Ольга протянула руку сначала Марлену, потом Владимиру, немного задержав её в его руке.
- До свиданья. – Глазами добавила всё остальное.
Владимир присел перед детьми на корточки, поцеловал в щёчку почему-то застеснявшуюся Алёнку, потом притянул к себе за голову Витю, поцеловал в лоб, шепнул мимоходом на ухо:
- Жди, я очень скоро приеду.
И они ушли к вокзалу: впереди – Ольга с детьми, за ней – старший лейтенант с сумкой налегке, и замыкающим – сержант с внушительными чемоданами в обеих руках.
Глава 7
- 1 –
- А я и не знал, не ведал, что генеральше помогаем, - провожая глазами процессию, разочарованно посетовал Марлен.
- Какая разница, - сухо ответил Владимир.
- Не скажи. Вон как встречают-привечают. Чего это она насчёт комнаты для тебя завелась? Мы же ещё когда урядились: живёшь у нас. Дом большой, пятистенка, захватим на пару угловушку, будет у нас офицерское общежитие.
Марлен коротко, по-своему, одним горлом, хохотнул, предвкушая домашнее беззаботное житьё.
- А если тебе комната понадобится, уступлю, води девок, развлекайся. У нас хоть и не генеральши, но бабоньки поядрёнее, а главное – без претензиев, долго обхаживать не надо.
Ещё веселее заржал, запрокинув голову назад, напрочь забыв о дорожных неурядицах, заторопил:
- Повалили, нас встречать некому, самим добираться надо, пошли искать какую-нито попутку до деревни, а может, кто из наших есть.
- Далеко ехать? – поинтересовался Владимир, которому тоже нестерпимо захотелось наконец-то закончить дорогу, полную печальных приключений.
- Да не очень чтобы очень, но набегает с десяток км. Ехать надо, не дотёпаем, - понял Марлен скрытую подоплёку вопроса друга, которому и пешком были бы не в тягость эти километры.
Не заходя в вокзал, они, обогнув здание, вышли на широкую, плохо заровненную, земляную площадь перед ним. В этот ранний утренний час она уже была запружена снующим народом, который гуще всего роился у входа в вокзал, на базаре рядом, у стоянки телег и машин и у ближнего крыла вокзала, откуда доносился частый мелодичный стук.
- Будь здесь, я схожу пошукаю транспорт, - приказал Марлен, беря инициативу в свои руки, и пошёл к стоянке.
На противоположной стороне площади строились сразу два больших здания. Видны были каменщики, монотонно и методично наращивающие стены, доносился стук топоров по дереву, грохот сбрасываемых досок, звон железа, ворчание автомобиля. Посередине площади стояли две машины с прицепами, с которых рабочие ломами сбрасывали рельсы для трамвайного пути. Готовая часть его на выступающих тускло поблёскивающих дёгтем шпалах убегала с поворотом в улицу вдали от вокзала. Куда ни кинь взгляд, везде что-то строили, копали, возили, носили, грузили, - всё было в движении, всё вызывало глухую тоску. «Так же и у нас» - подумалось Владимиру, и сердце защемило. Не давал покоя назойливый мелодичный стук у вокзала. Владимиру почему-то остро захотелось узнать, что это такое, и, не сдержав себя, подняв чемоданы, он пошёл на него, неловко пробираясь в широком уплотняющемся потоке привокзального люда, стремящегося в вокзал и из него.
Наконец, он миновал движущуюся людскую ширму и увидел источник перестука. Недалеко от стены вокзала, оставив место только для широкого пристенного тротуара, большая группа немцев в истрёпанной воинской форме без знаков различия и с ними мостила каменную мостовую. Одни, передвигаясь на корточках, на коленях, на заду, подстилая какие-то фанерки, дощечки и дерюгу, широким ровным рядом укладывали подготовленные булыжники в жёлто-коричневое песчано-глинистое основание, подгоняя их по высоте и друг к другу лёгкими ударами молотков. Другие подготавливали камни, скалывая неровности и выдерживая приблизительные размеры, выбирая материал из больших куч тут же, рядом. Третьи скопом катали тяжёлые катки по уже готовой мостовой. Все вместе, они были окружены редкой цепью охранников с автоматами, которые, скорее, охраняли их от густого кольца любопытных, с ненавистью смотрящих на бывших завоевателей, радуясь их унижению и гордясь собой. До времени прощения было ещё очень далеко. Приглядевшись, Владимир увидел немцев и на лесах здания вокзала. Очевидно, были они и на стройке домов, всюду, платя дань своим трудом за позорное поражение сдохшего фюрера. Изнутри что-то поднялось, подступило к горлу, сдавило грудь, заледенило мышцы лица. Владимир медленно и трудно сглатывал горечь, со всё возрастающей душевной болью наблюдая за привычным слаженным трудом опозоренных собратьев в окружении злорадствующих нелюдей, которым и в свободном состоянии не достичь такой организованной работы. Как он их всех ненавидел сейчас, тех, что стояли, ухмыляясь, рядом и тех, что ходили вокруг, куда хотят, даже Марлена, Ольгу, Варю и всех, с кем столкнула судьба в дороге. Память военного поколения надолго развела немцев и русских по разные стороны совместного пространства, слишком глубоки и развёрсты полученные раны. Он стоял, как прикованный, желая и не смея уйти, и боялся долго и открыто глядеть на соотечественников. Казалось, что они узнают его по глазам, узнают, что он немец, осудят за то, что он не с ними. Может быть, и на самом деле ему лучше быть в кругу под дулами автоматов, чем заниматься унизительным грязным делом, навязанным янки в обмен на призрачную, как всё чаще думалось, свободу. Глядя и почти ничего не различая, глаза Владимира вдруг нечаянно наткнулись на внимательный взгляд исподлобья молодого немца, обтёсывающего булыжники, наткнулись и застыли, застигнутые врасплох узнаваемым взглядом шифровальщика из их бывшего отдела, которого отправили на фронт по каким-то неясным причинам, говорили тайком, что за сочувствие либералам, за полгода до краха. Он, конечно, узнал Вальтера, только, очевидно, не мог понять, почему тот здесь, в шерсти русской свиньи. То ли приехал, то ли пытается выбраться отсюда? Маскировка это или предательство? Особенно настораживают чемоданы, они перевешивают на второе. А может, рванул в фатерлянд камрад, знающий русский язык? С языком можно пытаться. Не зная, на какой версии остановиться, немец смотрел на Владимира, таясь, внешне безучастно, только глазами давал понять, что узнал и что надеется на какую-нибудь доступную помощь в зачёт молчания. В нём была только скрытая опасность. Что делать? Владимир знал этого шифровальщика плохо, только в лицо да по редким служебным переговорам, приятельских встреч в той жизни они не имели, такие встречи среди работников их специализации не поощрялись, даже негласно наказывались лишением каких-либо льгот с прозрачным намёком на причину и требованием изложить письменно, о чём на встрече говорилось. Самодонос лучше всякого наказания отвращал от приятельства. Что он за человек, этот узнавший его пленный? Опасны были слухи о сочувствии коммунистам. Но почему он тогда здесь, в общей массе? Может – подсадка? Тогда – это реальная опасность. Нет, на всякий случай я тебя, мой бывший сослуживец, не узнал, прости, но ты мне не знаком, я ухожу. Владимир с трудом поднял свои провоцирующие чемоданы, будто наполненные булыжниками, медленно повернулся и пошёл назад, к Марлену, под тормозящим взглядом остающегося в оцеплении знакомца, который не сомневался, что узнан. Спина взмокла, Владимир чувствовал капли пота на лбу и шее, всё ждал, что вот-вот его окликнут, остановят, отберут вещи, разденут и посадят рядом с теми. Господи, хоть бы скорее!
Но ничего не произошло, он уже видел призывно машущего Марлена и направился к нему, всё убыстряя шаг, подальше от неожиданно встреченной опасности. Если тот – коммунист, о Владимире будут знать и искать и, возможно, быстро найдут, а если нет, то всё пойдёт своим чередом, тем более что пленному ничем не помочь по-настоящему, разве только продуктами и деньгами незаметно. Не устраивать же ему побег, языка-то он не знает, завалится сразу же, всё это приведёт только к собственному провалу и – прощай, Германия и сын Витя. Нет, на это он не имеет права. И желания – тоже. Не такой уж это близкий человек, чтобы выделять его из общей массы страдальцев, стоически и разумно выжидающих законного освобождения. Пусть всё идёт своим чередом. И всё же интересно, как о нём подумал сослуживец? Как о предателе? Как о русском разведчике? Или как о беглеце? Пусть думает, что хочет, лишь бы молчал, для дум у него времени более чем достаточно, а Владимир тоже не забудет о встрече и никогда не подойдёт близко к пленным, которых здесь, судя по всему, предостаточно. Чем чёрт не шутит, могут быть и ещё неожиданные столкновения. Это уже второе предупреждение о бдительности после берлинской встречи с соседкой.
- Где ты шастаешь? – с укором встретил его Марлен. – Ехать надоть. Поймал я дядьку с пустой колымагой. Мимо нас едет, придётся до деревни пёхом топать километра два. Из наших никого нет. Может, будут ещё, а может, нет, рисковать не будем, домой скорей охота. Давай топай, а то не дождётся, уедет, нравный мужик, с придурью.
Он пошёл вперёд, даже не попытавшись взять хоть один свой чемодан, несмотря на то, что руки у него были пустые.
- Ничего ему не давай, - поучал Владимира, - всё заплачено. А то ныть начнёт, ты – размякнешь, а он, ущучив твою слабину, тут же выклянчит магарыч. Наши сельские мужички – хитрые, им бы только где урвать, вздремнуть да насамогониться. Бабы вкалывают, а мужичьё заседает на завалинках, в правлении с самокрутками, да руками водят.
- 2 –
Мужик с телегой ждал. Он был высоким и костлявым. Похоже, что деревенское сало шло мимо его широкого рта с жёлтыми прокуренными неровными зубами и дырами вместо некоторых из них. Для таких возраста уже не существует, они одинаковы и в 40, и в 60 лет. Их годы съела беспросветная каторжная сельская жизнь с недоеданием, самогонкой и отсутствием элементарной гигиены. Владимир видел подобных и у себя на родине. Из-под выцветших клокастых бровей смотрели безразличные ко всему, успокоенные постоянными напастями, водянистые глаза, в уголках которых гнездились не просыхающие капельки слёз. Задубелое костистое лицо, обтянутое обветренной и обожжённой солнцем коричневой кожей не выражало никаких эмоций, было заострено выпирающим подбородком и окончательно испорчено крючковатым носом и большими оттопыренными ушами. В нём не было ничего славянского, явно проглядывались малоазийские черты, может быть – чуть-чуть греческие с примесью каких-нибудь балканских. В ожидании попутчиков он сидел в передке длинной телеги с жердяными бортами и дощатым дном, свесив, вернее, поставив на землю длинные ноги. Экзотическую внешность дополняла не менее экзотическая одежда. Одет он был в выцветшие солдатские полугалифе с яркими серыми большими заплатами на коленях и в полотняную серо-белую рубаху без воротника с застиранным орнаментом сверху, с короткой шейной прорезью и тоже с заплатами на локтях, а обут – в стоптанные лапти с обмотками. Весь облик возницы не располагал к сближению, только Марлен с его непритязательным характером мог обратиться к такому с просьбой.
Что-то буркнув под нос на приветствие Владимира, жердина с осуждением посмотрел на их многочисленные вещи, подождал, пока отъезжающие их уложат и сами усядутся так же, как он, боком, только ноги у них до земли не доставали, и глухим надтреснутым басом произнёс:
- Торбы вяликие, доплатить трэба.
- Не соли мне мозги, дядя! – возмутился Марлен. – Договорились? Договорились. Уговор дороже грошей! Так что погоняй, а не то вертай, что получил, задницами друг об друга, и мы пойдём к другому, а ты пыли один. Давай трогай!
Мужик с полминуты посидел, не двигаясь и опустив голову, заросшую кудлатыми сизо-чёрными волосьями, потом, очевидно, обдумав безвыходную ситуацию и не найдя ей альтернативы, смирился с тактическим проигрышем, лениво почмокал губами, слегка дёрнул вожжи, сопроводив скупые движения не менее скупым и хриплым «Ну!», на что бурая лошадь его со светло-желтовато-пегой гривой и хвостом никак не отреагировала, только повернула голову к хозяину и посмотрела, как будто ожидая ещё чего-то, что могло бы её понудить сдвинуться с места.
- Не пойдёт лошак, - спокойно констатировал хозяин, - опохмелиться просит.
- Кто? Лошадь?! – с негодованием встретил дикую уловку мужика Марлен. – А ну, дай сюда вожжи, симулянтское племя!
Он соскочил с телеги, выхватил у возницы вожжи, скрутил их и стеганул лошадь по животу. Та немедленно, как включённая, лягнула задней ногой, ближней к обидчику, попав по оглобле, но с места не сдвинулась и, всё так же мотая головой, глядела на седоков, нервно перебирая задними ногами. Мужик, не торопясь, поднялся, железными клещами своими спокойно вывернул из рук Марлена вожжи, сел и повернулся к Владимиру, всем своим видом игнорируя молодого несмышлёныша в форме.
- Не пойдёт. Бутылка нужна, хоть чекушка. На толчке добыть можно, сходи.
Решив больше ничему здесь не удивляться и ни о чём не расспрашивать, не пытаться понять этих людей и их животных, Владимир пошёл на толчок-базар вблизи, где его быстро вычислили спекулянты водкой. Он, не торгуясь, расплатился и вернулся к застопорившемуся такси с неистово матерящимся Марленом и отмалчивающимся таксистом. Владимир не думал, что водка на самом деле нужна лошади, не сомневался, что строптивость лошади каким-то образом связана с вымогательством хозяина, хотел только одного: быстрее сдвинуться и скорее уехать с опасной площади.
Оказалось, что он зря не поверил мужику. Тот, взяв водку, обстукал сургуч, откупорил зубами пробку, вынул большой кусок хлеба из мешка рядом с собой, намочил хлеб водкой – в воздухе мгновенно разнеслись и так же быстро исчезли острые запахи спирта – и отдал лошади. Та с жадностью ухватила кусок, быстро изжевала его, удовлетворённо глубоко мотнула головой и пошла сама без понукания, не ожидая, когда хозяин усядется.
- Во, даёт! – восхищённо удивился Марлен. – А без хлеба может?
- Попробуй, - посоветовал мужик. По его интонации ясно было, что лошадь не откажется.
- Так вот почему говорят: пьёт как лошадь, - догадался Марлен. – А я думал, просто так болтают. Оказывается, это о твоей лошади говорят.
Он захохотал, радуясь и занимательному происшествию, и исчерпанному инциденту, и тому, что едут, и тому, что есть тема для трёпа.
- Зачем научил-то? Напарников, что ли, не находишь? – обратился он к мужику.
Тот повернул своё лицо к любопытному седоку, посмотрел, думая, отвечать или нет этому жмотливому возвращенцу, видно, из своих, не то, что другой.
- Зачем на чужого тратить добро? – ответил просто. – Пущай лучше лошак пьёт, с ним и выпить и побалакать добро.
Он, как и все здесь, будто нарочно по-детски коверкал русскую речь, Владимир порой не понимал некоторых слов, но смысл был ясен: для возницы лошадь была лучшим собутыльником, лучшим, чем любой человек.
Принявшая допинг лошадь бежала равномерной трусцой, опустив голову и не обращая внимания на встречающиеся и обгоняющие машины: русские ЗИСы и ГАЗики и американские студебеккеры и доджи. Потом они свернули на улицу, где движение транспорта уменьшилось, ухабы на земляном полотне дороги стали рельефнее, а восстанавливаемые или, наоборот, окончательно разрушаемые дома, двух и трёхэтажки, сменились домиками-коттеджами, многие из которых тоже были разбиты, разбросаны так, что порой в куче обгорелого кирпича торчали только мощные останцы печных труб, а в снарядных воронках с чернозёмной каймой и золотисто-коричневым песчаным дном скопились обломки стен и крыш, ожидая не добравшихся ещё до них рук, уставших на разрушениях и с трудом привыкающих к кропотливому строительству. И разбитые, и сохранившиеся целые, и вновь восстанавливаемые и восстановленные дома не могли спрятаться, как полагалось, как задумывалось хозяевами, в садах, многие деревья которых были обломаны или вырублены, отдав свою дань уничтожающему нашествию войны. Но, несмотря ни на что, деревья и их обломки, и обломанные ветви были отяжелены крупными яркими плодами, особенно яблоками, будто земля стремилась урожаем компенсировать потери его носителей. Всюду видна была жизнь. И в разрушенных домах она не замерла, копошились люди и домашняя птица – куры и индюки, лениво поднимались дымы с наружных очагов, волнами приносило забытые запахи варенья. «Вот бы здесь приютиться» - подумалось Владимиру. «Улица тихая, скрытная, дома хорошо отделены друг от друга, спрятаны мало-мальски от любопытных глаз, расположена недалеко от вокзала и, наверное, от центра. Надо будет иметь в виду, если у Марлена не заладится».
Быстро протрусив понравившуюся Владимиру улочку, выбрались на окраину города. Грунтовка запетляла по невысоким взгоркам и холмам, поросшим хвойным молодняком, тонкими берёзками и орешником. Земля была изрезана оврагами, окопами, траншеями и воронками, из которых буйно поднималась густая высокая трава в окаймлении васильков, как будто природа, стесняясь причинённого ей безобразия, спешила упрятать земляные лишаи от глаз. На израненной земле со скученно торчащими кнопками пней на местах вырубленных рощ, с остатками тоненьких ёлочек и сосёнок, куда ни кинь взгляд, кололи глаза остатки разбитой военной техники с красными звёздами и родными белыми крестами, по броне некоторых мёртвых машин ползала ребятня, очевидно, выдирая остатки нужных им деталей и приборов. Оголённые, подстриженные войной почти наголо, холмы поросли ничем не сдерживаемой травой и цветами, там ходили женщины и дети, перекликаясь, высматривая ягоды и грибы. Вдалеке виднелась сильно петляющая узкая лента реки в кустистых берегах и редкие застывшие сгорбленные фигуры рыбаков. Город с его разрушенными домами как-то незаметно кончился, уступив место всегда радующей глаз природе, даже если она и покалечена. Лошадь бежала по пыльной песчаной дороге, лёгкий ветерок обвевал путников, смягчая души и сердца. Было по-утреннему свежо и чисто.
Возница достал початую конём бутылку и умостил её между своих остроугольных колен, в ямке на мешке положил неровно обрезанную горбушку чёрного хлеба, три разнокалиберные мелкие луковицы и два крупных поздних огурца-желтяка, достал и помятую алюминиевую кружку.
- Пейте, - обратился он к офицерам.
- Я не хочу, - отказался Владимир. Пить ради того, чтобы пить, потому что есть, что пить, он не умел, не привык и не хотел. Этого русского свойства он не понимал и не принимал. Для выпивки нужны условия и настроение, а не только само зелье. Хорошо это делалось в уютных немецких пивных, не в тех, что возникли при Гитлере как гигантские агитационные клубы, а в старых маленьких пивнушках, где посетителей наперечёт, и все знают друг друга. Да и пили больше доброе баварское пиво, а не только водку или водку с пивом, с удовлетворением и гордостью наблюдая, как растёт рядом с кружкой столбик подкружечных кружков. Ту водку не сравнишь со здешней. Владимир почти не пил, но видел, как завсегдатаи смакуют привычный шнапс, а русский самогон – омерзителен.