- Ауф видерзеен. Данке зер! Херцлих глюквюнш!
И оба испарились, растаяв внутри ангара за громоздящимися станками и крупными авто-деталями.
- 6 –
Неожиданно услышав правильно произнесённую немецкую фразу, Владимир похолодел, ошарашенный тем, что плюгавые молодчики откуда-то знают, что он немец. С трудом вернул спокойствие, сообразил, что этого не может быть, а «знаток дойч» навострился, вероятно, ходовому выражению в общении с немцами. По тщедушному болезненному виду было похоже, что оба безнадёжно больны и избежали окопов, сражаясь в партизанах чёрного рынка оккупированного города. Нервы, нервы! Они уже сдают, ещё до непосредственного соприкосновения с делом, от одной только русской неустроенности. Как же сами-то они умудряются жить в таких условиях? Любить, заводить семью, растить детей, радоваться? Немыслимо! Вероятно, большая часть их нервных окончаний атрофировалась, зарубцевалась, защищая психику от постоянных потрясений. И водка в таких больших количествах необходима для долгого и трудного возбуждения сжавшихся в самозащите плохо развитых нервных клеток. Как он уже успел заметить, чувства русских – грубее и проще, отношения между собой – грубее и прямолинейнее, а отношение к жизни в целом – более равнодушное, отсюда и лень, и ясно видимая апатия к перспективе: живи сейчас, потом – хоть потоп. Но есть и то, что понравилось, чего недостаёт немцу: доброта, детская наивность, широта натуры, щедрость и отсутствие жадности, самоирония как отдушина от тяжёлой жизни, разговорчивость, правда, иногда смахивающая на болтливость, и общительность, отличающая даже в пьянстве: немец и в одиночку тянет свой шнапс с комфортом, русский – только в компании. А ещё, и главное – участие, неподдельное и самоотверженное, в чужих судьбах, даже в ущерб собственной судьбе. Этого нет у немца, и даже понять этого немец не сможет никогда.
Убивая потаённое время, Владимир освоил русское чудо под названием вулканизатор и пометил, в качестве тренировки, правильными треугольниками все три шины, добытые неправедным путём: пусть будут на контроле на случай новой сделки с хлюпиками. К тому времени вернулся Фирсов, и вообще рабочая смена подходила к концу. Владимир аккуратно сложил своё резиновое имущество, перевязал найденными обрывками верёвки, привычно взвалил на плечо и понёс на сохранение к начальнику. Тот ничем не поинтересовался, ничего не спросил, только молча открыл дверку другой кладовки, где на стеллажах хранились всевозможные автодетали, рукой, по своему обыкновению, указал под один из стеллажей, где нужно сложить шины, подождал, пока Владимир это сделает и выйдет, запер дверь на такой же амбарный замок и, не оборачиваясь на временного подчинённого, ушёл в свой кабинет. Не удостоенный внимания подопечный переминался с ноги на ногу, посматривая на заранее заканчивающих работу ремонтников, кучкующихся на последнем перекуре на приспособленных для этого ящиках, и, не востребованный никем, никому не нужный и не интересный, пошёл к единственному более-менее близкому существу – к своему ещё мёртвому «студику». После постановки на ноги и установки «сердца», что вполне возможно на третий день, самое время будет браться за хребёт. Рама у мертвеца в порядке, мосты – тоже, надо только перебрать, вычистить и заново смазать полуоси, дифференциалы, карданы, лучше бы заменить раздатки. И всё это с помощью одного-двух ремонтников можно сделать за два дня, итого – пять дней. Долго! А впереди-то ещё больше работы. Не на стажировку же он сюда приехал! Надо что-то делать.
Брякнул рельс, временно освобождая рабов, и они незамедлительно повалили на волю. Подошёл Фирсов и саморучно принёс кучу тряпья и ветоши, бросил около Владимира, постоял рядом, собираясь что-то сказать, так и не найдя нужных слов, ушёл. Спустя несколько минут его сменил Поперечный, деловито поинтересовался как дела, выслушал в пол-уха, не менее деловито снова обещал помочь, как позволят обстоятельства, и тоже исчез, торопясь оставить неудачливого и ненужного новичка. Потом приходил Водяной, звал, по обычаю, на чай, попенял, что Володька забыл старика, и поспешил вернуться на пост, через который редко кто приходил и уходил, предпочитая пользоваться дырами в заборе.
Всё опустело и замерло. По низкому сизо-серому небу несло такие же с сединой плотные тучи, готовые вот-вот разрядиться холодным предосенним дождём. Вся земля была как одно бесконечное серое кладбище не захороненных авто-скелетов, а он, оставшийся один, должен был вдохнуть жизнь в один из них, чтобы снова началась Жизнь. И он старался, гоня горькие мысли о тщетности своих одиноких усилий, пока к семи часам окончательно не выдохся и физически, и морально.
- 7 –
Кое-как приведя в порядок окончательно испорченную единственную свою одежду, Владимир, чтобы не встречаться с Водяным, ушёл, как и большинство, через дыру в заборе. Плетущимся шагом, старательно сторонясь чисто одетых встречных, не поднимая глаз, не помня дороги от безмерного утомления, он добрался до дома и, не заходя вовнутрь, тяжело плюхнулся на скамью у колодца, безвольно опустил натруженные руки на колени, съёжился и затих, закрыв глаза и мечтая просидеть так до утра, до второй своей постылой рабочей смены.
- Здра-а-а-сьте! – вывел его из утомительной нирваны бодрый и укоряющий голос Марины. – Мы его ждём-пождём, уже всё перестыло, а он здесь прохлаждается. Вставай, пролетарий, надо же отметить по-людски твой первый рабочий день.
Она подошла ближе, увидела его посеревшее безжизненное лицо, пустые глаза, неподвижные грязные руки, грязную одежду, спросила озабоченно:
- Устал?
- Безмерно! – тихо ответил новоиспечённый пролетарий. – Смертельно! – улыбнулся виновато и попросил: - Не найдётся ли немного горячей воды, чтобы обмыться?
- Сиди здесь, - сердито произнесла подруга, не ожидавшая, что праздник обернётся чуть ли не похоронами. – Я принесу.
Переодевшись в старенький халатик, она принесла ведро горячей воды и широкий оцинкованный таз.
- Вставай, - подняла несостоявшегося героя разладившейся вечеринки, - снимай всё до трусов. – Отнесла лавку от колодца, поставила на неё корыто, влила кипяток, разбавила холодной водой из колодца. – Стань рядом и наклонись: я сама тебе голову и спину отдраю.
Владимир повиновался: сил на инициативу не было.
Под умелыми материнскими руками большой ребёнок, очищаясь от жирной грязи, отфыркиваясь и поёживаясь от прикосновения крепких уверенных ладошек, ожил, отмыл грудь, живот и руки сам и, расслабленно улыбаясь, ждал, что дальше.
- Помоги, - попросила банщица. Вдвоём они поставили таз у лавки. – Садись и суй ноги.
Блаженство и нега охватили замлевшие за день в сапогах, уставшие от напряжения ноги, передаваясь всему телу. Чувствовалось, как расширялись отмокавшие поры, ноги разбухали, впитывая тепло, влагу и воздух, приятно пощипывало расслабляющиеся мышцы.
- Дай я, - встала перед ним на колени Марина и, тщательно намылив сердитую пеньковую русскую мочалку, принялась энергично растирать грязные икры и ступни, часто смачивая ноги уже не чистой, но ещё тёплой водой из таза.
Представив на её месте Эмму, Владимир неожиданно для себя и добровольной прислуги фыркнул.
- Ты что? – спросила она подозрительно и недовольно, бросив мочалку в таз.
- Ничего, ничего, - продолжая улыбаться, ответил он. – Ты здесь ни при чём, просто мне вспомнился вдруг наш сторож со смешным прозвищем Водяной – большой любитель чая и женщин.
Исправляя оплошность, Владимир мягко обхватил чистыми руками голову самоотверженной не брезгливой русской подруги, повернул лицом вверх, к себе, наклонился и, чуть касаясь губами, поцеловал в лоб, щёки, глаза, нос и, наконец, в губы, потом ещё и ещё в той же последовательности, присоединив мокрые ладони, наблюдая, как щёки зарделись, глаза повлажнели, губы набухли и дыхание участилось. Ослабев от его неожиданной нежности и благодарной ласки, Марина прошептала, не сводя с него преданных любящих глаз, молящих: ещё, ещё…
- Кончай, подлиза, а то дождёшься – расплачусь.
- Я не дам твоим прекрасным глазам подурнеть от слёз и высушу их поцелуями, - пообещал рыцарь с ногами в тазу.
Этого она уж не выдержала и, силой высвободив голову, опустилась горячей щекой на его прохладные колени и действительно тихо заплакала. Ему оставалось только перебирать красивые спутавшиеся и слегка повлажневшие волосы и гладить матовые плечи и спину, успокаивая её и себя в их общей неустроенной и беспросветной жизни, когда каждое участие – как яркая звёздочка на тёмном мрачном небосклоне неведомой судьбы.
- Ну, что, пойдём? – глухо спросила, прерывисто вздохнув, Марина, первой вернувшаяся из сказки в скучную явь. – Поди уж совсем заждались старики.
- Я могу только спать и спать, - повинился Владимир в слабости, с отвращением представив вкус водки и нечистое безалаберное русское застолье. – Извини, празднуйте без меня. А то засну прямо за столом.
- Ну, суки! Ухайдакали парня! – с силой обругала начальников Владимира преданная спутница и согласилась:
- Ладно. Вытирайся, обувайся, - она подбросила ему старые галоши, - и шлёпай домой, я постелю. Одежду оставь, выстираю, к утру у печки высохнет. А мы всё же дербалызнем за твой первый день – не пропадать же добру.
Добравшись до постели, Владимир уже почти спал на ходу и окончательно заснул, ещё не коснувшись подушки.
Глава 4
- 1 –
Ему показалось, что он и не спал совсем, когда ранним утром следующего дня Марина, сбросив одеяло, навалилась на него и стала целовать в губы и глаза, трепать за уши, за нос и волосы, пока он с трудом не открыл глаза, в которых продолжал жить сон.
- Вставай, работяга, осталось на всё про всё 45 минут. Ведро с водой у колодца, завтрак на столе, форма выстирана и высушена, сапоги начищены. Похвали денщика, господин офицер.
Владимир, ещё толком не проснувшись, обнял прилежного слугу за плечи, с силой притянул к себе так, что хрустнули нежные косточки, и впился губами в её размягчённые губы, не ожидавшие такого быстрого пробуждения и не успевшие запасти воздухом мягкую грудь, и долго сжимал в крепких тисках тело, старавшееся освободиться, чтобы вздохнуть хоть разок. Когда же это, наконец, удалось, Марина, тяжело дыша, не спешила подняться с насильника и, положив голову щекой ему на голую грудь и восстанавливая дыхание с закрытыми глазами, определила прерывистым счастливым голосом:
- Не укатали, значит, Володьку крутые горки.
И тут же резко подняла голову, ещё быстрее чмокнула в жёсткие заветренные губы, оставляя за собой даже последний поцелуй, и заторопила:
- Давай, давай шевелись, соня. Опоздаешь – посадят ещё, пропадёшь ни за понюх. Потеряешь и любимую работу, и любимую женщину. Винить-то меня будешь. Подъём! – и ушла, чуть споткнувшись и чуть качнувшись в дверях непослушным телом.
Оставшись один, Владимир со смаком потянулся, вытянув ноги и руки, сначала одним боком, потом другим, с минуту разглядывал весёлый переливчатый калейдоскоп света на стене, устроенный лучами низкого солнца, пробивающимися сквозь трепещущие от лёгкого ветра листья и ветви деревьев, и, резко поднявшись, потопал прямо в одних трусах к колодцу.
Как хорошо всё же, что у него есть здесь такая женщина как Марина. Не чета Эмме и, тем более, Эльзе, не приспособленным даже к мимолётному раю в шалаше и, уж тем более, к самопожертвованию. Правда, Марина тоже не любительница шалашного рая, но, если придётся, выживет и любимого выходит. Без неё бы он после вчерашнего дня пал духом и больше не пошёл на автобазу. Марина – по-своему сильная натура, преданная и заботливая до самоотвержения, страстная и земная, настоящая опора для рабочего мужика. Жаль, что своё счастье она оценивает только вещественными критериями – бытом, деньгами, тряпками, драгоценными побрякушками, и преданность её, хотя и истовая, но – временная, до той поры, пока не встретится кто-либо новый, кто устроит ей и дочери более обеспеченную и лёгкую жизнь. Владимир знал о потенциальном вероломстве подруги, знал и, сознательно обманывая себя, оправдывал нелёгкой судьбой в эвакуации, отвергая природные особенности характера, присущие хищной и не особенно пекущейся о честности натуре, выросшей на закваске еврейских генов. Он оправдывал и её отвращение к любой физической работе где-нибудь на стройке, фабрике или заводе и безудержное, настойчивое стремление занять всеми правдами и неправдами непыльное местечко буфетчицы или, на худой конец, временно, официантки в хорошем ресторане. Разве это не естественное желание работать в лучших условиях, поменьше и с большей оплатой, хотя бы и за счёт чаевых? Она этого не скрывает. У каждого своё понятие счастья, и нет единого, и чем ниже потолок желаний и требований, тем счастливей человек, тем приятнее и спокойнее с ним быть, подпитываясь лёгким оптимизмом. Он всё оправдывал в ней, потому что с ней было хорошо и удобно сейчас, хорошо, что она не насовсем, что у них нет и не может быть будущего, и оба об этом знают. Так стоит ли будоражить его в ущерб дню сегодняшнему? И новый день кажется не таким уж безнадёжным, и почему-то верится – может, потому что обласкан, обихожен и успокоен приятной женщиной – что он будет лучше вчерашнего. Владимир ещё больше уверовал в это, когда вылил на себя ведро холодной колодезной воды и дал слегка обсохнуть пупырчатой коже под тёплым ветром и солнцем.
На кухне в миске его ждала обязательная для здешнего народа варёная картошка, красные помидоры, два яйца, небольшой кусочек сала с коричневыми прожилками, полкружки молока и ломтик чёрного хлеба – царский завтрак по тем временам, приготовленный заботливой подругой, светящейся навстречу всем лицом в ожидании заслуженной благодарности.
- Вот тебе обед, - она присела рядом и указала на почерневший солдатский дюралевый котелок с крышкой, стоящий на столе, - хлеба только маловато.
- Балда! – обозвал себя в сердцах Владимир, стукнув ладонью по лбу и вспомнив кстати трудное нарицательное русское название глупцов и разгильдяев. – Я ж забыл взять карточки в бухгалтерии.
- Карточки – это хорошо, - без энтузиазма согласилась Марина. – Только и с ними, чтобы взять пайку, надо отстоять в очереди полдня. Чего ни наслушаешься, ни навидишься, все бока обомнут, хуже, чем на работе. И отстояв, нет уверенности, что хлеб достанется – в магазинах его не хватает, а назавтра сегодняшние талоны не берут, они пропали. Дают строго по головам: сколько голов с тобой, столько и карточек отоваривают. Приходится за работающих выстаивать две очереди или набирать чужих детей и стариков, а они требуют платы только хлебом. Тоска, а не жизнь! Хорошо, что тётя Маша не унывает, вместе и стоим, втроём с Жанной. На твою карточку придётся какого-нибудь сорванца захомутать. Весь день как в прорву. А ты говоришь, чего лезу в ресторан! Да там я всё возьму и без всякой очереди, и твою карточку отоварю без проблем. Усёк, работничек?
- Усёк, - легко согласился, приканчивая картошку с салом и молоком, Владимир, для которого хлеб, очередь, карточки были пока всего лишь местной экзотикой. – Знаешь, у меня есть для тебя два поручения. Выполнишь?
- Попробую, - неуверенно согласилась Марина. – А что за поручения?