- А тётя?
- Что тётя? Её нет. – Зося помолчала, окончательно осваивая потерю. – Она сама учила меня быть предельно преданной комсомолу и партии, что бы ни случилось. – Потом остановилась и повернулась к Владимиру: - Дальше я пойду одна.
- Не боитесь? Уже темнеет.
- Я никого и ничего не боюсь.
Владимир стремительно разочаровывался в спутнице, ошибочно полагая, что экзотическая рыже-синяя красота предопределяет душевную доброту и щедрость. И она, похоже, не нашла в нём того, кто мог бы шагать рядом в первых шеренгах комсомола.
- Приходите ещё, - произнёс он дежурное при расставании приглашение.
- Туда я больше не приду, - отрезала Зося и добавила убеждённо: - Вам надо оставить эту женщину. Она – лживая самка и предаст вас, как только попадётся кто-нибудь, кто будет содержать богаче.
«В женской проницательности ей, однако, не откажешь», - подумал Владимир, но ответил не так, как ей хотелось.
- Возможно, так оно и будет, но пока нам вдвоём хорошо.
- До свиданья, - недовольно буркнула Зося.
- До свиданья, - холодно попрощался Владимир.
И они разошлись, не думая о новой встрече, только у Владимира слегка защемило сердце от ещё одной потери возможного друга. Осталась одна Марина.
- 9 –
Дверь в дом, несмотря на сумеречное воровское время, была почему-то приоткрыта, зато дверь в спальню припёрта изнутри стулом. Владимир прошёл в гостиную, где в углу ютилась его запасная узкая кровать, увидел на ней аккуратно сложенную всю свою старую и новую одежду, постельное бельё, а под кроватью грязные сапоги и деревянный чемодан-тайник.
«Обычные женские капризы», - решил он, даже обрадовавшись, что не придётся выяснять отношения, а ночью дышать водочными испарениями. Перенёс одежду на стул, застелил постель и подошёл к столу, намереваясь чем-нибудь перекусить, но, увидев разбросанные где попало объедки, свежие пятна на скатерти, неряшливо вываленную на неё еду, подмоченные, очевидно, водкой жареную картошку, пару тонких срезов сала, отломанный или надкушенный хлеб, брезгливо поморщился и пошёл на кухню, прихватив единственную целую и сухую горбушку. Там он нашёл в чугунке остатки варёной картошки, а в плетёном блюде неказистые бугорчатые помидоры. Поел не торопясь, выпил чая, заваренного на листьях смородины, малины, клубники, мяты и ещё чего-то, название чего забыл, и вернулся в комнату.
Спать в таком бедламе он не хотел. «И до чего же все русские неаккуратны и привычны к грязи. Даже красивые и молодые женщины», - подумал он о той, что выставила его за дверь и не позаботилась убрать за собой и компанией. Приходилось самому. Первым делом он перенёс на кухню заснувшего сном праведника, только изрядно подпившего, за столом, положив щеку на плоскую алюминиевую тарелку с приятно холодящей кислой капустой, дядю Лёшу. Там заботливо уложил на широкую лавку и накрыл каким-то драным тулупчиком, висевшим на гвоздике у дверей, за что хозяин, не просыпаясь, благодарно почмокал. Потом перенёс туда же грязную посуду и объедки, подмёл и вычистил пол, открыл для проветривания двери и, утомлённый непривычным занятием, уселся на пороге входной двери, вдыхая свежий прохладный и всегда слегка влажный здешний воздух.
Сзади осторожно скрипнула половица… другая… и он расслабился, ожидая, когда большие тёплые руки привычно обнимут за шею. Так и случилось. Но только руки оказались тоненькими, маленькими и прохладными.
- А я с мамой сплю, - сказала в самое ухо Жанна, приятно пощекотав мягкими губами мочку. – А тебя наказали: мама больше не пустит к нам. Баба Маша сказала, что ты кобель, а мама назвала тётку, с которой ты ушёл, рыжей сукой.
- Это плохие слова, - остановил Владимир ябеду, - никогда их больше не говори.
- Ты рассердился, что тебя наказали?
- Нет, - успокоил он её, - я виноват.
- А я никогда не бываю виноватой, когда меня наказывают, - убеждённо заверил ангел, с силой упирая на «никогда».
- В жизни так часто случается, - посочувствовал грешник ангелу, севшему рядом на ступеньку.
- И рыжая тётя мне понравилась: она принесла мне пряники.
- Вкусные?
- Не знаю, - разочарованно протянула Жанна. – Мама сказала, что их есть нельзя и спрятала высоко в шкаф на кухне. Пойдём, посмотрим?
- Пойдём, - охотно согласился, поднимаясь, Владимир, взял подельницу будущего грабежа за руку, и они отправились на дело. Вот так Зося, он так и не разобрался в ней!
На верхней полке самодельного кухонного шкафа и вправду лежали в газетном кульке пряники. Он давно уже не видел и не едал таких: тёмно-коричневых, медовых, обильно покрытых белой сахарной глазурью. Торговки на базаре называют их «Московскими».
- Ты не бери, - в нетерпении дёргала снизу за руку истинная владелица лакомства, - их нельзя есть.
- Мы и не будем, - успокоил он, - мы только попробуем, хорошо?
- Ага.
- Пойдём на старое место, чтобы нас не застукали.
Там он занял ещё не успевшее остыть место на ступеньке крыльца, прислонившись к стояку открытой двери, а Жанна умостилась на его коленях поближе к кульку, и они дружно принялись за пробу, пока пряники не кончились, облизали липкие пальцы и умиротворённо успокоились, бездумно поглядывая в сгущающуюся темень ночи.
- Надо бы чаем запить, - предложил Владимир.
- Не, - отказалась Жанна, - лучше морсом.
- Дядя Морс уже заснул, нужно ждать до завтра.
- Подождём, - согласилась любительница сладкой цветной воды и, сладко зевнув, тесней прислонилась к нему, положила голову на грудь и через минуту закрыла глаза.
Он осторожно обхватил её за плечи, чтобы не упала, прижал к себе и замер, забыв про тяжёлый рабочий день, неудачный визит несостоявшихся друзей, испорченный семейный праздник и размолвку с Мариной. Во всём мире, поглощённом беззвёздным мраком, не осталось ничего: ни Земли, ни Неба, ни Германии, ни России, ни города, ни улиц, ни домов, ни людей, - только щемящая нежность к русской девочке, доверчиво прильнувшей к груди немца, лишившего её отца.
Глава 5
- 1 –
Этот день перевернул всё.
В жизни так бывает и довольно часто, особенно у русских, не умеющих и не любящих жить ровно, а обязательно стремящихся и взлететь высоко, и упасть низко. Похоже, что ангел-делопроизводитель, сам не ведая, что творит, подсунул шефу на ревизию в числе многих и личное дело Вальтера Кремера. Всевышний, увидев знакомую физиономию недавнего подопечного, разозлился на свою забывчивость и ещё больше – на запущенный эксперимент по регенерации души вследствие резкой смены условий содержания вмещающей оболочки, доклад по которому собирался сделать на ближайшем Верховном Сонме, вспылил, послал ни в чём не повинного начальника небесной канцелярии «к богу в рай» и ещё кой-куда, куда на небесах не принято говорить вслух, и… началось.
А началось всё с того, что утром Владимира разбудила не Марина, а тётя Маша. Старательно пряча почти бесцветные глаза и обидчиво втянув и без того узкие губы в широкий рот, опущенный скорбной скобкой вниз, она с вызывающим стуком поставила перед ним миску разварной свежей картошки, бережно положила рядом тоненький ломтик чёрного, слегка ноздреватого и всё же глинистого, хлеба и шумно пододвинула большую, почти полную, деревянную кружку синеватого снятого молока, глубоко неприязненно вздохнула, словно обругала втихую, и ушла к себе, плотно, со стуком, затворив дверь. Она выполнила Маринину просьбу, а сверх того кобель ничего не заслуживает.
Есть при таком сервисе не хотелось, тем более что убогий кусочек хлеба укоряющее напоминал о так и не полученных продовольственных карточках и о том, что он живёт – в фигуральном смысле – нахлебником. Он вспомнил вчерашний день, нудный как осенний мелкий дождь и бесперспективный как ходьба по кругу, отмеченный только, как теперь представлялось, бессмысленной изнурительной работой, конца и краю которой не видно и которая почему-то увлекла и даже взбодрила, наполнила беспричинным энтузиазмом и верой в успех. Вспомнил и вчерашний вечер, отнявший разом всех здешних друзей, если ими можно назвать русских знакомых, к которым он интуитивно тянулся, стараясь найти хоть какую-нибудь опору в незнакомой враждебной стране, и сердце и душу заволокла тягучая ноющая тоска, туманя оживающий мозг серой беспросветностью нового дня. Хорошо ещё, если парни снова придут на помощь, а если нет? Что он сможет в одиночку? Так и не притронувшись к завтраку, приготовленными чужими осуждающими руками, посидев ещё с минуту в невесёлом раздумье и кое-как пересилив гнетущее настроение, пошёл мириться, чувствуя вину за испорченный вечер. Вчера они заснули вдвоём с Жанной, и Марина приходила ночью, осторожно – он и не слышал – забрала дочь и не осталась, так её крепко задело пренебрежение Владимира.
- Марина, - негромко позвал он во вдруг ставшую запретной дверь.
- Чего тебе? – откликнулась она глухо и не сразу тусклым голосом, в котором не слышалось ни обиды, ни злости, ни, тем более, радости.
Так и есть: он виновен и наказан равнодушием и изгнанием с общей постели. Ничего, перетерпим, Зосю всё равно провожать нужно было, хотя бы из простой вежливости. Но не надо было так долго. А он не удержался, распустил петушиные крылья и хвост, захотелось идиоту блеснуть перед девчушкой профессиональной интуицией, поразить простушку логическим мышлением. Вот и поразил! Дуплетом, сразу двоих: и Зося ушла недовольной и чужой, если не сказать – враждебной, и Марину ни за что ни про что глубоко обидел. Однако и она не без вины. Зачем нужно было так зло и открыто, по-бабски, выказывать антипатию к ни в чём не повинной гостье, демонстрируя ничем не обоснованные права на случайного дружка? Он, приученный Эммой к полной свободе, и с Мариной не предполагал каких-либо серьёзных моральных обязательств, считая достаточными ни к чему не обязывающие постельно-дружеские отношения, которые, как ему казалось, вполне удовлетворяли и её. Потому, когда подруга напала на Зосю, сразу же решил оборвать оскорбляющие притязания на большее, показать всем, и себе в первую очередь, что грубое самочье поведение нисколько не затрагивает его свободы – он волен, как и прежде – а нелепые потуги Марины вмешаться в отношения со старыми знакомыми – не более как женская блажь, преходящая и не стоящая внимания. Быстро привыкнув к её обслуживающей роли в их случайном тандеме, он совсем не задумывался о её свободе и хотя бы о капельке прав на его свободу в оплату. Известно ведь: чем больше ближний делает для нас, тем меньше мы его ценим, не замечая порой в привычных услугах обычной человеческой любви, требующей взаимности.
- Сердишься? – спросил он об очевидном, не зная, с чего начать налаживание прежнего мира и на какие уступки пойти. Наверное, чуть-чуть придётся подлизаться, повиниться, отделаться минутной дурью, и дверь не выдержит, откроется, он не сомневался.
- Я устраиваюсь на работу, - выдержав паузу, ответила она не на тот вопрос и не так, как он ожидал.