивана Ивановича, остались непонятными для Владимира. На всякий случай, чтобы не быть невежливым к хозяину, слегка возмущаясь, не слишком выказывая своё равнодушие к малопонятным взаимоотношениям председателя, сельских работников и каких-то властей, он посочувствовал:
- Я так понимаю: сначала быстро надо восстановить вас, чтобы вы могли накормить такую большую страну. Это же так просто! Не отнимать надо у вас, а помочь техникой и людьми. Я не прав?
- Прав, ещё как прав, - одобрил председатель. – Если бы так понимали наши начальники!
Владимир добавил, высказав вслух вдруг мелькнувшую мысль:
- Пока вы восстанавливаетесь год-два, пускай помогает побеждённая Европа. Должны же они платить по долгам проигранной войны, за разрушения и убытки, за содействие немцам.
Он даже удивился, что встал вдруг на сторону русских, импульсивно симпатизируя притягивающему его чем-то великану из чужого народа, которого надо тоже опасаться, как и всех остальных из теперешнего окружения, и любая симпатия может оказаться не только помехой, но и смертельной опасностью.
Иван Иванович усмехнулся:
- Вишь ты, какой стратег! Тебя бы в Совет Министров. – Посерьёзнел: - А так, мы пока кормим Европу. – Разъяснил снова непонятно: - В порядке братской помощи народам, пострадавшим от фашистского ига, и как милосердные и щедрые победители. Себе ничего не оставляем, а им шлём. И заметь, добровольно! Ну, где ты видел, чтобы подыхали добровольно, отдавая распоследнюю корку незнакомым родственникам, которые к тому же незадолго до этого равнодушно глядели из своих тёплых сытых углов, как нас колошматили почём зря, жгли и грабили, а они даже помогали в этом, наживаясь втихомолку на нашем горе, нисколечко не заботясь о братстве. Только русский всех жалеет, готов отдать последний кусок, снять последнюю рубаху, особенно заграничному горемыке, а нас никто не жалеет, наоборот, уж сколько раз пытаются убить, задавить, запереть в границах. Сколько уж воюем! Учим, учим Европу уважительному отношению к себе, да пока всё не впрок. Прощаем всякий раз, вот и наглеют. Больше того: сами выкармливаем себе врагов. Уж я-то знаю: чем больше стараешься вытащить человека из беды, тем хуже он потом к тебе относится. У голодного нет чувства достоинства, а у выкормленного оно опять появляется, сразу же вспоминает унижения, которые испытал, беря из твоих рук.
Сокрушённо, со вздохом, посетовал:
- Что-то я злой стал после войны. Перестал понимать нашу жизнь. Думалось, победим – заживём, а вышло: победили – и подыхаем.
Встал, бросил окурок, уже совсем спрятавшийся и вспыхивающий редкими искорками между пожелтевшими пальцами, в ящик с мусором, потянулся всем телом, улыбнулся, отодвигая груз забот, который невольно надвинул и на гостя, как это всегда бывает при встрече близких по духу людей, сказал коротко:
- Посиди маленько.
И ушёл в дом.
- 2 –
Владимиру от разговора стало немного не по себе. Он не мог и не хотел иметь никаких осложнений с властями, не имел права даже на маленький конфликт с ними, чтобы не оставить следа, и потому контакт с такими, как Иван Иванович, ему не нужен, опасен. Надо думать, что такая деревня не единичная, и Иваны Ивановичи там тоже есть. Рано или поздно о них узнают, как знало всё через своих осведомителей об инакомыслящих гестапо, потому опасно находиться с такими рядом, не говоря уж о близком знакомстве, долгих встречах и разговорах. Шестым чувством, не раз предостерегавшим его в рейхе, он ощущал опасность, исходящую от хозяина дома, и тут же решил, что надо срочно уходить отсюда, уезжать немедля. Решив так, он сразу понял, что ему не хочется расставаться с Иваном Ивановичем, гасить промелькнувшую между ними слабую ещё искру понимания и узнавания, несмотря даже на то, что один – русский, а второй… Кто же всё-таки второй?
Иван Иванович вернулся быстро и с перегруженными руками. В одной он держал в обхват два на треть незаполненные массивные гранёные стакана, а во второй, на изгибе локтя и в раскрытой ладони – большую разрезанную луковицу, два ярко-красных помидора, два кусочка сала с розовыми прожилками мяса и небольшой кусок чёрного хлеба, посыпанный крупной серой солью.
- Заждался? Помоги, - попросил он.
Они разложили и расставили принесённое на середине скамьи, и сами уселись по обе стороны. Было уютно и радостно от необычной сервировки, от необычной закуски и от общения вдвоём. Всё проходило в молчании, было и так ясно: хозяину захотелось закрепить взаимное притяжение по-мужски, чего опасался Владимир. Противиться было нельзя, да и, честно говоря, не хотелось. Он решил пока забыть об опасности и тут же сообразил, что до сих пор жил и действовал почти всегда осмотрительно и осознанно, просчитывая шаги свои во времени и по обстоятельствам, а вот здесь, с этим человеком, отступил от святого для себя правила и, что хуже всего, не жалеет, глушит в себе осторожность во имя продолжения встречи и, наверное, беседы. Успокаивал себя тем, что разговор даст информацию о здешней жизни, подскажет границы поведения.
- Ты как относишься к выпивке? – спросил Иван Иванович, подвигая один стакан Владимиру и беря себе второй.
Владимир немного задумался, подыскивая сначала по-немецки, а потом по-русски ёмкое слово, правильно определявшее его отношение к спиртному.
- Спокойно, - и тут же поосторожничал: - Для моей контузии она вредна. Немного можно.
- Ну, тогда за знакомство! – предложил простой тост председатель. – Сколько можно, столько и пей, не насилуй себя. Поехали.
Они громко чокнулись и дружно выпили по половине налитого, потом, молча, принялись за небогатую снедь, стараясь взять меньше половины того, что было.
Потом Иван Иванович снова закурил, проделав всё те же манипуляции с добыванием огня и верчением сигареты. Закурив, спросил:
- Чем думаешь заняться?
- Не знаю, - честно ответил Владимир. – Пока еду в Минск. В поезде познакомился с Марленом, он пригласил к себе, а мне одинаково куда ехать: родственников за войну не стало, остановиться на жилище негде, - выдал он часть легенды.
Заскорузлое объяснение Владимира не вызвало удивления у Ивана Ивановича, видно, он привык и не к такой засорённости речи.