- Спасибо тебе, уважил.
А он не мог выговорить и слова, боясь, что отвечая, захрипит. В голове равномерно и сильно запульсировала жила, сердце отчаянно заколотилось, всё тело горело и напряглось во власти желания. Он несмело положил руку ей на ягодицу, слегка притянул, она с готовностью подалась. Всё сделалось у них, как и должно быть у молодых, сильных и красивых.
Потом, трудно дыша, тесно лежали рядом на спинах, переживая впечатления близости. У Владимира саднило плечо, которое она закусила в экстазе оргазма, но он терпел и не трогал, боясь разрушить наступившее чувство удовлетворения и счастливой опустошённости.
- У тебя были женщины? – тихо, почти шёпотом, спросила Марина.
- Да.
- Я это почувствовала. Тебе было хорошо со мной?
- Да.
- Мне тоже. Я тебе нравлюсь?
- Да.
- Ты мне тоже понравился, ещё там, на кухне. Тебе сколько лет?
- 25.
- А я уже старуха: мне целых 28.
- Неправда, ты как девочка.
- Ладно уж, не льсти, я и так вся твоя.
Он повернулся к ней и стал ласкать её тело, лёгкими движениями поглаживая и разминая груди, удивляясь их крепости и твёрдости очень тёмных, почти чёрных, крупных сосков.
- У тебя грудь не женщины, а девушки.
Довольная, она засмеялась:
- Ты бы пощупал их, когда родила: камень. Тебе нравится?
- Очень.
Владимир потянулся, наклонился над ней и поочерёдно взял соски в рот, ощутив на губах солоновато-сладкий вкус её пота. Она быстро задышала, закрыла глаза, попросила тихо:
- Ещё.
Тогда он повёл рукой ниже, ощущая приятную эластичность гладкой упругой кожи, погладил живот, в паху, раздвинув послушные тяжёлые бёдра, опять вернулся к грудям. И снова они соединились в единое целое, давая наслаждение друг другу и стараясь продлить его как можно дольше. Владимир целовал высохшие приоткрытые губы, вызывая бурные движения тела под собой, увёртывался от укусов, удерживая её, пока она не застонала, напряглась и разом успокоилась, стала под ним почти бесчувственной.
Снова они лежали, мокрые от пота, часто дыша, она – с закрытыми глазами. Потом Марина приподнялась:
- Пусти. Надо же и вымыться, наконец.
Мылись, любовно натирая друг друга мылом, скребя мочалкой спины и то и дело целуясь.
- Так мы не кончим и до утра, - решительно отстранилась Марина. – Всё. Обмываемся и идём к тебе. Старуха если застукает, скажем, что я тебя ждала снаружи, а потом – ты меня, а то ещё, ханжа засушенная, выгонит за развращение малолетних.
Она засмеялась, удовлетворённая всем, что было, в предвкушении того, что будет.
Стараясь не шуметь, они, крадучись, прошмыгнули мимо закрытой двери хозяйки в большую комнату, а оттуда – к Владимиру.
- Да у тебя здесь как в казарме неуютно, - поморщилась любовница, - пойдём лучше ко мне.
- А дочь?
- Она ещё маленькая, спит крепко, - успокоила мать, а мы больше не будем громко, мы – тихо. Уйдёшь пораньше, до того как мегера проснётся. Пусть догадывается, о чём хочет. Только ты вида не показывай, что мы уже хорошо познакомились.
Владимиру и самому не хотелось, чтобы Ксения Аркадьевна узнала о его стремительном сближении с Мариной. Как ни думай, а выглядело оно предательством по отношению к Зосе, а следовательно, и к тёте. Отношение Зоси его как-то не особенно волновало, он был абсолютно равнодушен к девушке, а вот негативное мнение хозяйки, в котором сомневаться не приходилось, после всего, что он узнал о ней от Зоси, после установившейся между ними симпатии за чаем, было не безразлично. Да и последствие от разоблачения не устраивало: пришлось бы уйти из понравившегося удобного дома, а куда – неизвестно. И уйти вместе с Мариной, это его долг по отношению к ней.
Раздевшись догола и улёгшись в пружинистую панцирную кровать Марины с толстым мягким матрацем, они снова занялись любовью, но уже без первоначальной остроты ощущений и узнавания друг друга, а как супруги, подумалось Владимиру.
- Ты замужем? – спросил он у Марины.
- Я и сама не знаю, - вздохнув, ответила та, умащиваясь у него на груди и приготовляясь к долгому сентиментальному постельному разговору в темноте. – Василёк мой только и успел сделать меня женщиной и матерью, как пропал без вести. – Пояснила: - До войны мы в Бресте жили, в крепости на границе. Когда стало ясно, что немцы вот-вот попрут, он меня отправил к маме моей в Саратов, а сам остался, старшиной во взводе был. Вообще-то родственников с границы отправлять запрещено было, чтобы не сеять панику, да мне повезло: во-первых, муж – не из командиров, во-вторых, я уже на шестом месяце была, меня и отпустили. Еле добралась до Саратова, родила Жанну, жила, работала, трудно было. Мама у меня старенькая да прибаливала, отец незадолго до войны помер, вот и пришлось самой крутиться, чтобы с голоду не подохнуть.
Владимир вспомнил характеристику, данную Марине Ксенией Аркадьевной, порадовался, что она оказалась неверна, и спросил на всякий случай, чтобы удостовериться:
- Чем же ты занималась там, кто по специальности?
Лучше бы не спрашивал!
- По образованию я – учительница младших классов, - ответила Марина, - училище кончила в канун войны, так и не успела поработать. Да и не хотелась, - призналась без смущения. – Платят мало, карточки 3-й категории, сидеть в школе надо допоздна, дети все больные, вредные, не умею я с ними, - оправдывалась. – Сходила в одну школу, посмотрела, да и пристроилась посудницей в ресторан, скрыла, что у меня есть диплом. Грязно и противно было в мойке, плакала от злости, соскребая объедки. Жрать всё время хочется, хоть вылизывай, Жанна голодная дома. Хорошо, приметил директор, перевёл в официантки, потом – в буфет, не жизнь стала – малина: домой в обеих руках сумки таскать стала, ешь – не хочу. Жанна повеселела, мама на поправку пошла, да и я быстро обрастать мясом стала. Мужики так и липнут, особенно офицерьё тыловое, денежное. Ты не думай, все так делают, если есть возможность, чем я хуже? На зарплату не напокупаешься, да и ничего не было на базаре, а карточки отоваривались плохо, чем попало: за крупу – жмых, за масло – олифа, за мясо – крабы в банках или селёдка ржавая, хлеб с перебоями и всё чёрный. В буфете мне и карточки стали не нужны, сроки отоваривания пропускать стала.
- Ты с ним спала? – вставил неприятный вопрос Владимир.
- А как ты думал? – нисколько не запинаясь, созналась бывшая официантка. – Не задаром же он заботился. Дядька хороший, еврей. Кстати, я – тоже наполовину, по маме, может, ещё и потому он меня пристроил. Еврей своему всегда поможет. Плохо о них при мне не говори, прогоню.
Владимир даже похолодел: этого финта ещё в его судьбе не хватало: он, чистокровный ариец - в постели жидовки. Что сказал бы Гевисман? А уходить совсем не хотелось. Всё же Ксения Аркадьевна оказалась права. Ну и пусть, всё равно ему хорошо с этой женщиной.
- И долго у вас с ним был роман? – как о чём-то постороннем, давнишнем, его не касающемся, спросил Владимир.
- Какой там роман! Сделка.
Марина сняла голову с груди Владимира, легла на подушку, подложив под голову руки.
- Хорошо долго не бывает, - ответила убеждённо. – Года два у нас было всё шито-крыто, а потом кто-то из своих завистников пронюхал или сам Лёва мой проболтался. Вы – русские, пробалтываетесь по дурости, а евреи – от излишнего ума, из тщеславия, у них в заднице зудит оттого, что никто не знает, что они имеют. Только нагрянула в ресторан его толстуха, устроила нам небольшой банкетец и выставила меня из буфета. Лёва и не возражал, у них, у евреев, жене не перечат и не бросают, какой бы она ни была страшилищей.
- И что потом? – продолжал задавать свои короткие вопросы Владимир, подталкивая к исповеди.
- Потом? А что потом? Потом… - Марина немного помолчала. – Весной мама померла, дом я продала да и подалась назад, в Брест, искать Василька.
Она умолчала о своей жизни после буфета, но Владимир и так знал, что она не была праведной и чистой. Плевать! Всё это было до него. Кроме того, он хорошо понимал, что, рассказывая о своём прошлом, она совсем его не стыдилась, а наоборот, была горда, что так устроилась, и что самое обидное – совсем не таилась от слушателя, выказывая тем самым полнейшее равнодушие к нему.