- Я сейчас.
И скорым шагом пошёл наперерез четвёрке. Смершевец увидел его, приостановился, выжидая. Лицо его было злым и жёстким, глаза почти налились кровью, и казалось, раскалились. Он был пьян и сильно. Видно, майор уже внёс задаток за поиски своей бесследно исчезнувшей машины. Не соблюдая субординации и не тратя времени на лишние вступления, Владимир обратился прямо к тому, кто ему был нужен:
- Посади на поезд. Не в службу, а в дружбу, - кстати вдруг вспомнились слова понравившейся когда-то русской присказки.
Смершевец тоже не медлил. Он как будто ждал этой просьбы, лицо его даже прояснилось, ожило. Толпы осаждающих поезд лучше всяких слов разъясняли суть просьбы. Выполнение её обещало приличную встряску, не то, что какие-то муторные поиски мотто-воров с мото-телегой.
- Пошли, - коротко бросил он всем и даже не оглянулся на рыхлого жирного майора-интенданта, завопившего тонким фальцетом о принятых и уже обмытых обязательствах, что он, в конце концов, старший по званию и приказывает вернуться и заняться поисками необходимой ему для важных поездок военной машины, что распустились тут все после войны, и он будет жаловаться, куда и кому следует, и ещё что-то. Но они уже споро уходили к поезду, оставив никому не нужного и никому не страшного военно-продуктового паяца в середине площади с единственным искренне сочувствующим и сочувственно внимающим мыльному громовержцу калекой на тележке, прикатившим от пивного ларька в надежде получить компенсацию и за сочувствие, и за свои потери на войне.
- Говно тыловое. Чем дальше от фронта, тем больше вони, мудак фаршированный! – выругался в сердцах смершевец. – Хорошо, что ты увёл меня от него. И хорошо, - похвалил, - что зла не держишь. Ты мне сразу понравился, силён мужик! А кто мне раз понравился, тому я всё сделаю. Посажу по первому классу, как генерала. Будем квиты. Может, ещё встретимся когда, вспомним за бутыльком.
Около поезда за эти две-три минуты ничего не изменилось. Лейтенант подошёл сбоку к толпе, запиравшей вход в вагон, и громко натужно закричал, стараясь пересилить несвязные отчаянные вопли и мат рвущихся в вагон:
- Отойди от вагона! Всем отойти от вагона! Приказываю освободить проход!
Не тут-то было! Крайние ещё ошарашено оглядывались на него ошалевшими бессмысленными глазами, не понимая, как это и зачем отойти, когда надо в вагон и надо усторожить любую малую щель или слабину между тел, куда можно вклиниться, расшатать и протиснуться дальше, смачно отругиваясь от оттиснутых и матерясь с теми, кто рядом. Никто, конечно, команды не выполнил и, судя по всему, не собирался выполнять. Да и с какой стати? Кто он такой, этот незваный лейтенант? Поняв настроение толпы, тот выхватил из кобуры пистолет и выстрелил два раза в воздух. Мат и крики прекратились, но шевеление и непроизвольное протискивание по инерции вперёд продолжалось, и казалось, что убей их всех, они всё равно в последних конвульсиях будут ползти в вагон. Однако некоторые, более разумные, стали оглядываться на стрелка, пытающегося отодвинуть их от заветной двери, не осознавая всё же, что это всерьёз.
- Ещё раз приказываю всем отойти от вагона! Быстро! Марш!!! Давай, топай отсюда! Кому говорят?! Мать вашу за ногу!
Те, кому говорил, хотя и притихли, но, всё же, не думали никуда топать, вяло отмахиваясь от навязчивого офицера, и по-прежнему захвачены были одной мыслью: пробиться ближе к двери вагона, в дверь, а потом и в вагон. Поняв вязкую неуступчивость толпы, спаянной пространством и целью, смершевец взмахом руки подозвал своих охранников, что-то крикнул им, и они, приблизившись, дали по автоматной очереди над головами, чтобы всё же отвлечь болезненное внимание осаждающих от двери, разрыхлить их сплочённость, снять нервную спайку. И помогло! Теперь все повернули головы к стрелявшим, пытаясь понять, чего от них хотят, и даже начали шевелить сплюснутыми телами, высвобождая затвердевшие мышцы. Заметив это, лейтенант ещё что-то приказал, и его помощники с чёрно-сизыми лицами стали прикладами отталкивать народ, разрушая дверной монолит. Делали они это вначале вяло, неохотно, и мужики и бабы отстраняли от себя приклады, незлобиво выкрикивая что-то обидное охранникам, и продолжали стоять, лишь слегка уступая занятые позиции перед вагоном. Лейтенант ещё что-то крикнул своим архаровцам, и тогда те взялись за свои полицейские функции всерьёз, с силой круша прикладами всех без разбора и выбора, мужик ты или баба, не церемонясь. В толпе заорали не на шутку, заголосили от боли и страха женщины. Разъярённая от неудавшейся посадки и насилия толпа повернулась к нападавшим, не собираясь без боя уходить неизвестно по какой причине и по абсурдному приказу неизвестно откуда взявшегося мелкого военного. Мужики и бабы, защищаясь, полезли в драку с нерусскими вояками, но зря. Из-за вокзала вдоль состава на помощь самовольным экзекуторам, услышав, вероятно, выстрелы, бегом спешили Кравченко и ещё четверо охранников. Приблизившись, все – и те, что с лейтенантом, и те, что с Кравченко, оцепили толпу дугой, выставив вперёд оружие. Толпа замерла. Страшила не драка, а вот это стояние под дулами и неизвестность как при немцах. Нервный встрёп проходил, уступая место страху.
И тогда снова услышался громкий и чеканный голос лейтенанта:
- Последний раз приказываю: всем отойти от вагона! Зачинщики невыполнения будут арестованы. Быстро!
Зачинщиком мог оказаться каждый, а не все вместе, а одному уже страшно всё. Потому, ещё не дослушав приказания напастного НКВД-шника и наконец-то поняв, что их дело «швах», от толпы стали отделяться наиболее сообразительные и убегать к соседним вагонам, спеша, пока не поздно, занять там наиболее выгодное место, и вовлекая тем самым в разбег остальных, так что конец приказа застал в дверях вагона всего нескольких наиболее упорных и вредных. Есть всегда такие настырные в толпе, для которых и жизнь не дорога, лишь бы настоять на своём, про таких говорят в народе: хоть кол на голове теши. У других народов таких нет, только у русских, у восточных славян рождаются фанатики упорства и потом превращаются в народных атаманов, которых сам народ и вешает или сдаёт правительству. Вот и здесь, у вагона, остались двое молодых мужиков в расстёгнутых, порванных, застиранных гимнастёрках и с объёмистыми мешочными сидорами на верёвочных лямках за плечами. Не уходили, намертво вцепившись в стёртые до блеска поручни и намереваясь во что бы то ни стало проскочить в вагон. Обидно же быть в дверях и не попасть! Обидно, стыдно и зло. Одного всё же оттащили и, дав хорошего тумака так, что он заелозил животом по утоптанной земле вслед разбежавшимся, оставили лежать и обдумывать своё неразумное упорство. А второй в это время уже почти успел влезть в вагон и отбивался с порога от цепляющихся за него охранников ногами в разбитых серых кирзачах.
- Не трогай! – орал он безумно. – Я Берлин брал, сволочи, ранен трижды. Не имеете права, суки!
Ему бы тоже не уйти со своими правами, но лейтенант вдруг скомандовал:
- Отставить! – и пояснил своё решение: - Далеко не уйдёт. Потом разберёмся без шума.
И разъярённый счастливец во взмокшей на спине от шеи до пояса выцветшей гимнастёрке, не медля, исчез в вагоне, успев ещё презрительно бросить победный взгляд на оставленных с носом солдат.
Дверь вагона была свободна. Смершевец подошёл к Владимиру. Военная операция почти не отразилась на его лице. Оно было таким же сумрачным, застывшим и затемнённым от съедавшей его какой-то внутренней язвы, не дававшей ему расслабиться, а алкоголь только усиливал душевную боль. Его ум, сердце и дело были явно не в ладах между собой.
- Давай садись быстрей, а то снова сбегутся.
Недобро усмехнулся одними уголками губ.
- Жалко, что так быстро и безропотно уступили, не дали потешиться, размять нервишки. Давай двигай, лейтенант. До встречи.
- Спасибо, - поблагодарил Владимир.
Он оглянулся на Ольгу, добавил:
- Извини, что не успел сказать: она со мной, не возражаешь?
Смершевец сумрачно мельком взглянул на женщину, которую, конечно, заметил давно и, конечно, понял, зачем она стоит рядом с понравившимся ему дембелем, но не подал виду, только равнодушно кивнул головой с ещё больше закаменевшим лицом, заторопил глухой скороговоркой:
- Ладно, давай садись, не медли. – И тут же распорядился своим: - Кравченко! Возьми четверых, освободи купе, да посмотри, как устроился там этот. Понял?
Не отвечая, Кравченко с солдатами исчез в вагоне.
Владимир протянул смершевцу руку.
- Ещё раз большое спасибо тебе.
Тот, видно, не ожидал. Лицо его вдруг как-то оттаяло, размякло, глаза прояснились, и он пристально и беззащитно посмотрел на Владимира, оценивая искренность поступка, а потом крепко сжал протянутую руку, поверив в дружеское расположение и благодарность молодого лейтенанта. Даже засмущавшись, он снова заторопил уже совсем другим голосом, в котором не стало злости и металла, а отчётливо слышались нотки неуверенности:
- Давай, давай, лейтенант! Не трави душу! Уматывай!
Потом резко развернулся и пошёл к своим оставшимся воякам, охранявшим вход в вагон от изредка набегавших пассажиров.
- Ну, что ж, пошли, - предложил своим попутчикам Владимир.
Было почему-то немного стыдно. Марлен, обычно несдержанный на язык, за всё время расчистки входной двери вагона удерживался от комментариев, а Ольга с бледным и строгим лицом вообще выглядела чужой и незнакомой. Даже дети притихли. Что ж такого произошло, чего следовало бы стыдиться? Обычная полицейская помощь женщине с детьми и инвалиду войны, чего они куксятся? Не для себя, для них старался Владимир со смершевцем, надо бы благодарить, а они молчали и делали вид, что ни при чём. Не одобряют такой помощи? Надо было бы сказать вслух, а не осуждать обидно молча. Осуждают, но от посадки не отказались. Особенно обидна эта двойственность, когда грязное дело предпочитают отдать другому, а плодами попользоваться сообща. Ладно. Сейчас не до разбирательства обид, надо садиться в вагон. Главное, что они в поезде и уедут отсюда, где Владимира уже припекает.
Нагрузившись своими чемоданами и мешками, они без помощи безучастно глядящих на них солдат и отвернувшегося смершевца с трудом влезли в вагон по высоким неудобным ступеням.
- Стой, лейтенант! – вдруг остановил шедшего последним Владимира смершевец. Тот поставил чемоданы Ольги в проходе и снова спустился на землю, выжидающе глядя на непредсказуемого и навязанного судьбой всесильного знакомца из русского гестапо, который так и не удосужился ни разу ни сам назваться, ни спросить, как зовут понравившегося ни с того, ни с сего лейтенанта. Что значит специфика работы! Все люди становятся безымянными, и всем в равной степени нельзя доверять.
- Слушай, лейтенант! Ты хорошо знаешь эту красотку?
Владимир вовсе не ожидал такого вопроса и вообще интереса к Ольге со стороны смершевца. Стало совсем неуютно.
- Совсем не знаю, - ответил, решив быть очень сдержанным. Неужели и здесь прокол? Не везёт ему на женщин в России. Неужели опять вляпался? – Здесь познакомились. Ты же видишь: она с детьми маленькими.
Может быть, и зря он заострил последними словами внимание смершевца на детях. Что стоит проверить, и окажется, что у Ольги только один ребёнок, а мальчик – чужой. Но для этого надо знать, что проверять. Владимир рисковал, он надеялся, что эта маленькая недосказанная неправда только отведёт опасность от Вити и не перерастёт в улику против Ольги, невольно утаившей врага режима. Конечно, нехорошо было, что Ольга вслепую играла навязанную ей роль прикрытия его сына, с неизвестным вознаграждением. Пока смершевец вполне удовлетворился ответом Владимира, он ещё не знал, с чем приедет Шакиров, а то не преминул бы более пристально вглядеться в детей чем-то подозрительной для него женщины.
- Отлынь от неё, - посоветовал он. – Она опасна. Я не должен тебе этого говорить, и не говорил, ясно? Не надо, чтобы тебя видели с ней, особенно в Минске. – Усмехнулся: - Ты теперь мой должник. Запомни.
Как изменчива судьба. Ещё совсем недавно Владимир по капризу этого предостерегателя сидел в каземате на колёсах и совсем не надеялся на быстрое освобождение, готовясь к худшему. И вдруг стал почти другом своему недавнему тюремщику, пусть и временно, по прихоти и внутреннему надлому того, которого бросало из крайности в крайность, болезненно стирая, словно при остеохондрозе, наросты на когда-то здоровом духовном костяке.
- Ладно. Я учту, - согласился Владимир.
Не мог он так сразу отказаться от Ольги даже на словах, но уже чувствовал, что тот прав, и что только до Минска они могут быть рядом. Сердце защемило. Зачем Создатель снова даёт и тут же снова отбирает, причём не то что отбирает, а отрывает с мясом. Когда эта проверка терпением кончится и кончится ли, выдержит ли Владимир?
Они со смершевцем ещё раз пожали друг другу руки, уже по-свойски, с дружелюбием. Доволен был смершевец, что нашлась в нём вдруг человечность, и он помог полюбившемуся лейтенанту, доволен и Владимир, что всё устроилось и неожиданно с помощью русской контрразведки в лице этого алкоголика с не совсем ещё изъязвлённой грязной работой душой. Не оглядываясь больше и мысленно вычёркивая из памяти не нужного теперь помощника, Владимир пружинисто вскочил в вагон, легко касаясь ногами неудобных металлических ступенек, поспешил вдогонку за своими, которые уже устраивались в освобождённом для них третьем от входа купе под ставшую привычной ругань, доносящуюся из конца вагона, куда ушли Кравченко с охранниками и где столпились глазеющие на что-то мужики, неподвижно и безучастно внимая остервенелым крикам и какому-то движению внутри стоящих.
- Как устроились? – спросил Владимир сразу у всех.
- Я уже на своей привычной полке, как и не вылазил, - весело ответил Марлен, забыв все перипетии посадки и удовлетворённый тем, что имеет сейчас, не умея думать, что будет потом.
Ольга устраивала ребятишек на нижних полках, выкладывая какие-то вещи из большого чемодана, громоздящегося тут же.