Владимир занял своё место, опустив голову на примятый свитер, Ольга, разочарованная, уснула, а поезд медленно и неотвратимо уносил их к неизбежному расставанию. Ни он, ни она не знали, что Бог убрал свою отеческую длань с их голов, выискивая в прокажённом войной мире других своих детей, ещё способных без раздумья отдаться счастью.
- 25 –
Он снова проснулся потому, что вместо капитана летел в тёмный проём двери дёргающегося вагона: на каком-то стыке путей голова его силой инерции сдвинулась со свитера, шею заломило, руки отчаянно цеплялись за край стола. Совсем сонный, он приподнял сползшую голову, медленно осознавая, что страшной двери нет, а есть только шатающийся вагон торопящегося поезда и Ольга с детьми, рассматривающие какую-то книжку. Из соседнего купе доносился торопливый радостный говорок Марлена, прерываемый женским смехом. В окно на поворотах выстреливали яркие лучи уже высоко поднявшегося утреннего жёлтого солнца, медленно проплывали по лавкам, оживляя их обшарпанную убогость, замедлялись на белокурой мадонне с ангелами и, удовлетворённые, уходили за окно, затопляя светом блестящие от росы луга и извилистую узкую реку со склонившимся кустарником по правому берегу. Вагон уже жил, жевал, пил, что-то пересортировывал в мешках, мирно разговаривал, смеялся, ждал скорого приезда, забыв посадочную вражду, ругань и неудобства. Похоже было, что Владимир пробудился последним.
- Простите, - смущённо почему-то извинился он перед по-утреннему свежей Ольгой, как будто и не было у неё такой же бесприютной и бессонной ночи, - кажется, я заснул по-настоящему.
- Вот и хорошо, - оторвала она от книги свои зоревые голубые глаза, - скоро приедем.
Исподтишка они заново оценили друг друга: «слишком молод» - подумала она, «очень самоуверенна и самолюбива» - подумал Владимир. Он поднялся, достал своё единственное походное полотенце, хотел взять зубную щётку, но не решился и пошёл, переступая через ноги и вещи, в туалет, чтобы хоть как-то освежиться, а главное, войти в форму после постыдного спанья и обдумать дальнейшее поведение с названной дорожной мамой Вити. Романтические вечер и ночь, возбуждённые удачной посадкой, кончились, встреч «тет-а-тет» больше не предвидится, хотелось скорее уж приехать и начать дело.
В туалете было грязно, сыро и загажено. С неприязнью подумал: типичные приметы России. Кое-как он обтёрся смоченным полотенцем, добывая еле струящуюся воду из крана стоящего на табурете цинкового бачка с привычно прикрепленной к нему собачьей цепью помятой алюминиевой кружкой, расчесал спутанные волосы, пригладил их влажными ладонями и возвратился в купе, решив быть предельно вежливым и галантным, будто и не было ничего в ночи.
Она снова спутала его карты. Когда Владимир, посвежевший и приглаженный, готовый к приятному общению, уселся против неё, Ольга ровным голосом, будто о давно решённом и не требующим обсуждения, сказала:
- Пока вы будете устраиваться, Виктор побудет у нас, вдвоём с Алёнушкой им будет веселее, и вам свободнее. Места у нас хватит, да и к мальчику я привыкла, он у вас замечательный, спокойный, настоящий мужчина. С ним мы уже договорились, правда, Витя? Ты пойдёшь к нам в гости? На легковушке поедем.
- А папа? – он не хотел снова расставаться с ним.
- Он потом за тобой приедет, а ты у нас пока побудешь, с Алёнушкой поиграешь. Ты, Алёнушка, хочешь?
- Хочу, - с готовностью ответила та.
- Ну, вот, все согласны, так что и вы, папа, соглашайтесь.
От неожиданности Владимир даже не знал, что сказать, даже не поблагодарил, только спросил:
- Удобно ли? А муж?
- Муж будет только рад, - успокоила его Ольга. – Вдвоём дети будут меньше нам мешать.
Владимир тоже об этом подумал с кольнувшим вдруг сожалением. Он не знал, что удобное для них с Витей во всех отношениях решение возникло у Ольги подспудно, в подсознании ещё тогда, когда она ночью остро пожалела о скором расставании с лейтенантом, а окончательно оформилось только что, спонтанно, когда увидела его, сбросившего сон и юношескую беззащитность, молодым, сильным и красивым мужчиной.
- Я и не знаю, как благодарить за всё, - пробормотал он, обалдевший от удобного для него решения. – Сумею ли когда-нибудь?
Она мельком посмотрела на него, упрятала глаза в книжку, вспомнив свитер, ответила:
- О чём разговор? Я даже выигрываю: Алёнушке – дружок, мне – хороший знакомый и больше свободного времени. И вообще, зачем рядиться: вы мне помогли, я – вам, что мы, не люди?
Ольга погладила по жёлтой головке Витю, доверчиво прильнувшего к ней, пока девочка перелистывала книгу, и серьёзно переводившего взгляд с одного на другого, будто тоже не понимавшего, о чём можно толковать в таком простом вопросе. И вообще дискуссию пришлось прекратить: в купе шумно ввалился Марлен со светящимися от удовольствия глазами и широкой ухмылкой, тут же подаренной спутникам.
- Что? Собираемся? – Радостно объявил: - Полчаса – и приедем. Как бы своё не забыть и чужое успеть прихватить. Вы уже наговорились? А мне времени не хватило, ещё можно бы ехать. Пора вешать медали, у кого какие есть. Героям с боевыми ранениями – высадка вне очереди, - юродствовал, освободившись от страхов.
Он встал в проходе, укладываясь и весело отговариваясь от сидящих внизу, которым нетерпеливо наступал на ноги, толкая их коленями и своей негнущейся ногой.
- Собираться, так собираться, - согласилась Ольга. – Дети! Собираемся, скоро приедем.
Все вокруг тоже закопошились, задвигались, мешая друг другу, и весь вагон возбуждённо зашумел, упрятывая всё, что временно понадобилось в дороге, в сидоры и чемоданы, а сквозь глухой шелестяще-бормочущий шум из дальнего конца вагона послышалась жалобная песня под рвущие нестройные взвизги терзаемой неумелыми руками гармошки. Она всё приближалась, и уже отчётливо слышался поющий слабый детский голос и твёрдый стук дерева по полу. Мальчик пел заунывным голосом о судьбе «изранетого» солдата, что «возвернулся» домой, а дома нет, мать убита горем, а отец – фашистской гранатой, сестрёнку угнали в неметчину, и он, сирота-калека, мыкается теперь по свету, не находя «спокою» от судьбы-злодейки. Невпопад песне-речитативу вскрикивала гармошка в больших руках инвалида. Когда они появились в проёме купе, стало видно, что мальчику лет 12-13, одет он в какие-то немыслимые отрёпья, а обут в галоши, подвязанные верёвочками. Он шёл впереди слепого одноногого солдата в грязной гимнастёрке и галифе, с обмоткой и в заношенном стоптанном ботинке на правой ноге. Вместо левой у него была массивная деревянная культяпка, кончавшаяся копытом на резиновой подошве. Отрезанная по бедро нога закреплена была на деревяшке ремнями, поскрипывающими при каждом медленном шаге. На гимнастёрке тускло отсвечивали и глухо брякали несколько медалей, а всю правую сторону груди занимали потерявшие свой первоначальный цвет нашивки за ранения. Мальчик держал в руке старую засаленную фуражку тульей вниз, в которой виднелись густо накиданные бумажные и металлические деньги, а ещё – папиросы и спички. Резко запахло водочным перегаром.
Марлен весь сжался, бросив сборы и боязливо глядя на проходящий ансамбль. Сердобольные бабы добавляли в фуражку мелкие деньги. Кто-то из мужиков положил немыслимый дар – кисет с табаком. Владимир, никогда не встречавший попрошаек – в Германии их сажали в концлагеря – не зная, как поступить, отдал тридцатку, ярко заалевшую в одиночестве в коричнево-зелёной куче рублёвок и троек. Вагон притих, молча провожая бредуще-завывающее несчастье и благодаря судьбу за то, что их оно миновало. Каждый понимал милостыню как просьбу о прощении, как жертву за то, что уцелел, а солдат – нет, за все грехи, хотя они всё равно всегда наказуемы. Кто тоньше кожей, тот давал больше по сравнению с тем, что мог, что имел. Каждый старался откупиться от несчастья, и фуражка в руках мальчика переполнялась.
Наконец, поезд с лязгающим толчком и длинным победным гудком заметно замедлил ход. За окном стали разбегаться рельсы, проплывали назад стоящие товарные вагоны и платформы, пустые и с грузом, за рельсами появились какие-то бараки, редкие деревянные домишки с соломенными и дощатыми крышами, потом – низкие тёмно-бурые кирпичные строения с застеклёнными и зафанеренными окнами с хорошо видимыми пятнами свежей кирпичной кладки на местах заделанных разрушений и с новыми толевыми и железными кровлями, обжитые товарные вагоны с деревянными крыльцами, прорубленными окнами и сохнущим рядом бельём, и очень много разбросанной и в кучах искорёженной военной техники, какого-то железного хлама, битого кирпича и порыжелой земли. Добравшийся до конечной остановки поезд спокойно пересчитывал знакомые стрелки, медленно завершая свой тяжкий бег в наиболее разрушенной столице наиболее пострадавшей и разграбленной республики.
- 26 –
Из вагона они выбрались в числе последних, пропустив привычно торопящихся и ругающихся мешочников, будто боящихся, что поезд уйдёт дальше. Только-только поставили чемоданы у небольшого нового кирпичного строения без окон, вдали от красно-серого восстанавливаемого вокзала, спрятанного в строительных лесах, как к ним, прорываясь сквозь толпу уходящих пассажиров быстрым шагом подошёл, почти подбежал, старший лейтенант в новенькой форме, в портупее, с планшеткой на боку и блестящей коричневой кобурой, из которой торчала сизая рукоять пистолета. Сапоги его ярко сверкали, как и широкая улыбка на продолговатом, гладко выбритом, смуглом лице с любопытно-предупредительными карими глазами. За ним тенью держался коренастый пожилой сержант в чистой полевой форме, но в фуражке и хромовых сапогах не по уставу.
- Ольга Сергеевна! Здравствуйте! – чересчур радостно приветствовал старший лейтенант. – А мы вас по вагонам ищем от самого паровоза. С приездом! Как доехали?
- Спасибо, Андрюша, хорошо. Лейтенанты помогли, - она показала рукой, одновременно знакомя: - Володя, Марлен.
- Кулик, - радушно улыбаясь, представился старший лейтенант, поочерёдно подав мягкую гладкую ладонь друзьям.
- Адъютант генерала, - пояснила Ольга. – А это – Иван Семёнович, шофёр генерала, - она повернулась к сержанту. – Здравствуйте.
- Здравия желаю, - ответил тот глухо и отступил, как спрятался за невидимую стену, что разделяет военную элиту и обслуживающий простой народ.
Адъютант Владимиру как-то сразу не понравился: уж больно неестественно оживлён, хлыщеват, а больше всего не понравился его убегающий взгляд. Посмотрит мгновение в глаза собеседника, как пронзит их, и тут же уводит свои в сторону, выжидая подходящего момента, чтобы снова выстрелить своим быстрым внимательным взглядом. Хлыщ был явно себе не в ущерб и, наверное, хорошо знал тактику штабной жизни. Шофёр, державшийся нейтрально и не проявлявший к приезжим никакого видимого интереса, был по виду обычным армейским трудягой, обслуживавшим, вероятно, генерала ещё на фронте и привезённым им сюда в штаб.
- Спасибо за помощь, - поблагодарил лейтенантов Кулик, обращаясь к старшему и более солидному Владимиру. – Если понадобится моя, обращайтесь, сделаем по мере сил и возможностей.
За недолгую, в общем-то, дорогу Владимир повстречал уже немало русских, каждый обязательно предлагал свою помощь, совершенно не заботясь о корысти и о том, что мало знает человека, которого хочет облагодетельствовать. Ничего подобного не было у немцев. Нельзя было и представить, чтобы кто-то предложил свою помощь просто так, без просьбы, как и то, чтобы кто-то её принял задаром. Там каждый сам по себе и сам за себя – плоды развитой цивилизации. В русских ещё глубоко коренятся отсталые племенные взаимоотношения, надо всем довлеет рефлекторная стадная привычка опёки слабого и немощного, коллективная ответственность за род, стремление к тесному сообществу в ущерб индивидуальности. Им нужно ещё не одно поколение, чтобы избавиться от гнетущего, унижающего вмешательства соседей в жизнь и душу, ощутить полную личную свободу. А может, они другие, и им это не в тягость?
- Помогите Владимиру с жильём, - тут же попросила за него Ольга.
Адъютант слегка сморщился, не ожидая такой быстрой и неприятной реакции на его необязательное предложение.
- Это самое сложное, - начал он отговариваться.
Похоже, русские готовы помочь больше на словах, не задумываясь о реализации обещаний, просто это часть ритуала встреч с новыми людьми, чтобы произвести благоприятное впечатление, и каждый понимает, что пообещать – не значит сделать, зато обоим приятно.
- Могу временно устроить в офицерском общежитии, - предложил адъютант.
- Нет, ему нужна комната, - уточнила настырная Ольга.
- Этого не сможет сделать даже Кулик, - решительно отказался от вспомоществования адъютант, внимательно посмотрев при этом на ходатая и, вероятно, почуяв опасность для себя в настойчивой просьбе жены генерала об уединённом жилье для дорожного знакомого, молодого и красивого лейтенанта. Остановившись на привычной для него схеме, он повернулся к Владимиру и сухо предложил:
- Походи по домам, возможно, и нарвёшься на свободную комнату, чем чёрт не шутит. В городе большая напряжёнка с жильём: всё разрушено и восстанавливается медленно. Кое-что строим, но это для семейных. Своих старших офицеров и то селим во временных сборных бараках, которых тоже не хватает.
Облагодетельствовав советом уже неинтересного ему лейтенанта, он повернулся к Ольге.
- Николай Иванович тоже здесь. Мы давно приехали и вместе ходили по перрону. Когда стало ясно, что поезд сильно запаздывает, генерал ушёл в машину, чтобы не мозолить глаза обывателям и отдохнуть немного. У нас сейчас проверяющие из Генерального штаба. Николай Иванович почти не спит, готовя материалы, выдалась свободная минутка, его и сморило. Мы с Соколовым не стали будить, решили сами вас встретить, не будете ругать? – напрашивался на благодарность. – Идёмте к нему. Соколов, бери чемоданы, дайте мне вашу сумку, вам – дети. Мальчик, что – родственник?
- Да, - подтвердила, не вдаваясь в подробности, Ольга.
Кулик кивнул лейтенантам: