Незаметно для себя встревоженный Владимир тоже перешёл на шёпот и переадресовал вопрос обратно:
- Ты ходил туда, что ли?
Поверив Владимиру, Марлен несколько ожил, приятно сознавая, что он владеет информацией, которая не будет безразлична попутчику. И страх немного отступил, потому что не подогрет чем-то новым, не расшевелён, затаившийся в ожидании. Пусть дружок попереживает в незнании, в неведении. Марлен ещё раз огляделся, теперь уже пошире, потом поднялся.
- Пойдём наружу, там расскажу.
Подхватив меньший из своих чемоданов, мешок и тросточку, он, не церемонясь, расталкивая стоящих и наступая на сидящих и лежащих, резво пошёл к выходу. Владимиру ничего не оставалось, как привычно взять оставшийся большой чемодан и поспешить в образовавшийся проход, не отвечая на матерщину и проклятия, несущиеся вслед и достающиеся, как всегда, последнему. Как-то ненароком подумалось, что не слишком ли много скопилось у него чемоданов перед посадкой, и как же он с ними справится, имея всего две руки. Что-то надо придумывать, чтобы вещи попали в вагон вместе с ними, не оставшись и не затерявшись. Помощи от Ольги и Марлена ждать не приходилось. Ладно, как-нибудь. Все мысли у него здесь, в России, стали какие-то недодуманные, оборванные, никогда он себе этого не позволил бы там, в своём Берлине. Как можно без заранее обмозгованного плана?
На выходе Марлен опять огляделся, только потом перешагнул порог и сразу же устремился за угол, закрывающий их от и так не видимых страшных вагонов. Спрятавшись, таким образом, от тех, о ком он хотел рассказать, Марлен резко остановился и, как обессилев, бросил свой чемодан на землю и так же резко повернулся к идущему вслед другу.
- Варьке – каюк! – выкрикнул он как пролаял.
- Что? – не понял Владимир. – Какой каюк?
Слово ему было совершенно незнакомым, но в резкости и краткости его он отчётливо услышал безысходность и угрозу, клёкот ворона.
- Убили Варьку! Ты что? Не понимаешь? – не говорил, а кричал Марлен.
Горло перехватило спазмом, резким и удушающим, поднявшимся откуда-то от живота и не отпускающим так, что остановилось дыхание, в глазах замелькали точки, а ладони вспотели, ручка чемодана стала влажной и неприятной. Он осторожно поставил чемодан рядом с маленьким, легонько вытер ладонь о галифе, забыв о платке, спросил глухим голосом, с трудом ворочая языком в сухом от спазма горле.
- Ты откуда знаешь?
Марлен зло ответил:
- Все знают, кроме тебя!
Он, не жалея, рассказал такое, а тот ещё сомневается. Обидно!
- Шофёр ихний рассказывал, - снизошёл он, наконец, до источника страшной новости. – За пивом пришёл, там ему дали ерша, он и раскололся.
Что такое «дать ерша» Владимир не знал, но важно, что источник информации вполне надёжный. Значит, нет Вари, матери Вити и несостоявшейся жены Владимира? Марлен продолжал рассказывать тихим голосом, часто переходя на шёпот, хотя вокруг них никого не было.
- Как ты ушёл, сначала всё бегал и кричал майор-интендант. Говорили, что у него мотоцикл спёрли. А потом выстрелы забабахали очередями из «калашника». Все поприжались, затихли, войной напуганные. Хотя она и кончилась, а помнятся нежданные выстрелы. Но недолго они были. Затихло снова. Я ещё тогда подумал, что неспроста, верно, наши, деревенские, там прикокнуты. Как в воду глядел. Пришёл мужик с улицы, сел недалече, еле лыко вяжет, нажрался и язык не может попридержать, рассказывает, что девку толстую убили НКВД-шники у вагонов своих. Я сразу и понял, что Варька это. А он дальше рассказывает. Поволокли её янычары лейтенантские…
- Кто? – не понял Владимир.
- Ну, эти, нерусские, волосатые и чёрные, которые у лейтенанта в вагоне сидели. Так вот. Поволокли они её за вагон, сам понимаешь зачем, видно, отдал им её паскудник, сам, небось, тоже испохабил бабу. Хоть и не любил я её, а всё ж жалко, наша. Шофёр говорит, похоже, сделали они её втроём, зверюги. Только и она их сделала. Извернулась как-то, ухватила автомат, силища-то у бабы была, сам знаешь, и полоснула по всем троим, уложила рядышком за милую душу. Полосовала, пока диск не кончился. Тут пацан прибежал этот, что загорал тогда, забыл, как его…
- Кравченко, - подсказал Владимир.
- Во, во. На пацана, видать, у неё не поднялась рука, а он её и укокошил. – Примолкнув ненадолго, Марлен, сам себя убеждая, сказал ещё: - Кроме Варьки у них там, вроде, никого не было из баб. Да она это, печёнкой чувствую, кроме неё никто так не смог бы, не стал бы. Только эта дура, знаю, а всё равно как-то боязно. А вдруг не она? Пускай бы она. А то накапает на нас со страху, не уйдём. Ты как думаешь?
Иудский вопрос из уст перепуганного младенца в офицерской форме, только нюхнувшего запаха войны и не успевшего научиться подавлять страх. И всё же: что лучше? Если правду, то прав Марлен. Лучше быть Варваре убитой так, быстро, почти без боли и вовремя для себя и для них. Только не для Вити. А может и для него. Неизвестно, как бы он отнёсся потом к матери, падшей хоть и не по своей воле и упрятанной за решётку на долгие годы как враг народа. Стыдился бы, наверное, чурался, прятался от неё, он-то ведь будет нормальным членом русского общества с узаконенными и привычными нравственными правилами, если они возможны вообще для славян хоть в каких-то выражениях.
- Вероятно, она, - согласился Владимир с большим желанием, чтобы они с Марленом оказались правы в догадке.
- Я и не сомневаюсь, - вопреки себе же быстро согласился Марлен, - а всё же: вдруг не она? Когда взяли их, я и не страдал больно об этом. Взяли и взяли, не меня же! А теперь, когда узнал, что её чпокнули, что-то во мне зашевелилось, пугаться стал. И не узнаешь сразу, а то перестал бы маяться.
Он не добавлял, что ему очень хочется, чтобы Варя была убита там, за вагонами, и опасность, которая вдруг стала темнить его мозг, ушла. Не добавлял, но и так всё было ясно.
- Мучайся вот теперь: её или не её, - с досадой сказал он.
- Не мучайся: её, - успокоил Владимир.
Он-то точно знал, что Варвару, потому что был уверен, что только она не пожалеет жизни на отмщение за поругание и не сможет жить нормально после унижающего насилия. Владимир взял ненавистный чемодан и позвал:
- Пошли. Я тут с женщиной познакомился на площади. У неё двое детей, и я обещал помочь ей сесть в поезд. Так что со своими чемоданами тебе придётся управляться самому.
Марлен недовольно сморщился, хотел что-то возразить, но Владимир не дал.
- Пошли. Познакомлю. Тебе она понравится. Дети у неё – мальчик и девочка, почти одногодки, - подчеркнул, стараясь, чтобы эта мысль сразу же плотно засела в слабой памяти дружка, и пошёл, не оглядываясь, к Ольге, которая возилась с ребятишками, усаживая на чемодан и что-то вкладывая в ладошки.
- Вот, привёл, - сообщил он, подходя к ним и коротко указывая свободной рукой на подошедшего следом своего неудачливого попутчика. Другом его считать уже не хотелось: слишком разными они оказались. И если Марлен не видел и не чувствовал пока отчуждения своего будущего гостя, то это объяснялось неустойчивостью и лёгкостью его характера, позволявшего быть в обществе всё равно с кем, когда и сколько и расставаться так же легко, как и встречаться. В душе его не закреплялись встречи и не саднили расставания. Для Марлена жизнь была открытой книгой без постскриптумов и сносок. Он и читать-то её не успевал, только переворачивал страницы да смотрел интересные картинки. Такой уж в него вложили характер отец с матерью да бог, если успел сделать это. Многие же ходят недоделанными Всевышним, он всё чаще не успевает, иначе не было бы таких, как Фюрер, Гевисман, Шварценберг. Владимир почему-то сейчас, когда они оказались втроём, осознал, что Марлен ему не только не нужен, но и опасен. Надо уходить от него, ошибка, что они вместе. А куда? Потом. Пока они едут в Минск. Опять оказаться на распутье в чужой стране с чужими людьми? Надо использовать хотя бы минимум из сложившейся ситуации. Уйти можно и нужно, но – в Минске, когда удастся оглядеться и адаптироваться к обстановке.
- Здравствуйте, - произнесла Ольга Сергеевна со своей мягкой улыбкой навстречу Марлену. Тот плюхнул свой чемодан, посмотрел на неё исподлобья и неохотно буркнул:
- Здравствуй.
Между ними как стена встала. Бывает любовь с первого взгляда, но, вероятно, возможна и нелюбовь такая же. Здесь был этот случай. Души Ольги и Марлена оказались до того разными, что их невозможно было примирить никаким разумом, никакими обстоятельствами, всё сопротивлялось альянсу трёх, а не двух, поскольку каждый ревновал к Владимиру, найдя в нём незаменимого помощника себе и опасаясь конкуренции. Тем более, что Марлен имел первые права и свыкся с ними, а Ольга была сильной женщиной и не умела и не хотела уступить своих, только что завоёванных.
Дети ели пироги. Захотелось тоже. Да и надо было запастись чем-нибудь на дорогу, особенно для Вити.
- Я пойду, куплю чего-нибудь?
- Не надо, - остановила его Ольга, - мне столько надавали всего, что хватит на целый вагон. Да и не успеете уже.
- 22 –
Где-то вдали длинно загудел паровоз, стал слышен слитный шум надвигающегося поезда. Вся площадь разом пришла в хаотическое движение, собирая и заново упаковывая свои вещи, поднимаясь и загружаясь ими. Так же разом вся масса встречающих и ожидающих, не желавших уступать друг другу первенства, двинулась на земляной перрон, обтекая с двух сторон здание вокзала и вбирая в себя тех, кто ринулся на долгожданные звуки из вокзала, ломая дверь, надсадно скрипевшую под напором и рухнувшую на крыльцо, соскальзывая по плечам тех, кто уходил не через крыльцо, а напрямую, через перила. Вмиг железнодорожное полотно оказалось зажатым в плотно шевелящихся людских лентах. Ожидающие разместились и с другой стороны полотна, видно, зная, что обычных правил посадки не предвидится.
Поезда всё ещё не было. Он только слышался по усиливающемуся тяжёлому пыхтению паровоза да по частым и длинным гудкам его, будоражащим и без того взвинченную толпу, в которой вспыхивали пока ещё редкие потасовки и ругань за место у полотна. Наконец, паровоз вырвался из-за деревьев и, замедляя ход, поезд втиснулся в людскую толчею, обдавая стоящих густыми струями пара из-под высоких крашеных красной краской колёс. Он медленно продвигался, затягивая вслед за собой наиболее нетерпеливых, надеющихся уже на ходу вцепиться в поручни вагона и втащиться в заранее открытые двери тамбуров, где стояли что-то орущие проводники и проводницы, размахивая сложенными сигнальными флажками, а один из них так просто палкой. Они-то знали, как надо встречать этих, с позволения сказать, пассажиров, и двери открыли, не стараясь услужить, а чтобы их не выломали одним напором.
Как только поезд окончательно встал, казалось, заторможённый обвисшими на нём телами, у каждой двери образовались такие плотные пробки из сдавленных хрипящих, стонущих, матерящихся, орущих и плачущих человекоподобных особей, не имеющих возможности ни подняться в вагон, ни отойти от него, что стало жутко. С другой стороны каждого вагона – то же. Вот-вот поднимут на воздух или сбросят с рельсов. Редкий удалец, вздымаемый людской волной, мощным толчковым приливом поднимался против своей воли даже на верхнюю, самую вожделенную ступеньку и там застревал под нещадными ударами проводников и из-за цепляющихся за ноги рук тех, которые тоже не по своей воле подсадили его и теперь не пускали дальше. В первые минуты не было видно, чтобы в вагоны кто-нибудь попал. Осаждающие толпы осуществляли скрытую дифференциацию, и как только в голове окажутся самые ловкие, наглые и сильные, посадка пойдёт всё убыстряясь. Некоторые, не надеясь и не заботясь о приличиях и удобствах, заблаговременно занимали места на крышах, цепляясь за вентиляционные трубы, и даже насмехались над толпой в дверях. Всё было как в кино о диких нравах американского запада, но нельзя было представить, что такое возможно в Европе. Оцепенение сняла Ольга.
- Что будем делать, командир? – спросила она, беря в одну руку сумку, а в другую – руку дочери. – Алёна, возьми Витю за руку.
Марлен тоже ухватился за свой маленький чемодан и клюку. Владимиру осталось малое: посадить на раздираемый озверевшей толпой поезд четверых немощных попутчиков и втащить туда же три чемодана и свой мешок. Боже мой! Где же вы, родные и вечно проклинаемые за минутные задержки берлинские носильщики, где же вы, кстати и некстати оказывающиеся рядом ненавистные и надёжные полицейские, где же ты, часто тихо осуждаемый и желанный немецкий «орднунг»? Впрочем, он сам виноват. Откуда в нём, немецком парне – немецком ли? – халатность к собственным планам? Задумал, осмыслил и вдруг – не выполнил. Не было с ним такого раньше. Неужели и впрямь пробудилась здесь, в родном мареве, славянская кровь? Не хочется верить. Не может этого быть! Просто он излишне расслабился в текучей и неуправляемой русской атмосфере, слегка растерялся в незнакомой обстановке с непонятными людьми. Но как, всё же, выкарабкаться из бахвальства, с которым он уверил Ольгу в своей способности посадить их в поезд? Посадить надо обязательно, и он сделает это, потому что очень надо. Надо срочно уезжать отсюда, от смершевца, от Сосняков, от Шакирова, срочно спасать Витю от не закрепившейся памяти, использовать счастливо подвернувшуюся Ольгу.
- Будем пробиваться, - неуверенно произнёс он. – Подходим ближе, складываем вещи, вы – ждёте, а я – прорываюсь в вагон налегке, занимаю там места, Марлен бросает вещи через головы, а потом, когда народу в дверях станет меньше, я втащу вас. Ясно?
Ему самому ничего не было ясно. Сказать – не сделать. Как он сумеет пробиться сквозь живой дверной монолит, спрессованный до такой степени, что если бы кто и захотел из него выбраться, то не сумел бы? Кто возьмёт вещи под сталкивающим напором карабкающейся массы, отпихивающей всё, что не своё? Как удержит места в вагоне, даже если и удастся их заполучить, ведь придётся уйти за вещами и попутчиками? Как втащить детей и Ольгу сквозь ничего не желающую понимать толпу? Как? Краска бессилия и бешенства залила лицо. Он ещё раз оценивающе посмотрел на ближайший вагон. Гроздья ободранных зверолюдей, обвешанных мешками и сумками, начисто закрыли амбразуру дверей, трудно, со скрежетом меняя внутреннюю структуру толпы. Одни, оттесняемые, срывались назад, другие протискивались к дверям и там застревали, безвольно ожидая, когда их как пробку протолкнут внутрь бутылки вагона. По головам елозили фанерные чемоданы, мешки и корзины, часто срываясь на сторону под жалобные крики владельцев, не имеющих сил выбраться за своими потерянными вещами. Что же делать? Думай, думай, времени нет.
Прыгнуть и проползти по головам в раскрытую дверь вагона? Вполне возможно при такой плотности стиснутых тел. Забраться на крышу вагона, где уже густо сидели и лежали любители поездок на свежем воздухе с ветерком, и оттуда упасть на головы, а потом скатиться всё в ту же заветную дверь вагона? Тоже можно. Забраться между вагонами на крышу не составит труда, он видел, как это делают русские мешочники-десантники. Или высадить окно и влезть в вагон через него? Это сложнее. Можно спровоцировать толпу, и она ринется за ним и может разодрать на части, выдирая из окна счастливчика, нарушившего привычный трудный путь. Что же делать? В ожесточённом гневном бессилии Владимир оглядел все вагоны вдоль недлинного состава – одно и то же. Мельком посмотрел на вокзал, откуда всё ещё выбегали безнадёжно отставшие, заспавшиеся горе-пассажиры и хватались за плечи последних, запирающих человеческие пробки, как-то пытаясь тоже участвовать в этом массовом омерзительном психозе. И тут увидел выходящих из-за угла вокзала и направляющихся куда-то через площадь лейтенанта-смершника, рядом с ним какого-то военного в новенькой форме с блестящей в закатных лучах солнца портупеей и сопровождающих их двух нерусских смуглых охранников из того вагона с автоматами за спинами. Сзади буркнул Марлен, он тоже увидел патруль:
- Тот майор, у которого мотоцикл стибрили. Всё ещё ищут. Помощника нашёл.