- Есть водительские права, знаю слесарное дело, - поведал о своих возможностях Владимир.
Председатель крякнул, хлопнул ладонью по скамейке в досаде, внимательно посмотрел на Владимира.
- Что ж ты смолчал Варваре? – объяснил досаду. – Может, у нас останешься? Машина есть, не бабье дело шоферить. Как?
И тут же, перебивая ответ Владимира, сам себе возразил:
- Нет. В колхоз я тебя не возьму, - и убеждённо добавил: - и ты никогда и нигде не ходи, если не хочешь стать на всю жизнь беспаспортным, а значит, бесправным рабом. И дети будут такими же по дурости родителей. Может быть, вместе с нами, дурнями, и колхозы отомрут, может быть придумают что-нибудь человечнее. Есть же предел терпению даже русского мужика!
- Я точно не доживу до такого времени. Или сам помру, или… - и не досказал, что «или».
- Правильно решил жить в большом городе, - одобрил Владимира, - там хоть какая-никакая, а воля есть, лишь бы на мозоли не наступал чиновникам. В войну их не уменьшилось, теперь будут злее – делить-то почти нечего. Машину получишь не чета нашему самовару, мастерские там тёплые, запчасти есть, платят каждый месяц, не то, что у нас, я уж стал забывать, как деньги-то выглядят. Женишься скоро, не дадут девки погулять, не дадут, злые они теперь на любовь. Почти всех женихов повыбивал немец, коль не захомутать нашего брата пока он тоже после окопов бурлит, останутся в бобылках. У нас в деревне и девок-то нет.
Не удержавшись, Владимир спросил:
- А Варя?
- Варя – особая статья. Хотя и не девка, но жена будет кому-то справная, любому не отдам. Всё при ней, а кое-что, ты заметил, наверное, и в приятном избытке.
Улыбнулся, глубоко затянулся почти потухшей самокруткой, заметил глухо:
- Не дадут ей здесь, одначе, жить спокойно из-за немца.
Ему не хотелось уточнять, и Владимир помог:
- Знаю, рассказала по дороге.
- Вот, вот. Ничего, дурёха, не таит, сама напрашивается на неприятности. Говорит, чем больше правды, тем меньше разговоров. Кто её, правду, любит-то? Нарочно не верят, чтобы посудачить да на себя примерить. Раз нет, так и у другого не может быть, чем я хуже? Заклюют девку бульбянники.
Пояснил:
- Она-то русская. До войны здесь неподалече авточасть стояла, там отец её был старшиной, - вишь, как повернулось, вроде бы отцовское дело переняла. Уехал он в первый же день на фронт да и сгинул. Может ещё и объявится. Хорошо бы. Забрал бы её отсюда, унялась бы и история с немцем. А теперь куда ей? Мать больная, больше лежит, чем ходит. Сродственников, как и у тебя, нету, а может где и есть, да не знает, молодые не считают их. Да и кто сейчас примет?
Переменил тему, затронув и своё больное.
- Я тоже нездешний, тоже русский, так и не обучился как следует ихней мове. Ничего, понимаем друг друга как надо. По дурости, по молодости, глаза на лоб от энтузиазма, попал сюда по комсомольской путёвке на подмогу, да и застрял. Засосало в разваленном хозяйстве и в беспросветной нужде кормильцев наших, которыми помыкают все, кому не лень, особенно братья по классу. Деревня-я-я! Будто сами не из неё убежали. Поначалу ещё дёргался, но партийцы не дали ходу. Замри, сказали в райкоме, а то пойдёшь осваивать сибирские леса. За это и в партию не взяли, так и остался кандидатом с отсрочками чуть не через год. Стыдили за дезертирство, это-то и убедило больше всякой Сибири. Остался, женился вскорости на Марленовой сестре, невзначай встретив в Минске на съезде, дети появились, ещё больше увяз в земле. Давно уже никуда не рыпаюсь, до гроба теперь с бабами-горемыками будем пахать да сеять, убирать да отдавать, обливаясь слезами. Война нас так повязала, как никакой устав. Мы здесь как одна семья, сбитая общим горем, и Варьку они простят, заставлю. Да что я разболтался, совсем утомил. Давай, как водится, за победу!
Они опять ополовинили свои стаканы, оставив самогона чуть на дне. Иван Иванович занюхал луковицей, предоставив остатки закуски молодому собутыльнику.
Тот махом заглотил всё более неприятную, дурно пахнущую маслянистую жидкость. В голове уже шумело, душу всё больше заполняла жалость и к Ивану Ивановичу, и к Варе, и ко всей этой земле, на которой он был чужим. Решил, что больше пить нельзя. Заел салом с частью хлеба, попробовал понюхать лук как Иван Иванович, полегчало, стало свободнее.
Иван Иванович спросил:
- Ты из каких будешь?
Отвечать на этот вопрос не хотелось. От него внутренне весь напрягся, мгновенная горечь обожгла сердце. Из каких он? Во что бы то ни стало надо найти свои корни, чтобы унять боль, инъецированную Гевисманом, без этого не жить. Ответил враждебно, вопросом на вопрос:
- Не всё ли равно?
Хозяин не заставил себя ждать с ответом, убеждённый в своей правоте:
- Да нет, не всё равно. – Объяснил своё русофильство: - Русский, он и есть русский. Посмотри, какое государство русские сделали – дух захватывает. Татарина, шведа, турка, поляка, француза, немца, - всех одолели. А кто Гитлера побил насмерть и, считай, в одиночку? Конечно, в армии были и другие, но сколько их? Наперечёт! Полководцы – почти все русские, наши мужики. Самые большие республики, Украина и Белоруссия, под немцем пухли, какая от них помощь в самое трудное время под Москвой? Партизанили? Да знаю я этих вояк!
Иван Иванович горячился, высказывая затаённые мысли, вытесненные хмелем.
- Я уж насмотрелся на здешних, уяснил крепко – без нас им не выжить. Толком ничего не умеют сделать, всё надо поправлять, заставлять, только пьянствуют. Им бы не в колхозах жить, а по хуторам, в грязи и пьяни, мордуя баб. Нет, без русских ни наши, ни хохлы, ни другие до коммунизма не дойдут. Им и не надо вроде, не понимают, что это такое, за уши приходится тянуть, силком – к хорошей жизни. Вот серость!
Живо, как неопровержимый довод, последний острый клин в постройке своей концепции исключительности русских, бросил:
- Сталин – грузин, а тоже считает себя русским. Так и говорит: «Мы – русские»… Лучше нас понимает, кто стержень и голова государства. Как с этим не согласиться? Я тебе по опыту скажу: где во главе дела русский, там всегда порядок и планы выполняются, какими бы они ни были. Где местный – развал. А ты говоришь: всё равно! – укорил он Владимира. – Нет, брат, русские – охранители нашего рабоче-крестьянского социалистического государства. Не нравится мне, когда говорят – многонациональное. Построже нам надо быть, а то того и гляди всякие чужаки, что прилепились к нашему поезду, пустят его под откос по расхлябанности. Паровоз – мы, русские! И пять шестых поезда – тоже. Вон, деревенские с фронта пришли, молодые ещё совсем, а уже без тормозов, больше месяца не просыхают, знай топают свою «бульбу», какой с них толк для страны?
Успокоился.
- Ты, вижу, не такой, - похвалил молодого собутыльника. – Да и по лицу понятно – наш, русский.
Владимира покоробило и вообще стало неуютно от неожиданного нацистского славословия хозяина. А ещё оттого, что и здесь, в этой стране, как и в рейхе, его уверенно поставили в один ряд с ненавистными славянами. Накапливалась досада на собеседника.
- Гитлер тоже считал, что немцы – высшая раса в мире, - сказал он.
- Сравнил! – воскликнул Иван Иванович. – Обидно даже! Гитлер уничтожал другие народы, а мы строим для всех народов самый разумный и счастливый коммунистический мир. Лишь бы не мешали, помогали как надо, - досадливо поморщился, - конечно, многие не понимают. - Сурово бросил: - Ничего. Заставим работать на коммунизм. Потом поймут, благодарить будут.
- Как вы в колхозах? – уязвил его Владимир. – Бесправные рабы, как вы назвались, без различия – русские и другие? Мне показалось, что вам не нравится и жить так, и работать.
Председатель внимательно посмотрел, медленно собираясь с ответом, на ершистого мальчишку-офицера, не воспринимающего, как видно, элементарных истин, выстраданных Иваном Ивановичем в одиночестве среди чужого народа, говорящего на смешном почти детском языке, с въевшимися накрепко патриархальными местечково-хуторскими обычаями, совсем неизвестными и презираемыми в городе, где, даже в этом краю, русских – большинство. Их большинство – на заводах и в коморганизациях, которые выбирали, пестовали, а потом внедряли в местную жизнь, чтобы разрушить её гнилые устои, пресекая сильную ещё тягу аборигенов к старой жизни, и заложить основы новой. И они, молодые русские парни, жертвовали собой, сознательно отказываясь от нормальной жизни, героически преодолевали неустроенный быт и полнейшее непонимание селян, гордились своей героичностью, поскольку больше нечем было, и всё больше обособлялись от народа при кажущейся приспособленности к их жизни. Отторженность рождала в них героев строительства новой жизни. И все они были русскими. Многое пронеслось в голове Ивана Ивановича в этот краткий миг поиска разящего ответа молодому оппоненту, но как рассказать коротко обо всём этому парню, не опробовавшему ещё обыденной жизни, где и побеждают медленно, и умирают незаметно. Усмехнулся горько, сказал примирительно:
- Уел, однако. Ладно, давай замнём эту тему. Я сам в ней не разобрался, да ещё и тебя по молодости, не дай бог, впутаю. Одно всё же скажу твёрдо: горжусь, что я русский, и не знаю, как бы жил, родись татарином или жидом или ещё кем. Давай за русских? – предложил сельский нацист из русских.
Владимир тоже не стал обострять разномыслия, тем более, что за русских в принципе можно было и выпить, не конкретизируя, за что в них. Они дружно допили самогон, заев поровну остатками хлеба и лука.
- 3 –
Как ни странно, хмель уходил из головы, оставляя тягостную опустошённость и лёгкую расслабляющую скорбность от разлада с понравившимся человеком. И всё же какая-то часть близости осталась. Невысказанная, она ощущалась не в словах, а в не угаснувшей тяге друг к другу. Её не выразишь вслух, но веришь больше, чем словам, потому оба чувствовали себя неловко, дав волю ненужным плевелам чувств, может быть, и не догадываясь, что нет и двух человек в мире с одинаковыми мыслями, но это не мешает рождаться дружбе.
- Пойдём в дом, - предложил Иван Иванович.
- Посидим ещё, - попросил Владимир, обрадовав хозяина. Тому совсем не хотелось погружаться в ненужную гостевую суету своего жилья, расставаться с молодым лейтенантом, имеющим не по годам сильный характер и редкое для таких лет устойчивое непоколебимое самостоятельное мнение, от которого он, как зрелый мужчина, не отступил ни на йоту, но, уважая хозяина, и не отстаивал, затаив в себе. – Хорошо у вас здесь: тихо, зелено и спокойно. Пахнет приятно. Только запущенно немного. Не хватает времени на благоустройство?
- И что ты колючий такой? – незлобиво, добродушно возмутился хозяин. – Наши вояки тоже – прошагали по Европе, насмотрелись – нос воротили поначалу от родного дома: то не так, да это не эдак. Считай, выросли мальцы на войне: своё – забыли, чужое – въелось. Подай сортир тёплый да непременно в доме, сделай дорожки, тротуары, подравняй забор, убери грязь-навоз, покрась крышу да наличники с дверьми, а ещё – выровняй улицу и площадь, дай электричество и радио. Всё сделай да дай, учить горазды стали. Ну, ничего, поболтали-поболтали, слушали мы их, не возражали, снова европейцы быстро приучились в огород ходить и через заборы ломиться, не вспоминают, как там хорошо было, лишь бы самогонка была да ничего б не делать.
- А самим вам не хочется украсить свою усадьбу? – поинтересовался Владимир. – Разве неприятно жить в чистоте и красоте? Кроме того, это и практично, и гигиенично, и всё сохраняется лучше. Это же ваша собственная усадьба, вы же для себя сделаете. И дети будут благодарны, сами добавят красоты, потом внуки. На вас глядя, соседи то же сделают, тем более что вы – председатель, с вас пример должны брать.
Иван Иванович улыбнулся по-доброму, но и снисходительно, слушая примитивные на его взгляд рассуждения лейтенанта.
- Ты прямо как проповедник, - укорил он его. – Был у нас до войны в костёле, пока не выселили за ненадобностью и вред, а из рассадника заразы сделали добротный амбар. – Пояснил увиденное им сходство: - Тоже учил жить чисто и праведно, но всё зря. Ходили его слушать одни немощные старухи, а кто к ним в семье прислушивается? Все остальные в поле вкалывали или на ферме от зари до зари, некогда было заботиться об уюте и так называемой душе. Сам знаешь: когда строят – много мусора вокруг. – На своей родине Владимир этого не видел, но промолчал. – А наша страна вся как большая стройка. Погоди, построим коммунизм, будет время и для наведения шика. А пока нельзя замедляться, тем более что война нас крепко назад отбросила. Жрать нечего, а не то, что венки плести, - оправдывал он себя.
И опять Владимир возразил, так и не понимая психологии неустроенной жизни, упорно отстаиваемой этим неглупым человеком: