Выпили. Чем больше пил и медленно пьянел смершник, тем больше трезвели и сжимались от его сбивчивого монолога попавшие в капкан приятели. Пугала исходящая он него непредсказуемость, злоба на людей, собственное их бессилие перед ней и абсолютно неясные формы поведения с такими, как он. Да ещё сидя в тюрьме, где он начальник. Раздумчиво, как бы про себя, тот произнёс, искоса поглядывая на офицеров:
- Интересно, что такого ценного вёз его капитан-багажник? Наверное, порядочно, иначе бы майор не взъерепенился так, что зубами искры выметал, сердешный. Не знаете?
- 14 –
Вопрос прозвучал и как неожиданная провокация, и как приглашение к невинному обсуждению. Заходящее солнце наложило решётчатую тень на лицо хозяина, сидящего против окна, и ещё больше устрашило его напряжённые тёмные черты, резко обозначив крупные морщины поперёк лба от носа, горизонтальные – от висков и косоугольные – от носа к уголкам крепко сжатого рта с тонкими змеистыми губами. Марлен уже с открытым испугом глядел на него, безропотно ожидая всего, а Владимиру подумалось, что с такими справиться в одиночку, пожалуй, было бы трудновато. Перед ним сидел явный и сильный враг, уверенный в своей силе и в своём праве вершить расправу. С таким, наверное, придётся встретиться по делу, может, и схватиться, и это будет трудная схватка с совсем не ясным исходом. Пока же он проигрывает: скоро здесь будет Варя – первая потеря в схватке. Что она скажет про Владимира, что из неё выбьют? Сколько на это понадобится времени? Какой у него запас? Возникшая ещё до дела реальная опасность раздражала. Всему же виной его несдержанность, потеря самодисциплины, расхлябанность, и это ещё до начала дела. Как он мог позволить себе так легко забыться, расслабиться, размякнуть от первой поддавшейся здесь женщины, экзотической по формам, но некрасивой по виду, разве что с отменным характером, чем, вероятно, и взяла Виктора. Может, просто у него тогда возникла необходимость в женской любви, в материнской ласке, и она явилась в лице Вари. Ещё совсем недавно мысли Владимира были настроены на то, чтобы как можно скорее заработать откуп и с наслаждением и освободившимся сердцем погрузиться в мирную жизнь своей оживающей страны без оглупляющего постоянного надзора наци и фюреров. Нет и процента гарантии на то, что его не вычислят через Варю. Судя по всему, для таких зверей женщина – не материал. Следовательно, надо уходить. Уйти от Марлена, на которого была сделана начальная ставка, затеряться в стране, сменить легенду и документы, ещё не начав работать. А сын? Найденный и уже потерянный? Зудящая память о Викторе мешала смириться. Вряд ли этот тюремщик станет утруждать себя допросами здесь. Скорее всего, Владимира засветят в Минске. Пока они туда доберутся! За это время можно надёжно укрыться. И зачем его понесло тогда ночью к этой женщине, безвольно и бездумно? Да ещё и дать надежду! Кретин! Господи! Как ты всё перепутал уже в начале и без того неведомого пути, и нет от тебя никакой подсказки. Помоги, если ты всё ещё на моей стороне! Во всяком случае, надо ждать приезда неизвестного Шакирова. Может, не будет с ними Вари? Один Иван Иванович? Смешно! Будут, обязательно будут оба. Смершевец говорит, что заодно, для счёта и для будущей безопасности забирает и родственников. Значит, привезут и Любовь Александровну. Это втройне опаснее, эта выдаст, не задумываясь, от первой же боли. А мать-старуху Вари? А детей? Гадать нечего, надо ждать и увидеть. Тогда и решать. Очень бы не хотелось терять Марлена, и уж куда горше потерять Витю. И всё началось с выпавшего в темноту капитана, с его подлого притязания на чужое место в вагоне. В общем-то, с мелочей. Потом как ком наросло, того и гляди придавит. Багажник! Что за странная кличка у капитана? Спросил, чтобы не затягивать молчание:
- Почему ты назвал капитана багажником?
Смершник рассмеялся.
- Эх, ты, фронтовая простота! – Всё было выпито, и он плюхнулся своим грузным и плотным телом на полку рядом с Марленом, заставив того, вздрогнув, непроизвольно потесниться к окну.
- Едешь ты из Германии, сидор у тебя вон какой тугой, уж, наверное, прихватил кое-что от дойче, так?
- Ну, положим, так, - кое-как понял Владимир, что тот имеет в виду немецкие вещи.
- Вот, - объяснял знающий хозяин. – У тебя - сидор, потому что ты - недотёпа. Младший лейтенант, дружок твой, сноровистее: у него ещё и чемоданы есть, больше отоварился, не сплоховал. Молодец, младший!
Кончив с предисловием, положил ногу на ногу, поиграл блестящим голенищем, продолжил вразумлять:
- Взяли бы вы и больше, да, верно, не попалось, не смогли, да и не на что было. А то бы взяли, не сомневаюсь, все люди – людишки, есть хотят вкусно. – Разъясняя, он больше всего жалел, конечно, что сам мало прихватил в разграбленной побеждённой стране. – А вот у майора была такая возможность, он и набрался. Да так, что в одиночку и не вывезти, а отослать без догляда опасно. Он и загрузил капитана, который, видать, сидел у него на крючке и отрабатывал слабину. Майор зазевался, тот и смылся. Ай да фраер! Было, наверное, с чем рискнуть. Ничего, - успокоил друзей. – Майор его всё равно добудет. Крючок-то остался у того в губе, леска только оборвалась, свяжет. Из-под земли достанет, и там у майора есть свои осведомители. Теперь это стало их личным делом, а личные обиды у нас не забываются. На всю жизнь они повязаны, как волк с зайцем. – Ещё раз подчеркнул строго: - Такого у нас не прощают. Хуже врага стал капитан для майора. Я б его, попадись, не расспрашивая, прикокнул, а потом бы уж разглядывал.
- И правильно сделал бы, - с облегчением искренне согласился Владимир. Выходит, зря они с Марленом бежали от майора, делая большой прыжок в сторону на пути к дому. Но тогда бы не было Вари и сына Виктора. Значит, всё же не зря? И так и этак плохо: есть Варя и сын, а надо бежать от них. Значит, зря всё? Поневоле станешь фаталистом, запутавшись в неразгаданных причинах и непредсказуемых следствиях. Всё было нужно. И капитан, и майор, и трусливый путевой зигзаг, и деревня, и Варя. Потому что в финале всего – сын Виктора, теперь его сын. Судьба привела его намеренно в Сосняки, чтобы отдать живую память-скорбь о несостоявшемся друге, подарившем жизнь и сына. В этом всё дело. И смершевец этот тоже нужен. Не ясно только пока – зачем.
- Вёз бы майор свои вещички сам, ничего бы не уплыло, помаялся бы в дороге, да остался при своих, - лицемерно посоветовал задним числом задавленный в углу Марлен.
- Он бы вёз! – откинулся всем большим телом к стене лейтенант, вытянув толстые ноги поперёк всего купе. – Может, и решился бы потрудиться. Да это ещё не всё, - спьяна рассекречивал он помыслы майора. – Есть ещё люди злые и завистливые. Так и прицеливаются, как бы чужим попользоваться. Ты думаешь, его не ждут на месте, не встретят, не поинтересуются откуда столько цацек для одного? Не многовато ли? Может, даже и ведут всю дорогу. Это же майор, по-вашему - не меньше полковника, не то что мы – плюгавенькие лейтенантишки, - на минуту замолчав, чтобы осознали, что это совсем не так, добавил: - Я вот подумал, что он, наверное, не только для себя вёз. Его ещё кое-кто ждёт-надеется. А уж майор – дока, самое нужненькое и ценненькое явно припрятал на капитане, чтобы не делиться. Если я прав, то жалко мне майора. Трудненько ему будет теперь откупиться. Ей-бо, загремит куда-нибудь в лагеря сукой. Это уж как пить дать. Подвёл багажник-паскуда, ничего не скажешь.
Владимир мысленно почему-то вдруг то ли по доброте душевной, то ли потому, что теперь майор не страшен, пособолезновал пострадавшему, как ни крути, от них с Марленом, но жалости, в отличие от смершника, не почувствовал, вспомнив скотское поведение майора на вокзале в Варшаве и то, как он обращался с Марусиным. Судя по присвоенным Владимиром деньгам и драгоценностям, майор в доле себя не обидел. Несдобровать майору, прав лейтенант. Хорошо бы. Может, нечаянно сработала макиавеллиева заповедь: врага убирай руками врага.
Хозяин резко оттолкнулся от стены, внимательно и насмешливо заскользил взглядом своих серых холодных глаз по лицам гостей.
- Ох, и чую я нутром, что знаете вы что-то, да помалкиваете почему-то. Уж больно затихли, затаились. И сбежали зачем-то. Рассказали бы товарищу. Обещаю: могила! Уж больно хочется подосрать майорчику. Скотина он! Пить и то старается на чужие, своих генеральских жмотится. Крохобор! Ну, выкладывайте! Облегчите душу. Грехи отпущу, обещаю! Не впервой.
- Да ну, что ты! С чего взял-то? Навыдумываешь на пьяную голову! Не видели мы ничего, спали, чего нам смотреть-то было. Играют и играют, нам-то что? Правду мы говорили. Ей богу, спали как сурки. Правда, Володя? – заполошённо запричитал от страха Марлен, и лучше бы он совсем молчал, выдавая их своим жалобным оправдывающимся визгом. Владимир, поморщившись, осторожно ответил:
- В таком деле сомневаешься: то ли наяву, то ли во сне видел, и знаешь, так забудешь.
- 15 –
Довольный собой лейтенант заулыбался, широко растянув тонкие бесцветные губы. Ему достаточно было уже того, что он доказал свою проницательность, и не хотел пока обострять отношений с молодыми офицерами, напоившими и накормившими, хотя это его не очень-то и смущало.
- Молоток, лейтенант, - похвалил он Владимира, почувствовав в нём душевную стойкость и неминуемый отпор силе. – Так и надо! Но, уверяю тебя, на месте майора я б тебе обязательно помог вспомнить что-нибудь, интересное обоим. А уж твоему напарнику – запросто. Сам по себе я добрый, особенно для тех, с кем раздавил бутылёк. А мы даже и не один. Так что живите и помните мою доброту и не попадайтесь майору, не советую. Молчок о том, что знаем. Все молчим.
Послышались шаги по железным ступеням и полу, и в купе вошёл Кравченко. Он всё ещё был без гимнастёрки, но уже в сапогах, пыльных и стоптанных на одну сторону. Вблизи хорошо стали видны на худом теле мальчишеские тонкие рёбра, обтянутые прозрачной болезненной кожицей, так и не поддавшейся солнечному жару. На лице его взгляду не за что было зацепиться. Мягкий, слегка выступающий, заострённый подбородок, чуть припухлые щёки, маленькие, глубоко посаженные карие глаза, причём один явно темнее другого, несколько длинноватый узкий нос, нависающий на верхнюю слегка приподнятую губу, оттопыренные прозрачные уши, - всё как-то слегка и чуть-чуть, ничего запоминающегося. Только голова, пожалуй, многовато вытянута от макушки к подбородку. Про таких в зрелые годы говорят: у него лицо похоже на ослиную морду. Пока она у Кравченко только угадывалась, виделось, что не миновать ему этой приметы. Светлые волосы подстрижены слишком коротко для такого большого лица и головы, оставлена только чёлочка, зачёсываемая, вероятно, набок, а теперь смятая и слипшаяся от пота. Одно, пожалуй, запоминалось внимательному взгляду: зрелая неподвижность, затаённость и угрюмость лица. Они и пугали, и настораживали, и вызывали жалость.
Кравченко молча подошёл к столу, взял один из стаканов, понюхал, сморщившись, зачерпнул в него воды из ведра в углу на лавке, прополоскал и вылил в другой стакан, потом снова зачерпнул и выпил, громко булькая горлом в такт прыгающему на тонкой цыплячьей шее на удивление большому кадыку. Напившись, как-то мрачно посмотрел на старшего лейтенанта и выговорил ему ломающимся баском:
- Всё пьёшь? – и предрёк: - Так и останешься лейтенантом.
- Не твоя забота, - мгновенно отреагировал тот, видно, ожидая нечто подобное и не впервые огрызаясь на обидные недетские замечания мальчишки. – С твоей помощью, точно, останусь.
Кравченко, тоже, очевидно, привыкший к таким ответам, равнодушно посмотрел на пьяницу, повернулся и вышел, снова простучал сапогами о железо, вернувшись на свою лежанку в тщетной попытке уловить своим рефлекторным белым телом хоть несколько пятен солнечного ультрафиолета.
- Только из-за тебя и не стану, - пробормотал вслед с опозданием или скорее намеренно раздражённый лейтенант. – Накропает доносик теперь, что я вас притащил сюда с водкой, недоёбыш.
- Неужели выдаст товарища? – сочувственно спросил Марлен.
- Не выдаст, а сообщит по инстанции, как заведено. Служба такая у нас, всё должно быть высвечено, - веско и мрачно уточнил пострадавший.
- Совсем ещё пацан, - удивился Марлен, немного оживая после страстей, что наслушался от пугающе расхваставшегося под парами смершника.
А тот усмехнулся, как он умел, только одним ртом, да и то плотно сжатым, с глазами неподвижными и пустыми даже после выпивки, взял помидор, надкусил его неудачно, так что сок потёк на ладони, брезгливо обтёр их о грязное полотенце, висевшее над головой, и развеял сочувствие Марлена к пацану, от которого тот сам не больно-то ушёл по возрасту, а уж по телу и подавно. Каждому, кто хотя бы немного повоевал, хотя бы немного понюхал смерти под пулями, все вокруг казались много младше и сопливее, даже если они и были одногодками или старше.
- Между прочим, - заметил смершник, - Кравченко – младший лейтенант, старше тебя по званию, учти. Недавно обмыли звёздочку, а заодно и шестнадцать лет. Из молодых да ранний, стервец. Далеко пойдёт, если кто не остановит по черепушке.
- Стрелять-то он хоть пробовал? – не унимался Марлен, почему-то заинтересовавшийся парнем или просто не находя другой темы для разговора, уводящего от сжимающих душу вопросов смершника.
- Это-то он любит. Мастак, можно сказать, - жёлчно опроверг сомнения Марлена офицер. – Шрам под глазом видел?
- Ну!
- Как-то брали одного старлея, уже в Германии, стишками антинародными баловался, - рассказал смершевец о природе отметки. – Кравченко только-только появился у нас. Ну и по дурости и по младенчеству сунулся первым к нему, решил рвение проявить сразу же, мол, я не такой уж и маленький. Думал, власть дана, так и бояться все должны. Старлей оказался, однако, другого мнения. Он ни в грош не ставил никого, кроме фронтовиков, считал их силой, потому что жизнью рисковали, все страхи опробовали. Да ошибся храбрец.
Лейтенант гаденько хохотнул, вспомнив как было.
- Как звезданул он за наглость Кравченке промеж глаз, тот и шмякнулся под нары кулём, в землянке дело было, да задел, падая, за угол виском. А потом лежал смирнёхонько, пока старшие и опытные вязали рассвирепевшего от унижения старлея. Орденами в нас кидался, срывая с гимнастёрки с мясом, костерил по матушке почём зря, но быстро выдохся, стал шёлковым и безропотным, смирился герой, такой войны он не ожидал. Все они, фронтовики, так. Сначала побузят, остудят пыл окопной вольницы и утихомирятся, делай с ними, что хочешь. Знать надо, как с ними обращаться: не лезь нагло в лоб, свой цел будет. Смиряясь, они думают, что их берут по ошибке, где-нибудь там повыше опомнятся, взвесят их заслуги, простят, если что не так по мелочам, извинятся и отпустят с миром. Как бы ни так! Не понимают, что чем больше заслуг, тем надёжнее у нас застрянут, таких отпускать тем более опасно. А там прямиком на лесоповал, смирять гордыню, затеряются, чёрт не найдёт. У нас не бывает ошибок, - повторил он уже высказанную однажды профессиональную заповедь.
Слегка отвлёкшись, закончил историю Кравченко:
- В общем, оставил старлей на морде Кравченки отметку на всю жизнь. Да, видно, задел какую-то жилу в мозгу, что стал тот жестоким и насторожённым: не лезь вперёд, та жила ему напоминает. Он и не лезет больше. Сначала стреляет, в потом уж подходит посмотреть, кого уложил.
Лейтенант скривил один угол рта в недоброй полуулыбке, выложив то, что беспокоило больше всего, и чего не сказал бы на трезвую голову, тем более незнакомым людям, а может, и сказал потому, что были абсолютно незнакомы, встретились и расстались, и всё забыто, а с души всё же камень вон.
- Год он у нас, даже больше, а мне всё не по себе, когда он сзади молча смотрит в спину, как будто прицеливается. Взгляд ощущаю как сквозь прицел. Повернусь – смотрит и даже не думает отворачиваться, как удав на кролика. Не моргнув, может укокошить и меня, если что не понравится. Ему-то и это скостят, а я-то к чертям в регистратуру ни за понюх. Вот и помалкиваю на наглость ушибленного недоростка, терплю через силу.
- Как же он вообще-то попал в армию, да ещё к вам? По возрасту рановато. И уже офицер. Кто за ним? – спросил Владимир, отвлёкшись, наконец, от своих чёрных мыслей и сообразив, что кто-то протежирует зачем-то парню, иначе бы тому несдобровать от лейтенанта.
- Ты правильно усёк, лейтенант, - похвалил смершник. – Чем больше тебя слышу, а ты говоришь редко, тем больше ты мне нравишься. К нам тебе надо, - так высоко оценил Владимира.
«Может быть, и вправду пойти к ним на работу», - подумалось на миг Владимиру. «Ну, нет. Жить здесь, просвеченным, не в моих интересах. Моя работа требует скрытности и как можно меньше глаз».
А агитатор продолжал тем временем:
- Василёк наш – единственный сынок у одного из комиссаров в нашем республиканском отделе. Владеет папаня кадрами и имеет большую силу. Неплохой мужик, ничего против не скажу. А сынок один, жалко. Жена пилит. Вот и пристроил его к нам заранее, чтобы не попал юнец на фронт. Кто знал, когда война кончится? Там, сам знаешь, пули летят туда и сюда, возьмёт какая-нибудь дура да и шлёпнет ненароком дорогое чадо. А у нас стреляют только в одну сторону, не опасно. Правда, как видишь, и здесь бог нашёл, как отметить шельму, - лейтенант удовлетворённо хмыкнул.