Она поднялась, предложила:
- Хочешь увидеть Виктора? Никому не показывала, только тебе хочу показать. Пойдём.
А он не хотел, не хотел интуитивно, без каких-нибудь объяснимых причин, будто кто-то невидимый остерегал его, но как об этом скажешь Варе, доверившей ему свою главную тайну.
Одевшись, они вышли из дома и с тыльной стороны его поднялись по шаткой лестнице на чердак, сначала Варя, а потом, подав ей лампу, и он. Предутренний сумеречный свет размывал очертания домов и деревьев, и в этом ему помогал застывший туман, затаившийся в листве и в затенённых местах усадьбы. Поднимавшиеся по лестнице сонного дома на чердак фигуры в размытом свете со стороны казались, наверное, нереальными. Они были бы понятными, если бы спускались. На чердаке было совсем темно и душно. Хорошо, что не пришлось идти далеко внутрь. Почти у самых дверей они остановились. Варя поставила лампу на утрамбованную земляную засыпку, разыскала еле видимые в земле короткие бечёвки, дёрнула за них и высвободила два кольца. Подняв за кольца скрытую деревянную крышку вместе с перекрывающей землёй, она открыла тайник в виде деревянного ящика, на дне которого ничего не было, кроме тускло поблёскивающего в свете лампы вальтера и перевёрнутой фотографии.
- Здесь были ещё золотые серёжки, - говорила Варя, - колечко и тонкий браслет и куча денег в пачках, немецких и наших. Золото я дома перепрятала, немецкие деньги сожгла, мне негде их тратить, а наши отдала Ивану Ивановичу на машину. Они ладили с Виктором.
Она подняла фотографию.
- Тайник этот, - объяснила Варя, - Виктора. Он сделал его перед самым расставанием: показал мне вечером, а утром Виктора забрали.
- Как забрали? Кто? – удивился Владимир.
- Жандармы, - объяснила Варя. – Он своих солдат отправил, а сам ещё остался со мной, да и пробыл четыре дня. Видно, посчитали за дезертира, заждались, вот и нагрянули нежданно. Расцеловал он меня крепко, улыбнулся – так и стоит эта его улыбка до сих пор перед глазами – и ушёл между ними, как между врагами, часто оборачиваясь всё с той же улыбкой. Знал, наверное, что уж больше не увидимся, сдерживал себя, прятал боль в улыбке. А во мне всё как застыло с той поры, пока не почувствовала маленького Витю. Тогда ожила, да напрасно, видать, затюкают мальца, чем я ему помощь? А вырастет и узнает, что скажет? Боюсь, уйдёт.
Присев на корточки, она перевернула фотографию, поднесла её к лампе, произнесла, любуясь сама:
- Вот он.
Владимир чуть не вскрикнул, хорошо, что горло перехватило спазмом, и хорошо, что было темно, а то Варя увидела бы, как побелело его лицо, и застыли широко открытые глаза. И немудрено: с фотографии глядел на него улыбающийся Виктор Кранц в парадной форме пехотного капитана. Варя ещё что-то говорила, но он ничего не слышал. Теперь уже жаром жгло всё лицо, и было горько и до слёз стыдно перед Виктором. За короткое время тот дважды спас ему жизнь и, в конце концов, пожертвовал своей, чтобы Вальтер жил, а этот Вальтер-Владимир залез в постель к его любимой женщине и не потому, что полюбил, а так, походя, совсем не задумываясь: как и что с ней потом будет. Можно ли представить что-либо более гнусное, чем мимолётная связь с женой хорошего друга? Пусть даже мёртвого, но ведь не просто мёртвого, а отдавшего жизнь за тебя? Вольно, конечно, сослаться на неосведомлённость о том, кто она, эта женщина, что отдалась тебе по своей воле, без насилия, но теперь, когда знаешь, что она принадлежала другу, больно и стыдно ещё сильнее. Зачем же он пришёл в этот дом, кто его привёл и заставил надругаться над памятью друга? Всё ОН! ОН, выбравший его, Владимира, для испытания среди таких же песчинок в созданном ИМ злом мире, метящий путь страшными метками и хладнокровно измеряющий терпимую меру боли помеченного. Беспощадна, однако, лаборатория Всевышнего, и бесправны в ней подопытные.
Как только фотография была перевёрнута изображением вверх, он понял, что в ответе за эту женщину, как бы она ни относилась к его навязчивости. И за её сына. Как же он забыл самое главное: у Виктора есть сын, он здесь, и Варя – его мать. Значит, Владимир в ответе за судьбу обоих. Теперь это его сын, первенец.
- Как зовут твоего сына? – спросил он глухо.
- Витей.
Нечто подобное он и предчувствовал. Всё было закономерно и предопределено ещё до того, как они сошли на этой станции, незнакомой для них, и оказались в этом забытом поселении, называемом русскими деревней. За всё нужно расплачиваться, тем более, за сохранённую жизнь. Долги надо отдавать, в этом смысл всей жизни каждого. Владимир бережно взял из рук Вари фотографию, снова перевернул её и аккуратно положил в тайник, навечно запоминая улыбку друга, рядом с пистолетом, возможно, хранившим ещё хотя бы капельку тепла рук Виктора, и предназначения которого для себя Владимир пока не знал.
- Варя! – обратился он к той, что была ещё недавно для него никем, а теперь стала дорогим человеком. – Мы уедем с Марленом сегодня, мне надо устраиваться, но я вернусь за вами, обязательно вернусь и заберу в город. Может, тебе придётся даже выйти за меня замуж, чтобы вырваться отсюда, но потом я не буду тебя неволить: как захочешь, так и будет. А чтобы ты поверила мне как Виктору, разреши воспользоваться этим тайником. У меня есть фронтовые записи, письма, дорогие мне вещи, которые я не хотел бы никому показывать и которые оставлю здесь и обязательно вернусь за ними и за вами. Договорились?
В сумраке чердака, подсвеченная снизу лампой, всё так же на корточках, она внимательно смотрела на него удалённым взглядом, взвешивая на своих женских весах доверчивости его неожиданное предложение, оглушённая и заворожённая вдруг открывшейся перспективой изменить своё поганое существование в деревне с клеймом на себе, а главное – на сыне. Не в силах сдержаться, заплакала, молча роняя свои крупные слёзы в тайник на пистолет и фотографию. Владимир взял её за лицо, отвёл его, чтобы не намокали дорогие реликвии, успокоил:
- Всё будет хорошо, поверь мне, всё. Я буду с вами всегда, пока нужен, пока не прогоните.
Хлопнул её легонько и успокаивающе по широкому натянутому заду, поднялся.
- Пошли, покажи мне сына.
В свете прорывающейся из-за леса оранжево-жёлтой зари, зажёгшей верхушки высоких елей, Варя, взглянув на Владимира, удивилась, как изменилось его лицо. Оно заострилось и затвердело, брови выпрямились, подбородок потяжелел, а глаза смотрели на неё, уже определяя место в их совместной жизни. Она так и не поняла, что с ним случилось и почему вдруг на неё свалилось такое неожиданное счастье, но не спрашивала, боясь спугнуть его, очнуться в отрезвляющем свете от затемнённой чердачной сказки. Она уже вверила свою судьбу в его мужские руки и радостно-успокоенно ждала, что он прикажет делать дальше. Она уже млела в этом женском счастье, что дороже любой другой доли, чувствовала во Владимире не приятного любовника, а мужчину-опору.
- Он ещё спит, - предупредила Варя.
- Ничего, мы потихоньку посмотрим, - настаивал Владимир.
Они тихо прошли в комнату матери. Там на широкой самодельной деревянной кровати спали худая измождённая седая женщина, совсем не напоминавшая дочь, и рядом с ней, разметавшись во сне и запутавшись ногами в одеяле, малыш-беляш с тонкими русыми коротко остриженными волосами и чистым румяным белым лицом, в чертах которого Владимир явственно узнавал черты погибшего друга. Они ещё не вылепились толком, но ему так хотелось, и он видел схожесть и снова мысленно поклялся, что отныне судьба этого малыша, его сына, будет важнее собственной. Он обязательно увезёт его на Родину и расскажет об отце. «А Варя?» - подумалось тут же, но он пока отогнал от себя эту помеху, решив, что она не главная.
Он наклонился над ребёнком и впервые в жизни, чуть вздрагивая от уже заполонившей любви, поцеловал в лоб, ощутив на губах нежную горячую кожицу и сладко-солоноватый лёгкий вкус пота, отложившийся теперь навечно в его вкусовой памяти. Глаза вдруг запеленало влагой, сердце застучало быстро и торжественно, он почувствовал, что преобразился, приобретя разом такое богатство, став не сам по себе, перекати-полем, а с сыном и, может быть, с женой. Украдкой взглянул на Варю. Та опять плакала без всхлипа и улыбаясь, так же, как в дороге. Кристаллики слёз набухали в уголках глаз и стекали как из родников по круглым щекам на большую грудь, скатываясь в ложбинку.
- Пошли, - позвал Владимир, бросив последний долгий взгляд на сына и радуясь, что тот не проснулся, боясь фальши, обычной для неподготовленной первой встречи.
У калитки они молча обнялись, постояли так недолго, ощущая умиротворяющую родственную близость. Потом он поцеловал её в мокрые глаза и припухшие влажные губы, жалея мать своего сына, осторожно освободился из её объятий, которые уже не были в новизну, и пошёл к дому председателя. Не оборачиваясь, он знал, что она смотрит вслед, и будет так стоять, пока он не скроется, а после пойдёт к сыну, будет сидеть и смотреть на него, плача и от горя, и от радости. Ещё совсем недавно он собирался бежать от Вари, и вот на самом деле бежит и чем быстрее, тем ближе к ней, к ним. Как всё изменилось в его жизни за одну ночь, за один миг перевёрнутой фотографии, и он не имеет права жалеть об этом.
- 8 –
Иван Иванович сидел на ступенях своей высокой веранды и курил, исподлобья наблюдая за приближающимся Владимиром. Он был всё в той же праздничной одежде и, по всей вероятности, в эту ночь не ложился. Когда Владимир подошёл, он встретил его коротким вопросом:
- Ты один?
И по тому, как встретил и как спросил, Владимир понял, что он, Владимир, был причиной бессонной ночи председателя, обречённо ожидающего его с собственной женой. Очевидно, тот уловил вечером уличающую тягу Любы к лейтенанту, да не углядел, когда они сбежали, а может и не хотел видеть, смирившись, и замкнуто переживая каждую измену любимой женщины. Отвечать надо было правду, да и не хотелось лгать этому правильному мужику, тянущему крест за всех: и за праведных, и за грешников. Подумалось, что если у русских все коммунисты такие, то они быстро справятся с военной разрухой. У Бога жертвы не бывают зряшными, и не оплаченными. Вот только насчёт оплаты атеистам он не был уверен.
- Я у Вари ночевал, - ответил Владимир и объяснил почему. – Вчера здесь чересчур шумно было, не знал, куда приткнуться, а тут она встретилась на улице, к себе пригласила. Там я и был до сих пор.
Иван Иванович ещё минуту смотрел на него напряжённо, потом обмяк всем телом, отбросил окурок далеко в кусты, предложил:
- Присядь.
Владимир сел рядом, обхватив колени руками. Лучше бы куда-нибудь уединиться и обстоятельно обдумать свою новую непредвиденную диспозицию и скорректировать действия, но он не посмел отказать Ивану Ивановичу, приязнь и уважение к которому накрепко поселились в его душе, сдерживая собственные желания.
- Небось, насказала обо мне невесть что? – спросил Иван Иванович.
И всё же говорить не хотелось даже с ним.
- Да так, в общих чертах, - нехотя ответил Владимир. – Рассказывала, как машину восстанавливали, как её шофёром сделали. – Добавил: - Очень она вас уважает.
Иван Иванович понял не расположенность лейтенанта к разговору, не стал настаивать, может быть, тоже опасаясь бередить собственные раны, да может и не рассказала Варя о его главной беде, лучше бы промолчала.
- Варюха – золото-баба, - похвалил он своего единственного шофёра. – Кому достанется, будет как за каменной стеной.
Пытливо посмотрел на Владимира, стараясь по лицу угадать, что у них было, но расспрашивать не стал, а тот не стал распространяться, боясь разбередить главное. Хозяин поднялся, предложил:
- Пойдём. Я уложу тебя в собственную постель и там, где тебя никто не потревожит. Хочешь – спи, хочешь – думай.
Затаённый уголок Ивана Ивановича располагался в дальнем углу сенника на крыше сарая и вправду не был виден, пока они ползком не добрались до него. Здесь лежали два стареньких одеяла и красно-цветастая подушка.
- Устраивайся.
- А вы?
- А я пойду к своим ребятам. Их сон беречь. Утром ой как спится!
Он зевнул и стал выбираться.
- Иван Иванович! – позвал вслед Владимир.