Он равнодушно взглянул на оставшиеся, ещё не оборванные, жёлто-зелёные подгнившие яблоки на низкорослых, порой изуродованных, яблоньках за заборами и не разделил её сравнения.
- Травка-то! Посмотрите, какая зелёная травка! Как хорошо в ней смотрятся поздние одуванчики…
Трава, на его взгляд, была пожухлой, пыльной, а бледно-жёлтые головки одуванчиков – мелкими.
- Вы заметили, какие у нас красивые люди, какие добрые лица…
Владимир вспомнил морды военкома, Шендеровича и того, в чьи глаза они шли посмотреть, и усомнился в её определении.
- И город наш хорош, лучше нет…
Он равнодушно оглядел залатанные свежим тёсом и замазанные свежей извёсткой деревянные дома за разношёрстными заборами и палисадниками, наращиваемые развалины однотипных тусклых кирпичных зданий на подходе к центру города и не разделил предвзятого мнения чересчур оживившейся спутницы, с тоской вспомнив опрятные, мощёные камнем, улочки и асфальтированные широкие проспекты Берлина, украшенные стройными непрерывными рядами каменных зданий с красными черепичными крышами.
- Пожалуй, правильнее сказать – лучше не было. Белые домики все в бело-сиреневых садах, цветы – всюду. Свислочь, причудливо петляя через весь город, освежает всю округу прохладой и зелёными берегами, заросшими свесившимся ивняком, или зелёными лужками с золотистыми, синими и белыми цветами, радует глаз. А уж если рано утром свежее солнце кинет золотистую рябь на воду, так губы сами собой растягиваются в улыбку.
Они уже вышли на центральную площадь.
- И надо же! Почти всё разрушено, а эта архитектурная мертвечина, каземат для главных чиновников, - она коротко махнула рукой с сумочкой в сторону местного рейхстага, - почти не пострадала. Даже костёлу – красе и гордости горожан – досталось, а пантеон серых умов – целёхонек. Где ж божья правда?
«Правда, наверное, в том» - тупо думал Владимир, так и не освоившийся с идущей рядом женщиной, излучающей холод, несмотря на восторженные красивые слова – «что бог оставил русским это массивное здание как напоминание о том, к чему они придут со своим фюрером – к всеобщему монументальному склепу».
- Как у нас со временем, Володя? – спросила Горбова, прерывая его мрачные мысли.
Он посмотрел на часы.
- Почти пять.
- На всякий случай придём на полчаса раньше, хорошо?
- Как хотите.
- Потерпите, Володя. Вы не представляете, до чего коротки и, в то же время, долги эти полчаса.
Она опять заговорила загадками, ещё больше пугая и отстраняя от себя спутника.
- Как вы думаете – что такое жизнь?
Ему и думать долго не надо было, он, основываясь на опыте последних месяцев, твёрдо знал:
- Преодоление, постоянное преодоление.
Она усмехнулась. На оживлённой главной улице города на них оглядывались, заинтригованные необычным видом неравной пары, но они не обращали внимания, медленно и связанно продвигаясь к неясной цели: она, погружённая в свои мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чём беспрерывно, перескакивая с предмета на предмет, говорила, а он, смирившийся с ролью подневольного поводыря и старавшийся не оглядываться по сторонам – в свои.
- А зачем? Зачем это беспрерывное преодоление?
Вот этого он не знал.
- Нет, Володя, смею вас уверить, что вы ошибаетесь. Жизнь – это любовь.
Для него это красивое определение ничего не значило: его никто не любил, и он – тоже.
- Не только любовь между мужчиной и женщиной, но и любовь посильнее – к детям, к родителям, а также – к людям, к животным, к природе, ко всему, что заставляет громче биться сердце. Любовь – это жизнь, и – наоборот. Так просто и понятно.
«Живут и без любви», - подумал Владимир о себе, а она, словно подслушав, категорически отмела его старческое брюзжание.
- Нет любви – нет и жизни. Остаётся простое прозябание, бессмыслица. Зачем понапрасну коптить ясное небо? Лучше смерть и избавление от мук.
Для него смерть была просто чёрный мрак и ничего более.
Они так же, как с Мариной в прошлый раз, подходили к зданию НКВД по противоположной стороне улицы.
- Сколько нам ещё терпеть? – с натугой, тяжело дыша то ли от усталости, то ли от волнения, спросила Горбова.
- Минут 15-20, - сухо ответил Владимир, - сейчас без четверти шесть.
- У вас хорошие глаза? Отсюда вы его увидите?
- Увижу.
- Тогда давайте походим здесь помедленнее у забора, чтобы не мешать людям.
Она отпустила его руку, и они пошли, пропуская увеличивающийся поток пешеходов, вдоль забора из нетёсаных досок и горбыля, отгораживающего строящиеся здания, медленно приближаясь к кратчайшей прямой от входа с белыми колоннами и пока ещё не потревоженной дубовой дверью. Дошли до памятной газетной витрины, постояли около неё, будто заинтересовавшись печатными новостями. Владимир всё время искоса посматривал на жёлтую массивную дверь, торопя время и смершевца, всё сильнее нервничая и проклиная себя за то, что дал втянуть в непонятную опасную затею Горбовой.
Убив часть времени у витрины, они двинулись дальше, оставляя злополучное здание за спиной, и остановились метров через 50 у газетного киоска, так же бездумно разглядывая выставленные за стеклом журналы, открытки, литографии, конверты, значки, марки и ещё что-то, а потом повернули назад.
И вовремя!
- Вот он! – неожиданно хрипло произнёс Владимир, увидев сквозь мелькающих пешеходов знакомую фигуру и морду смершевца, появившегося из дверей в числе первых, спешащих покинуть бело-жёлтое учреждение.
- Не ошибаетесь? – строго и глухо спросила Горбова.
- Он, - подтвердил Владимир.
Любовь Александровна повернулась к нему, неожиданно сильно притянула его голову поднятыми руками, больно стукнув тяжёлой сумочкой по плечу, расцеловала в губы, внимательно всмотрелась в его отстранённые глаза, сказала мягко, по-матерински, слегка дрогнувшим голосом:
- Счастья вам, Володя. Не поминайте лихом.
И, резко повернувшись, пошла, наискосок пересекая тротуар и твёрдо постукивая каблуками туфлей так, что ему этот стук казался сильнее всего шума улицы. Ступила на запретный для простых смертных необозначенный переход через проезжую часть и заторопилась, лавируя между негодующе сигналящими машинами, к тому, кого хотела страстно и давно увидеть.
Торопиться ей надо было. Около смершевца, подошедшего к краю своего тротуара, резко затормозив, остановилась высокая и неказистая чёрная русская «эмка». Он наклонился и о чём-то разговаривал через окно с сидящими внутри, потом выпрямился, обошёл машину сзади и открыл заднюю дверцу, когда его, очевидно, окликнули. Смершевец недоумённо повернулся к Горбовой, держа дверцу приоткрытой, а Владимир, глядя на быстрое и решительное приближение женщины к машине и на не колышущуюся сумочку в её руке, мгновенным озарением понял, что сейчас произойдёт, и непроизвольно отступил за угол газетного киоска.
Понял и тот, к кому она торопилась. Даже отсюда, из-за киоска, Владимир увидел, как у палача отвисла нижняя губа, лицо расплылось и побледнело. А Горбова уже открыла свою сумочку, в лучах заходящего солнца блеснул никель, она подняла руку и с трёх шагов всадила две пули в голову тому, кому пришла посмотреть в глаза. Простреленная голова дважды дёрнулась, откинутая свинцом назад, безмозглое туловище начало опадать и заваливаться внутрь машины, а Горбова помогла ему в этом, выпустив вслед ещё три пули. Потом, не медля, повернула блеснувший ещё раз пистолет к себе, приставила точно к сердцу и выстрелила в последний раз. Резко пошатнувшись от удара и изогнувшись в пояснице, она, выронив блестящее орудие двойного убийства, с поворотом на подкосившихся ногах упала боком на мостовую, раскинув руки в стороны, перевернулась на спину и застыла.
В голове Владимира сильно и быстро пульсировала кровь. Ему надо было бежать, чтобы кто-нибудь не опознал и не указал на него как на спутника мёртвой террористки, а он стоял, глядел, не в силах сдвинуться с места, потрясённый до глубины души сильным мужским поступком слабой больной женщины, которую когда-то он воспринял ветреной красоткой, а совсем недавно – вздорной бабой с болезненным капризом увидеть глаза палача семьи. Поистине русская женщина непредсказуема и таинственна.
Когда всё кончилось, из машины выскочили трое в форме с малиновыми петлицами и, подбежав к Горбовой, начали… - нет, не поднимать её, не определять, жива или нет, - а пинать и топтать хорошо начищенными хромовыми сапогами, вымазывая их кровью, пульсирующей из пулевой раны и стекающей из разбитого твёрдыми подошвами в кровяную маску лица. Стервенея, они забыли про всё: и про людей, которые с ужасом и болью смотрели с тротуара, пока выскочившие из здания на выстрелы новые малиновые чины не стали грубо гнать их прочь, награждая, не церемонясь, ударами слишком любопытных и сопротивляющихся; и про того, кто упал внутрь машины и истекал там своей поганой гадючьей кровью; и про то, что они всё же люди, а не звери, хотя в этом Владимир совсем не был уверен.