- Где ты был? – тревожно спросил Витя. – Я боялся: тебя нет.
- С дядей разговаривал, - Владимир успокаивающе погладил сына по голове. – Скоро поедем. Ты слушайся тётю Олю, - шёпотом попросил он Витю, чтобы не расслышал Марлен. – Она – хорошая.
- Я слушаюсь, - согласно ответил сын, прижавшись к боку присевшего рядом Владимира, и затих, наблюдая за хлопотами Ольги и Алёны, весело пересмеивающихся и пререкающихся и никак не могущих соорудить постель, удовлетворяющую обеих, а больше потому, что игра эта им нравилась и кончать не хотелось. Страхи и беспокойство – позади, они едут, всё забыто, впереди – сон, дорога, Минск, дом. Счастливцы! Так же уверенно и ловко Ольга устроила постель Вите, пересадив их с отцом временно на своё место и поцеловав мальчика мимоходом в щёку, взъерошив ему волосы, и видно было, что тому приятна её ласка. Потом солдаты с замыкающим Кравченко протащили к выходу того, что сумел дойти до Берлина, а вот до Минска теперь уж точно доехать не сможет. В вагоне стало непривычно тихо.
- 23 –
За окном в грязных потёках из намертво налипшей угольной и земельной пыли быстро темнело, а в вагоне стало почти совсем темно. Как это ни странно, но все желавшие уехать, наверное, разместились в поезде, потому что больше в вагон никто не заходил. Вот и поезд, резко дёрнув, тронулся с места, медленно набирая скорость, умиротворённо застучали колёса на стыках рельсов, поплыли мимо окна клочья паровозного дыма. Успокаиваясь, рассредоточивался по лавкам и полу уезжающий народ, всё ещё переругивающийся негромко из-за недостаточных удобств и пытающийся отвоевать хотя бы частицу их у счастливчиков, старавшихся рассесться на лавках пошире и не обращавших никакого внимания на неудачников, расположившихся прямо на грязном полу в проходах купе и вагона. А с третьих, багажных, полок уже слышались смачные залповые хохотки, незлобивая присловная восторженная матерщина и обрывки похабных анекдотов про жидов, предваряющих сон всяких случайных мужских компаний. Постепенно и насторожённо заполнилось и их купе. Приходящие боязливо и вежливо спрашивали: «У вас можно?» и располагались на концах лавок, отодвигаясь и отодвигаясь вглубь ранее прибывших, сначала боясь прикоснуться к чужим вещам, а потом, и очень скоро, забыв про хозяев, теснили их к окнам. Владимир, не раздумывая и не выбирая, уступил свою полку какой-то бабе с большим мешком, и та, не мешкая, вскарабкалась туда, благодарно осыпав на них грязь с больших сапог, и, повозившись, протянула вниз несколько крупных жёлто-красных яблок: «Кушайте на здоровье!».
Устроительные ругань и споры затихали. Из совсем потемневших углов у окон слышались приглушённые взвизгивания и смешки женщин и звонкие, не столько отбивающие, сколько поощряющие шлепки по рукам нахалов, проверяющих крепость и податливость ничем не стеснённых грудей и бёдер под лёгкими сатиновыми платьями. Стало жарко и душно. Всё мощнее нарастал хор храпящих. От качки вагона беспомощно мотались успокоившиеся тела на полках, готовые вот-вот рухнуть в проход, и незакреплённые головы сидящих, готовые оторваться и укатиться под лавки. Утомившиеся ребятишки разметались на тесных постелях и тоже крепко спали за спинами Ольги и Владимира, сидящих друг против друга у окна, одинаково поставивших локти на разделяющий их обшарпанный столик и одинаково уложивших лица в раскрытые ладони. При частых толчках спотыкающегося на расшатанной колее поезда их локти соскальзывали, касаясь друг друга, а руки, хватаясь за край столика в поисках опоры, нередко натыкались на руки друг друга. И каждый раз Владимир пытался продлить невольное касание, а Ольга не торопливо, но и не медленно, убирала руку, и снова сидели они молча, не видя лиц и только ощущая токи приязни, обволакивающие в удушливой размягчающей темноте затихающего в спячке вагона.
Нет, они не знали, что созданы друг для друга. Их энергетические поля соединились и стали гармоничным целым без малейших отторжений, порождающих недомолвки, обман, распри и обиды. Всевышний дал им редкий шанс найти друг друга в космосе, а они не воспользовались даром, отторгая родственные души и мешая духовному соединению посторонними приземлёнными мыслями каждый о своём мелком, беспокоящем сейчас, что не позволяло отдаться на волю божью и взглянуть на спутника не замутнённым разумом, а изнутри и вдаль. Ольгу, начиная с неожиданного вызова и быстрых сборов, больше всего беспокоил муж и их неустроенная жизнь, а Владимира – боязнь вляпаться в историю, подобную с Варварой, усиленная к тому же предостережением смершевца, и данный себе зарок не отвлекаться больше от дела и Виктора. И если он пытался продлить касание рук и локтей, то делал это непроизвольно, без всяких задних мыслей, выказывая тем самым, как он думал, благодарное и приятное для Ольги мужское неравнодушие. Но оно не принималось. Нужен был хоть какой-то зачаточный разговор.
- Вот мы и едем, - нарушил нейтральной фразой молчание Владимир.
- Да, - вяло согласилась Ольга, и больше – ни звука.
- Хотелось бы ехать так долго-долго, - тужился Владимир выдавить из неё хоть какие-нибудь слова.
Она его поняла, усмехнулась и не приняла сентиментальной темы.
- Долго-долго не получится: в Минске меня встретит муж.
Тут же поняла, что несправедливо обидела подозрением симпатичного ей молодого офицера, нашла своими на удивление прохладными ладонями руки Владимира, слегка сжала их и объяснилась.
- Ты, Володя, замечательный парень. Извини, у меня мысли заняты нелёгкой встречей с мужем, что-то у него случилось. А вы с Витей устроитесь, найдёте себе хорошую маму, с ней и будете жить долго-долго и счастливо. После войны много девчат неустроенных, выбирай любую. – Пообещала: - Всё у тебя будет хорошо, я чувствую, потому что женщина. Я старше тебя, у нас с Алёнушкой – своя жизнь. Будете приходить с Витей к нам в гости, подружимся. Муж у меня – очень хороший человек, он будет рад знакомству. – Спохватилась, отвлекая от неблагодарной темы: - Я ещё не поблагодарила тебя за помощь, сидели бы мы с Алёнушкой где-нибудь в проходе, на сквозняке.
- Да ну, что ты! – он тоже перешёл на «ты» и, подумав, добавил: - И вообще, не меня надо бы благодарить, а того лейтенанта из НКВД. Что я? Только вещи затащил. Он всё сделал. Правда, грубо получилось, но мы – едем. Я не мог не поблагодарить его.
Ольга успокоила:
- Что сделано, то сделано. – Помолчав, добавила: - А я бы не смогла. Понимаю, что для нас сделано, кляну себя за слюнтяйство, за то, что молча воспользовалась услугой, а переступить через отвращение к нему не могу. Потом, мне кажется, он больше старался не для вас, а для себя, себя ублажал безнаказанной расправой. Может, я и чересчур щепетильна, но что делать?
Скорее всего, с лейтенантом она попала в точку. Умная женщина. И красивая. Редкое сочетание, а потому опасное. С ней приятно вот так сидеть рядом и говорить, ощущая исходящую волнующую ауру, не задумываясь, о чём говорить и как себя держать. Но жить вместе, наверное, нелегко. А может и наоборот, если жить честно – что нелегко – без обмана и недомолвок. Как-то они с мужем ладят? Наверное, серьёзный дядя и обязательно старше её.
Ольга прервала его сумбурные никчёмные мысли.
- Мы уже встречались с этим лейтенантом, - бесцветным голосом с явными нотками горечи призналась она.
Вот оно! Вот откуда предупреждение смершевца. Владимир непроизвольно убрал свои руки, потом, опомнившись, мягко и нежно завладел ладошками Ольги, попросил:
- Говори.
Слышно было, как прежде чем начать, она трудно сглотнула комок в горле и длинно и тяжело вздохнула, готовясь снова пережить неприятную встречу.
- Как-то приходил он к нам в центральный госпиталь – я там хирургом работаю – вежливый, благоухающий сочувствием, чистенький, весь блестящий в новой форме с иголочки, а расспрашивать стал, сразу и потускнел. О муже расспрашивал. Да и не расспрашивал, а допрашивал, быстро сбрасывая с себя личину гвардейского офицера, ублажителя дам, и превращаясь в себя настоящего, привыкшего к наглости и грубости, кто бы перед ним ни сидел.
Ольга помолчала, отделяя преамбулу от самого рассказа.
- Муж у меня служит в штабе Белорусского округа, генерал Шатров. Мы не зарегистрированы, у него есть официальная жена, которая развода не даёт и строчит жалобы, куда только вздумается. Генерал – человек прямой, упрямый и честный, её не признаёт и мешает своей честностью блудничать втихаря другим начальничкам, как бельмо у них на глазу. Естественно, что и их жёны его ненавидят и подзуживают мужей. Не любят его в штабе и держат, потому что он умница и работяга, тянет за себя и за других, удобен. Командующий его уважает, но разгон за жену давал, тоже допекает: ему же надо за моральным обликом подчинённых следить. У них как в монастыре: греши, но умей, чтобы никто не поймал, тихо, не распространяй грех на всех.
Ольга отняла свои руки, сложила в кулачок, положила на него подбородок.
- Что-то в последнее время у моего генерала совсем испортились отношения с политотделом, который блюдёт нравственность грязными душами и липкими руками своих комиссаров, из которых никто не был на фронте. Вот и лейтенант пришёл ко мне не без их ведома. Ты прости, что я так зло и прямо: накопилось, и не боюсь я ничего и никого, так что слушай, раз напросился. В темноте удобно поплакаться незнакомому человеку, знакомому того не скажешь.
Снова помолчала перед тем, как сказать о главном, что больше всего потрясло душу и оставило незаживающий рубец, разболевшийся сразу же, как только получила срочный вызов от мужа.
- Он не только спрашивал о муже, но и нагло предложил шпионить за ним, доносить, с кем встречается, о чём говорит, что думает о руководстве республики, страны, о военных планах, ещё что-то.
Ольга нервно потёрла подбородок о костяшки стиснутых пальцев и прерывисто вздохнула, вспоминая домогания смершевца.
- Не слышала я уже его. Голову как стиснуло, молотом бухало в виски, глаза серой пеленой застлало, и вижу его, и нет вроде передо мной мерзавца, растворился. А он уже и не просит и не предлагает, а настаивает на своём, видно, посчитал, что хватит церемониться с ППЖ, не стоит его гнусных усилий, всё равно сломается.
Она отняла руки от лица, вытянула по столу, и Владимир успокаивающе накрыл её ладони своими, чувствуя, как тонкие сильные пальцы хирурга сжимаются в крепкие кулачки.
- Он крупно ошибся. Я пообещала, что всё расскажу мужу, а при случае – и командующему, хотя, конечно, это нереально, и потребовала, чтобы он убирался с глаз долой и никогда больше не беспокоил своими гнусными предложениями, а не то может схлопотать и по физиономии. Он взъярился, стал угрожать, но я больше не сказала ни слова, не посчитала нужным опускаться до уровня подонка, да и не могла: боялась расплакаться от обиды. Пошипев, он ушёл, пообещав отдать все силы, чтобы упечь нас обоих в места отдалённые, а меня ещё предварительно отдать солдатам на забаву. Мерзавец.
Она разжала кулаки и вложила свои подрагивающие холодные пальцы в пальцы Владимира. Он не только слухом, но и всем телом ощущал её ненависть к их общему знакомому, посадившему их в поезд, и думал, что если бы всё это знал, то никогда не обратился бы к тому за помощью, никогда не подал бы руки.
- Я потом долго не могла успокоиться. Мужу ничего не сказала: стыдно было, что мне такое могли предложить, как в дерьме вымазали, да у него забот и так хватало со мной, зачем ещё валить на душу. В отпуске у мамы отошла, забылась, а теперь снова заныла та боль. Неужели добрались-таки до мужа сослуживцы лейтенанта? Все мысли сейчас о муже, как он там? Ты прости меня. Алёнушке тоже отец нужен.
Она замолчала, не отнимая рук, и Владимиру не хотелось тревожить её тихого молчания, успокоенного неожиданной облегчающей исповедью в доверительной темноте шатающегося вагона, несущего, как оказалось, их обоих в неизвестное. Он был благодарен за доверие, тихо счастлив, что оказался рядом, когда ей понадобилось выговориться, облегчить гнёт души, а ещё с завистью думал о незнакомом счастливчике-генерале, что имея жену, сумел заполучить и такую вот замечательную молодую женщину. Генеральские передряги скоро кончатся, они, эти вояки в штабах, всегда чего-то не могут поделить, интригуя в добыче должностей и знаков на погоны и мундиры, это – их настоящая жизнь. И её генерал, наверное, не такое уж большое исключение, как считает Ольга. Может, что и отнимут у него, перехватят соратники по выслуживанию, но Ольга всё равно останется, если он не предаст её ради карьеры, а она, видит бог, стоит любой карьеры.
- 24 –
Её короткая тревога-исповедь охладила пыл Владимира, заставила задуматься о собственной тёмной судьбе человека неизвестного рода и племени, напросившегося во враждебную страну, что растоптала его родину и теперь высасывала из неё соки на правах победителя, а попросту грабя, как это делали всегда ещё со времён доисторической цивилизации, только более изощрённо и скрытно. Напросившегося совсем не потому, чтобы помочь поверженной родине, а чтобы помочь другому пауку в назревавшей схватке за опутанную стреляющим и взрывающим железом жертву, чтобы выжить, уверяя себя, что он нужен родине свободным. Так ли? Какая родине разница, кто её строит и восстанавливает – свободный человек или под конвоем? И тот и другой всё равно по принуждению. От второго, пожалуй, пользы больше, потому что у него нет выбора и нет возможности отлынить от дела ради своих меркантильных соображений. Владимир мог бы, если б не испугался, удрать из не очень охраняемого лагеря, приобрести другие документы и жить нелегально, пока всё не образуется, а главное – уже включиться в разборку руин. Однако, предпочёл другой путь на родину, казалось, более простой, но теперь думается, что не только более сложный, но и очень опасный, а виной всему привитые с детства привычка к дисциплине, умение подчиняться приказу, не осознавая и не задумываясь, каков он, какова его моральная подоплёка. Так или иначе, он выбрал этот путь, и его задача – пройти его быстро, чтобы покаянным вернуться на землю, без которой он не мыслит себя. Вместе с Виктором они успеют ещё внести свой вклад в обустройство загаженной фашистами и коммунистами Родины. Главное – не отвлекаться здесь. Он уже сорвался с Марленом и Варварой, Ольги – не надо.
Так они вместе, молча, разрушили то, что подарил им Бог, а подарки его редки, дел у него невпроворот, за всеми людишками не углядишь разом. Помочь бы ему надо, а не мешать, как чаще всего делают нерадивые потомки Адама и Евы, с идиотской самоубийственной радостью вырвавшиеся из-под отеческой опёки.
- Давай как-нибудь спать, - предложила Ольга. – Может, удастся хотя бы немного подремать. А хочешь, что-нибудь говори, я всё равно, наверное, не усну. Что будешь делать в Минске? У тебя хоть какая-нибудь специальность есть? Где хочешь работать?
Ответ был в разработанной американцами легенде:
- Хочу устроиться шофёром на дальние рейсы, поездить, посмотреть, может, где понравится, так и останусь. Вместе с Витей будем ездить.
Самому понравилась возникшая только что идея поездок с сыном, не испытанная и ложная идиллия разновозрастного мужского общения в светлой и чистой кабине грузовика на фоне сменяющейся за окном природы, общения и узнавания друг друга, понимания и всё усиливающегося единения. Когда-то им понадобится серьёзный разговор обо всём, что случилось, как они встретились, и лучше, чтобы для него была прочная основа – мужская любовь и дружба.
- Что ж, завидую вам, - одобрила Ольга. – Всегда мечтала путешествовать, увидеть как можно больше новых мест и увидела, да всё не то – всё разрушенное и мрачное, лучше бы не было этого путешествия. Попросимся с Алёнушкой, возьмёте когда-нибудь?
- Только попроситесь! – с готовностью обещал Владимир.
- Мечты, мечты… - раздумчиво и тихо говорила себе и ему спутница. – Война оборвала их начисто, как ураган сухие листья. Порой так хочется помечтать по-девчачьи, а голова забита обыденщиной, ничего не вижу дальше работы и дома. Сейчас многие начнут мечтать, как они хорошо заживут после такой войны, когда обустроятся немного. Не мечты это, а натужная боль от надорванности в войне, нет в них ничего светлого, они как клок сена на оглобле впереди лошади, чтобы бежала, смиряясь с натугой, и не упала раньше времени. Что ж это за мечты, когда во всём видится еда да тёплая комнатушка? Тоскотища! Мечты животины. Господи! Опять я расплавилась! Давай же спать!
Она положила голову на сложенные кольцом руки и затихла. Владимир некоторое время смотрел на неё, борясь с желанием убрать прядь волос, закрывающую лицо, но так и не решился. Потом, вспомнив, достал из мешка свой любимый толстый и мягкий свитер, сложил его, приподнял голову Ольги одной рукой, а другой подложил свитер. Она сонно посмотрела на него, подождала, пока он всё устроит, и улеглась щекой, поёрзав на мягкой шерсти, укладываясь поудобнее. Владимир тоже попытался как-то устроиться, но ничего не придумал, как только неловко уместить голову в согнутый локоть, прислонённый к раме окна. Вагон нещадно мотало, и ни о каком сне не могло быть и речи, так – дремота с кратковременным забытьём. Время потеряло свой разбег. В тяжёлом полузабытьи он в какой-то момент почувствовал, как прохладные мягкие ладони обхватили его голову и настойчиво укладывают на шатающийся столик. С трудом разлепив глаза, сонно разглядел расплывчатый силуэт Ольги, которая понуждала опустить голову на свитер, и он не смог сопротивляться, успел только мимолётно поцеловать её ладонь, пахнущую туалетным мылом, и тут же - как провалился.
Ольга смотрела на него, удивлённая неожиданным поцелуем, и впервые подумала ночными нереальными грёзами, что, может быть, вчетвером им жилось бы славно. Конечно, она любила своего генерала, но никогда не чувствовала себя ровней ему. Это сковывало и угнетало порой, заставляя утаивать боль и сдерживаться во взаимоотношениях, не чувствовать себя свободной. С лейтенантом, почти ровесником, наверное, лет на пять младше, этого бы не было, душа бы жила раскрытой, смеясь, не надо было бы думать, достойно ли это генеральши. Генерал был от неё и дочери без ума, она хорошо это знала, а у неё, тщательно охраняемой от всех невзгод, отстранённой от его трудной работы, от его командного окружения, любовь всё больше сдавала позиции уважению и долгу, а ещё, как ни странно, - жалости. Мешала и вечная зависимость от злопамятной первой жены мужа, от двусмысленного положения, как гвоздь, торчащий в мозгу, всё время мешая раскрепоститься, даже тогда, когда в редкие дни они с мужем надолго оставались наедине. Ольга наклонилась над лейтенантом. Как он ещё юн вблизи, а лицо – мужественное и по-мужски красивое. Осторожно и мягко, чтобы не разбудить, она еле-еле прикоснулась губами к его губам, словно лёгкий ветерок, его губы слегка раскрылись, но сон не отпустил. Тогда, не отдавая себе отчёта, не сдержавшись, Ольга снова, но уже достаточно плотно поцеловала спящего в раскрытые губы, ощутив приятный солоноватый привкус его рта. А он спал, не ведая, что получил то, что желал и чего боялся, только улыбнулся, лицо стало совсем мальчишеским, и Ольге стало грустно, что скоро они расстанутся и не увидятся больше, а этого теперь не хотелось.