Любовь Александровна заплакала навзрыд, опрокинувшись мокрым лицом ему на плечо, а он сидел, не зная, что делать, не решаясь дотронуться и не умея утешить. Так и сидел, молча, не шевелясь, ничем не помогая, пока она не утихла, не отняла лица от намокшей гимнастёрки и не ушла снова в себя, в своё, не отпускающее, горе.
- Когда затянуло меня по плечи, не удержались они на спасительной кочке, перепугались насмерть от моих истошных криков, оттого, что мать тонет, и от своего зыбкого положения, бросились со страха ко мне. Сначала – Маша, а за ней – и Миша – соскользнули с кочки и сразу же ушли в трясину по шею. Кричат что-то, раскрытые рты, глаза, полные ужаса, вижу, а ничего не слышу, уши словно ватой заложило. Наверное, отключилась я тогда на время, потому что помню уже только их макушки с волосами, перепутанными с травой, и грязные ручонки, с трудом высвобождающиеся из месива и напрасно хватающиеся за пузырящийся болотный студень. А ещё – близкие громкие выстрелы и крики. Потом – сплошная темь.
Любовь Александровна снова захлюпала носом, и Владимир, не удержавшись, по-братски, осторожно обняв за плечи, притянул к себе. Она без сопротивления благодарно положила голову ему на грудь и успокоилась, вбирая так необходимое ей сочувственное человеческое тепло.
- Очнулась уже на берегу болота, откуда начался наш смертный путь. Лежу на спине, а вокруг – мужики, некоторые без штанов, в одних трусах, и поливают меня водой холодной из ведра. И грязь смывают, и в чувство приводят по-своему, по-мужски. Мне уже холодно, а сказать что-либо или подняться не могу. Рот, будто склеенный, с усилием разеваю, сиплю: «Где дети?», а они смотрят на меня без понятия, туго соображая, о чём это я пытаюсь сказать с того света. Тут Гена без штанов – а это он с товарищами выхватил меня из зыби напрасно, была бы я сейчас вместе с детушками… - Владимир легонько прижал её к себе, успокаивая, - …наклонился надо мной, переспрашивает: «Дети? Киндер? Там?» и показывает в болото. «Да, да!» - сиплю, - «там», - задыхаясь от слёз и отчаянья. – «Где они?». Встать пытаюсь, посмотреть, не видно ли макушек и ручонок… - Любовь Александровна, не сдержавшись, опять заплакала, и Владимир опять не успокаивал, терпел, интуитивно понимая, что слёзы эти для облегчения, оздоровительные, - …шатает всю, изо рта и носа болотная вода с тиной лезет. Молчат все. Понимаю, почему молчат, а всё равно надрываюсь: «Где дети? Спасите Машу и Мишеньку!». Тогда Гена взял один из грязных шестов, что лежали рядом, и побрёл, осторожно нащупывая скрытую тропу, в болото на то место, откуда они меня вытащили. И ещё двое раздетых пошли за ним следом с шестами. Пришли, тычут с тропы шестами в то место, а я ору: «Осторожнее!», боюсь – поранят ребятишек… - в который уже раз страшный рассказ её прервали слёзы.
Отвлекая от главного и безысходного, Владимир спросил:
- Как же они на вас наткнулись? Чуть бы пораньше.
Горбова тяжело и длинно вздохнула.
- Они по краю болота шли, когда услышали мои крики. Бросились на них, выскочили на дорогу, а тут – те на машине появились. Всё как на войне, пояснил мне потом Гена: кто первый начал стрелять, тот и спасётся. Опоздали те. Развернулись и, оставив одного убитого, удрали не солоно хлебавши. Но своё чёрное дело, сволочи, сделали: этого времени как раз и не хватило, чтобы спасти детей. Меня вытаскивали, чуть сами не потонули. Хорошо, что их много было, рубили молодняк и бросали. Хорошо и то, что я потеряла сознание, не шевелилась, тащили как корову, верёвкой. Ничего не чувствовала. А вы говорите – война закончилась.
А Владимир и не говорил этого, наоборот, для него война продолжалась и конца ей, пока не отыщет залёгших на дно агентов, не предвидится, но он смолчал.
- Извините, я всю гимнастёрку вам вымочила, - отстранилась от него Любовь Александровна, поправляя платок. – Так вы видели этого, что командовал всем в Сосняках?
- Лейтенанта? – переспросил, не сразу отключившись от её рассказа, Владимир. – Видели и хорошо запомнили, на всю жизнь.
- Мне бы ему в глаза посмотреть, - с тихой угрозой высказала Горбова острое желание. – Как вы думаете, удастся? Он – в Минске?
- Два дня назад был там, чуть было не столкнулись, - вспомнил Владимир приход к Сироткиной памятливого на чужие мешки смершевца.
- Как столкнётесь – дадите знать? – попросила Любовь Александровна.
- Хорошо, - ничего не подозревая, согласился Владимир.
Больше они ни о чём не говорили до самого Минска.
- 9 –
В Минске их встречало пасмурное утро и стыдливая отчуждённость: её – за невольную ночную исповедь, его – за навязанные ненужную тайну и вынужденную заботу об исповедовавшейся. Владимир уже свыкся с резко изменившейся внешностью Горбовой, и на свету, даже после её рассказа, подспудная насторожённость против этой женщины, зародившаяся в Сосняках, возвращалась. Ему очень хотелось распрощаться и лучше бы навсегда, но она, оказывается, думала иначе. Он ей был нужен. И не только в связи с высказанной сейчас простой просьбой о помощи, но и в будущем, задуманном ещё в вагоне.
- Володя, вы не поможете мне добраться до подруги? Здесь недалеко.
Чуть помедлив, он с сожалением вынужден был согласиться:
- Хорошо, пойдёмте. Давайте ваш мешок.
- Нет, нет, я сама: у вас у самого, вон, какой большой сидор. Не тяжело, дотащу.
Немцы работали сегодня на противоположной стороне пристанционной площади, мелодично наполняя глухой сырой воздух звонким, обгоняющим друг друга, перестуком молотков о камень. Хорошо, хоть соотечественника-вымогателя не оказалось рядом.
Но когда они неожиданно пришли на Октябрьскую и, больше того, остановились у дома по соседству с бывшим домом Шатровых, Владимир не только не жалел, что пошёл провожать Горбову, но и запоздало испугался тому, что мог отказаться и потерять хорошую возможность напасть на след Вити. Уж соседи-то наверняка знают, куда девался генерал с семьёй. Нет, всё же его Бог есть, он ведёт, поправляя на поворотах и перекрёстках.
Повезло и с хозяйкой дома. Она оказалась на месте, тотчас вышла на стук, с минуту вглядывалась то в Горбову, то во Владимира, потом всё же остановила взгляд на женщине и неуверенно спросила:
- Любушка, ты ли это? Что с тобой?
Любовь Александровна судорожно всхлипнула, и женщины сплелись в объятиях, вздрагивая спинами от рыданий и утишая нерадостную встречу бессвязными словами. Владимир решительно сказал:
- Извините, мне нужно идти.
Горбова оторвалась от подруги, повернулась к нему заплаканным лицом с блестящими скорбными зелёно-голубыми глазами и срывающимся от задавливаемого плача голосом представила:
- Познакомься, Лидушка. Это Володя, мой ангел-хранитель в дороге: посадил как принцессу, всю дорогу слушал бабские вопли и здесь проводил, не поленился.
- Да вы заходите, - тут же пригласила хозяйка, - чайком свежим угощу, настоящим. Я и оладушки успела сварганить на постном масле. Заходите.
- Нет, нет, - отказался Владимир. Ему совсем не хотелось присутствовать при горестной встрече подруг, слушать жалобные стенания и видеть слёзы не одной, а уже двух женщин, не хотелось стеснять своим ненужным присутствием и мешать утолению любопытства хозяйки откровенными признаниями гостьи. – Я пойду, меня, наверное, ждут. До свиданья.
- Володя! – остановила его Горбова. – Вы помните своё обещание?
Он, конечно, не помнил и смотрел на неё вопросительно.
- Сразу и забыли, - пожурила Любовь Александровна. – Что значит молодость. – И жёстко напомнила, не сказав ни одного лишнего слова: - Вы обещали мне показать палача. – Враз высохшие глаза её смотрели враждебно, будто это Владимир был им. Понятной стала в общем-то необязательная просьба проводить к подруге: ей надо было, чтобы он знал, куда прийти со своей вестью о лейтенанте-смершевце.
Задание, которое он, оказывается, не вдумываясь и даже не запомнив, уже принял в поезде, очень не понравилось ему, но отказаться не посмел и вынужден был осторожно согласиться ещё раз:
- Я попробую как-нибудь узнать, где он может быть.
- Не тяните, Володя, - попросила Горбова и чуть-чуть для уверенности надавила на психику: - Вы же видите, в каком я состоянии. Хотелось бы успеть посмотреть на того, кто разрушил всю мою оставшуюся недолгую, наверное, жизнь, уничтожил всё дорогое. Очень вас прошу. Обещаете?
- Обещаю, - с тяжёлым чувством протеста и неуверенности в том, что он делает правильно, произнёс Владимир и хотел уже, наконец, уйти, но остановился. Раз она настаивает, то пусть будет услуга за услугу.
- У меня к вам тоже есть просьба, - обернулся он к Горбовой. – Здесь, на этой же стороне улицы, через два дома жил генерал Шатров с семьёй. На днях они куда-то срочно ночью выехали. Не могли бы вы узнать у соседей? А может быть, ваша подруга знает куда?
- Хорошо, - сразу же согласилась Любовь Александровна, не спрашивая, зачем ему это нужно, поскольку и сама в своей просьбе не договаривала настоящей причины, - обязательно узнаю, и адрес выспрошу. Договорились.
- И ещё, - экспромтом прибавил Владимир, целое утро мучившийся, куда ему деть мешок, как незаметно пронести в свой дом, где разобрать и, главное, куда спрятать ценности, чтобы любопытная и бесцеремонная Марина их не обнаружила. - Нельзя ли мне на день-два оставить у вас свой мешок, - он очень надеялся, что эти две женщины не станут шарить в чужих вещах. – Пусть он будет залогом того, что я обязательно приду, – он улыбнулся своей шутке. – А если серьёзно, то на новом месте я пока не устроился надёжно, может быть, придётся съезжать, так хотелось бы налегке.
- О чём разговор, - охотно согласилась за подругу Горбова. – Несите в дом. Сейчас мы устроим его в самое надёжное место.
- 10 –
И всё же уходил Владимир с испорченным настроением. Сказались бессонная ночь, жуткая история Горбовой, частью осевшая на сердце, и особенно её необъяснимая неприятная женская блажь – вынь да положь лейтенанта, чтобы посмотреть, как она выспренно выражается, в глаза палача. Что от этого изменится? Его взглядом не проймёшь, а ей потерянного не вернёшь. И где его искать, палача? Ноги двигались сами собой, а мозг уже искал зацепку. Лучше бы всего не ввязываться в эти переглядки, но он обещал. Больше того – взял аванс в виде ответного обещания. Она-то уж точно всё выведает о Шатровых, а значит, и ему всё-таки придётся разыскивать смершевца. Скорее всего, нахалюга-алкоголик с полицейской душой может засветиться вблизи своего учреждения. Но не торчать же там в карауле? Запросто заграбастают за маяченье, и – прощай, Германия. И всё же – только там.
Оказывается, ноги вели его к дому, но идти туда сейчас без настроения не хотелось. Там, очевидно, тоже будут слёзы, только слёзы обиды, а ещё – упрёки за ночное отсутствие и за то, что он с ней не считается, тогда как она – всей душой и телом и так далее. Противно. Тем более что частично он свою вину признаёт: раз назвался груздём – полезай в кузовок, говорят русские, раз залез в постель к женщине – веди себя порядочно. Но, кто же знал, что всё так случится, и он не вернётся из поездки в тот же день? Знал бы – обязательно предупредил. Рассказывать же о кладе, а тем более делиться содержимым он не хотел. Они не настолько близки и, похоже, никогда таковыми не будут, рано или поздно придётся расстаться. Немецкое скопидомство и уважение к добру брали в нём верх над русской размашистой щедростью и безалаберным разбазариванием того, что «нашёл – не потерял». Нужно что-то придумать в оправдание, что устроило бы обоих.
Для проветривания мозгов и оттягивания возвращения к обиженной подруге он решил где-нибудь раздобыть чемодан. Не хранить же вообще вещи в мешке, они, надо надеяться, будут накапливаться и мяться? И куда девать ценности? Опять эта болячка заныла. В чемодан не засунешь – Марина обязательно обнаружит и выскребет тайком и мольбами-просьбами. Стоп! Нужен чемодан с двойным дном. Здесь, на вокзале, он приметил, многие ходят с самодельными фанерными чемоданами. Хорошему мастеру ничего не стоит добавить в такой ещё одно скрытое дно. Но где искать такого мастера-продавца? Естественно – на базаре.
Он уже не боялся и не стеснялся расспрашивать и у первого же встречного, пожилого мужчины, разузнал, где расположен базар, по-местному, оказывается, толчок, на котором можно приобрести чемодан и вообще всё, что хочешь, «абы гроши были». «Только карманы береги», - посоветовал на прощанье доброхот. – «А то и не заметишь, як вырежут с грошами».
В толчее толчка Владимир сразу же потерялся, хаотически носимый тихо гудящей толпой, не зная, куда двигаться, где искать чемоданщиков. То и дело подходили какие-то парни, одинаково одетые в тесные курточки-рубахи с поясками и вельветовым верхом, широченные штаны, низко напущенные на смятые в гармошку сапоги с отворотами, в клинообразных кепочках с чуть видными козырьками, из-под которых выбивались чёлки, с непременной папиросой, приклеенной к нижней оттопыренной слюнявой губе. Настырно спрашивали, что надо, и, услыхав о чемодане, безответно исчезали в людском море, бросая неинтересного покупателя. Опять помогли расспросы.