- Нет, - отказался тот, - не хочу. И уходить не хочется – хорошо рассказываешь.
- И то, - обрадовался польщённый дед. – Тильки цяперь будя одна трагедь. – Он обтёр обсохшие губы пальцами, с трудом отыскавши их в зарослях усов и бороды, и приступил к завершению своей молодецкой истории, в результате которой получил пожизненное сказочное прозвище, которое, кстати, очень подходило к его заросшей физиономии.
- Свалился я с дрэва башкой униз у самую серодку вяликой верши, яку схоронили на глыбком месце под ивой рыбаки. Да ишшо опутали её для обмана рыбы травой. Кабысь нарошне целил – головой у самую мотню. От натягу тела и вяровки, што трымала вершу каля ивы, тальниковое кольцо основания обломилось, и я весь оказался запутанным сеткой: ни рукой, ни ногой не двинуть. Вьюся, як подводный кокон, стараясь вывернуться ногами вниз, головой вверх, вынырнуть да дыхнуть воздуху. Еле-еле сумел, и то, наглотавшись воды сполна. «Дапаможте!» - ору цеперь уж я в страхе, а на берегу никога – опяць девки драпанули. – «Дапаможте!». Не, не все убёгли. Вижу, из-за ствола ивы Верка выглядывает, запрошает: «Ты хто? Водяной?». «Тону я, дура!» - ору зло. – «Цягни швыдчей вяровку, можа ишшо спасёшь». Она и поцягнула, а я знов окунулся головой в омут: вяровка-то к основанию привязана, идзе мои стопы, а я запамятовал, сполошившись. Еле успел набрать воздуху про запас. Чую, однако, цягне. Но так циха, что подкричать хоцца, да рот скован. Потом швыдчей поехал, ногами по траве заскользил, задом и спиной корябаю берег, и, наконец, вздохнул свободно, небо надо мной блакитное, и ива-предательница колышится-шумит. А потом рожи девок усё небо зашторили, лыбятся ехидно и ждут, когда оклемаюсь. Вспомнил я, что голый, быстренько перевернулся, спелёнатый сетью, на живот, вырыгнул струю грязной воды и требую: «Распутывай». А они не торопятся. Верка расчищает моё лицо от налипшей травы и объявляет обрадованно: «Шкварок Петька, вось хто Водяной», и все зареготали стадом, зусим избавившись от страхов. Тильки во мне они остались, накапливаясь. «Распутывай!» - ору, – «а то хуже будет!». «Будет», - обещает Верка, – «тебе – будет. Ты зачем пужал и подглядывал, злыдень?». «Ничого я не подглядывал», - вру бездапаможный, опасаясь расправы, – «враз в воду сповернулся». «Ага, не подглядывал», - не верит следовательница, – «и узлов не вязал на платьях?». А про кочку и не спрашивает – не догадалась. И то хлеб. Маю надею, што немного пожалкуют. Но не тут-то было. Наши коровы не пожалкуют. Хлесь по спине прутом вполсилы, а усё одно обожгло, аж подпрыгнул на животе што ящер. Туточки и другие повскакали, обрывают иву и ко мне подступают, торопятся свою долю внесть, за себя отмстить. Хлещут и смеются, смеются и хлещут, распаляясь, усё больней, вот и верь, што бабы сердобольные. Наши – нет, вдосталь испытал. Поневоле сам стал вытряхиваться из сетчатого куля, а они усё надсмехаются, вопят с адским хохотом: «Асцярожней, не попадите по концу, а то Маруська ж даж в примаки не возьмёт». Кое-как выдрался я из верши – з их дапамогой – хотел наддать, да руки заняты: придерживаю-прячу мужчинское достоинство. А они усё изгаляются: «И волосьями ишшо, как следоват, не зарос – молокосос, паря, а туды жа – подглядывать». Понял, что не сладить мне с имя, а они и передохнуть не дают, осмыслиться – хлещут и хлещут. Раздвинул ближних и – в воду. Кричу злорадно: «Я всё у всех видел, хлопцам расскажу, хто што мае». Напрасно я так открылся. Они взвыли от обиды и стали караулить, штоб не вылез на сушу. Замёрз я до посинения, уплыл на той берег, сижу там, зубами клацаю и жду, кады уйдут по делам. Долго пришлось ждать, аж до самого возвращения стада. Комары добавили следов на шкуре, весь исчесался, и с тех пор зарёкся вскрытне подступать к девкам.
- Так и не увидел Маруську ниже пупка? – подначил Владимир деда.
- Увидел, - ответил тот. – Тильки через два роки, апосля свадьбы. Першы делом доглядел – ноги прямые. Ничого, гэта не помешало нам зробить четырёх сынов, да вот ни одного не осталось – фашист прибрал.
В глазах деда выступили бусинки слёз, он шмыгнул носом, удручённо наклонив голову.
- Извини, Пётр Данилович, - чуть прохрипел Владимир, не зная, как отнестись к тому, что родные немцы убили четырёх врагов, оказавшихся сыновьями полюбившегося русского деда. – Извини.
- Ничога, - ответил тот, отвернувшись к окну и стряхивая горькие слёзы. Потом встрепенулся, повернулся к Владимиру, заторопил: - Давай, уходи, не мешкая: эмка директорова плывёт.
- 4 –
Владимир вышел от деда с неприятным осадком вины. Он понял, что никогда не сможет смотреть прямо в глаза понравившемуся старику, и наметившейся было дружбе не быть. Война на самом деле, как утверждала Горбова, не кончилась, она продолжается в памяти, и конца не видно. И он волею Всевышнего – распорядителя судеб – по ту сторону невидимого фронта, вместе с погибшими, покалеченными и неотмщёнными немцами, восстанавливающими сейчас в голоде и унижении свои дома, попранное достоинство, веру в жизнь. И потому Вальтер не имеет права раскисать в сентиментальной забывчивости от каждой душещипательной истории русских болтунов, легко, в отличие от немцев, исповедующихся даже совершенно незнакомому человеку. Нужно постоянно, всегда и всюду, даже во сне, помнить, что здесь все если не враги, то очень чуждые люди. А он, привлечённый распахнутостью и доброжелательностью некоторых из них, бездумно устремляется в западню, как мотылёк на свет, обжигает крылья и снова летит, обделённый смолоду душевным человеческим общением. Нужно сжаться, помнить только о цели и жить и действовать для неё.
В ближнем левом углу дощатого ремонтного сарая, именуемого здесь цехом, у широкого окна с частично выбитыми стёклами, заменёнными фанерой, у подвешенного на цепных талях мотора студебеккера – Владимир сразу узнал его – копошились двое чумазых рабочих в промасленной одежде, а рядом стоял господин в тёмно-коричневом костюме и белой рубахе с безвкусным тёмно-синим галстуком. Он что-то говорил рабочим, изредка указывая чистой белой рукой на какие-то детали, а те сноровисто завинчивали гайки поддона и так же изредка отвечали. Владимир подошёл, чтобы узнать, где найти начальника, но не успел произнести и слова, как господин повернулся и глухим голосом отрывисто спросил:
- Васильев?
- Да.
- Где шлялся? Давно жду.
Стараясь не вымазаться об авто-детали, не поймёшь, разбросанные или разложенные вокруг, он отступил от продолжающих трудиться рабочих и пошёл к выходу, буркнув:
- Пойдём.
Обогнув так называемый цех, они пришли на выровненную бульдозером земляную площадку, где под навесом стояли три скелета студебеккеров. Господин, оказавшийся, как догадался, наконец, Владимир, начальником ремонтных мастерских Фирсовым, подошёл к среднему.
- Твой.
Мельком взглянул на хозяина, поражённого удручающим видом автомобиля, и невнятно добавил, словно оправдываясь:
- Шендерович сам выбрал.
Закончив с порученной неприятной миссией, он продолжил твёрдым голосом говорить о том, что зависело от него.
- Мотор послезавтра поставим, ты его видел, нормальный. Коробка передач есть в сборе. Ходовую переберём, что надо заменим. Людей у меня мало, ты распоряжением главного механика на время ремонта подчинён мне. Задание тебе – собрать колёса. Прикатишь из мастерской, я покажу какие. Некоторые камеры и покрышки придётся латать. Пойди на склад, выпиши, какой есть, инструмент, кое-что дам во временное пользование. Запасайся своим, казённого нет – растащен. Всё. Вопросы есть? Вон твой начальник идёт.
И, не дожидаясь вопросов, деловой начальник ремцеха поспешил восвояси, даже не взглянув на другого, уже четвёртого начальника Владимира.
- Привет. Васильев?
- Да.
- Я – Поперечный Алексей, - он протянул руку.
- Владимир, - угрюмо назвался в ответ владелец основательно обглоданного студебеккера.
- Да… - не выразил энтузиазма и непосредственный начальник, оглядев доставшееся подопечному авто. – Что Авдей-то сказал?
- Кто? – не понял Владимир.
- А… ты не знаешь ещё: Авдеем у нас кличут Фирсова – он Авдей Иванович. Так что он сказал?
- Мотор поставят послезавтра, коробка передач есть, ходовую часть переберут, мне – собирать колёса. Я у него в подчинении по распоряжению Шендеровича, - повторил Владимир слова Фирсова, разглядывая лицо Поперечного и прислушиваясь к внутренним ощущениям от его близкого присутствия. В лице того выделялся слегка выдающийся подбородок с ямочкой, несколько великоватый и вяловатый для волевого характера. Излишне подвижные живые и весёлые тёмно-карие глаза выдавали некоторую неуверенность хозяина. Прямой греческий нос, хорошо очерченные губы и гладко выбритое лицо были приятны, а густые тёмные волосы, зачёсанные назад и наперекор зачёсу падающие завитками на чистый лоб с поперечной морщиной, отражали непокорные, поперечные, согласно с фамилией, черты характера начальника. Тревожного, неприятного и настораживающего ощущения его присутствие не вызывало.
- Ага, как же! – возмутился Поперечный. – Работаешь на него, а числишься у нас. План на тебя дают, бригада отрабатывает, а в заработке – дыра. Справедливо? – он тяжело задышал от возмущения, часто взглядывая на Владимира и тут же отводя глаза, не давая тем самым оценить глубину и искренность возмущения. – И ничего не сделаешь. Подлипала в галстуке! – вытащив из кармана тёмно-синей спецовки в бледных масляных пятнах мятую пачку «Беломора», он резким движением протянул Владимиру.
- Кури.
- Не курю, - отказался тот.
- Будешь единственным таким в бригаде. Давно бросил?
- После госпиталя, - заученно ответил Владимир.
- Ничего, - успокоил начальник, - начнёшь снова. Как же без курева? Ни работа, ни жратва не пойдут. Где воевал?
- На Первом Белорусском, в артразведке батальона.
- Так ты не шофёр? Где ж тогда навострился крутить баранку аж до 1-го класса?
- Там же: у нас были студебеккеры. Экзамены сдавал дважды в полковой школе. Нравится мне это дело.
Поперечный щелчком далеко откинул выкуренную папиросу, не заботясь ни о санитарных, ни о противопожарных правилах, и поделился своим военным опытом.
- А я до 44-го подвозил снаряды на ваши батареи, а потом сидел рядом в шкуре начальника колонны, что намного хуже, пока под Белгородом не накрыли нас немецкие шестиствольные «Ванюши». Да так точно, что от восьми машин в два залпа ничего не осталось, и только мне да ещё одному шоферюге, татарину, посчастливилось выкарабкаться живыми. Сколько ни вспоминал потом, так и не смог вспомнить, как оказался в какой-то рытвине. То ли выкинуло меня удачно, то ли сам сиганул, убей – не помню. Грохот от рвущихся наших снарядов и ихних мин – неимоверный, ад, да и только, преисподняя, чистилище дьявольское. Голову руками прикрыл и считаю осколки, что в меня врезаются. Жалят, что осы. Первый, второй, третий… и перестал считать, отключился. Опамятовался в лазарете на столе. Надо мной два мужика-живодёра в грязных халатах с окровавленными руками что-то делают, боль нарастает во всём теле, чувствую – сейчас заору. Спёкшийся рот раззявил, один из них и говорит: «Ага, понял» и зовёт: «Катя, дай ему стакан спирта». Подходит сестра, вливает в меня как в топливный бак спирт, и дальше я от боли и хмеля совсем отупел. Стонал, скрипел зубами, впадал в забытьё и вновь очухивался, пока они меня не свалили на матрац на полу, рядом с такими же недорезанными. Кто-то меня поил, зачем-то переворачивали, кололи, вязали, по-настоящему очнулся только на следующее утро.
- Подходит сестричка, спрашивает, будто сквозь вату: «Ну, что, оклемался?», улыбается легко, и мне легче. «Меня зовут Катя. Надо что-нибудь?». Вспомнил я вдруг, что она меня спиртом глушила, и прошу в шутку, еле раздёргивая губы: «Солёный огурец». Она засмеялась, поняв, что я и на самом деле оклемался, быстро поднялась, ушла и быстро вернулась с огурцом, большим, жёлтым, мятым и мокрым от рассола. До сих пор помню его солёный вкус. «Тут» - говорит – «к тебе пришли. Говорить можешь?». Киваю, а сам думаю: «Кто ж это из моих в живых остался и меня навестить вздумал? Может, закурить стрельну».
- Ошибся, не их наших. Подходит и садится передо мной на корточки пожилой НКВД-шник в очках и с погонами капитана. Открывает со щелчком клапана планшетку, кладёт на колени, вынимает какие-то бумаги и говорит бесцветным ровным голосом, сверля неподвижным взглядом мои отупелые глаза: «Я следователь СМЕРШа Баранов. За служебную халатность, привёдшую к гибели колонны с боеприпасами, в результате чего была сорвана наступательная операция дивизии, вы заслуживаете сурового наказания». Очумел я от несправедливого обвинения, стрелочником оказался, значит, только и думаю: «Зачем выполз? Немцы не добили, свои укокают». А он, помолчав, добавляет: «С заменой на штрафной батальон». Спасибо и на этом, дожить бы до него, а умирать, ясно, лучше от фашистской пули, чем от своей. Смирился с судьбой, лежу молчком, жду, как он распорядится мной. Защёлкивает планшетку, встаёт в рост и с высоты роняет мне, поверженному, как милость: «Учитывая полученное вами тяжёлое ранение, невозможность дальнейшего прохождения службы в армии и пролитие крови, следствие прекращаю в связи с искуплением вины на «поле боя». После этого даже попробовал улыбнуться: не думай, мол, что все в СМЕРШе – звери, пожелал: «Выздоравливайте» и ушёл, как тяжкий сон, который я ещё долго потом бессонными ночами в холодном поту переваривал. Пришёл бы другой – расстреляли бы за милую душу. У них, сам знаешь, виновные должны быть обязательно найдены и обязательно наказаны. А кто – это уж вопрос второстепенный. «Я всё слышала», - подходит Катя, присаживается тоже на корточки, гладит по голове и утешает: «Считай, что дважды смерть обманул – долго жить будешь. Только бабам не показывайся на свету, испугаешь рубцами, отобьёшь охоту». «Мне б», - говорю, - «сначала подняться, а уж потом об этом думать». «Я тебе помогу», - обещает. И вот уже почти два года вместе, пацан растёт. И всё равно я перед ней на свету не раздеваюсь.
Поперечный снова закурил, с силой затянулся и с силой выдохнул дым сквозь сжатые губы, криво усмехнулся, винясь в душе, наверное, за неожиданную откровенность и одновременно злясь за вызванную, вероятно, жалость к себе, бросил недокуренную папиросу, втоптал в пыль, буркнул, не поднимая глаз:
- Ну, я потопал.
И тут же, оттаивая, дружелюбно хлопнул своего нового водителя по плечу и подбодрил:
- Не дрейфь, солдат. Наша каптёрка в конце мастерских, найдёшь. Утром и вечером там все собираемся, обязательно приходи. Спрашивай, что надо – подскажем, покажем, поможем. Будут ребята свободные – подошлю. Дело у нас общее, в общий котёл. Скорее на колёса встанешь - скорее всем приработок. Но и сам не филонь, проверять буду. Давай, действуй.
- 5 –