- А тебе и не надо, - грубо ответил посланец американцев. – Ну-ка, руки за голову! Быстрей! – и он больно ткнул пистолетом в бок Владимиру, не ожидавшему такого послания.
Пришлось подчиниться. Связник явно нервничал и, очевидно, не доверяя, решил обезопаситься обыском. Неряшливо, непрофессионально обстукав и обшарив взятого в плен агента, тёмный приказал:
- Пойдёшь со мной. И не рыпайся – продырявлю.
Владимир ничего не понимал, а потому и не думал рыпаться, решив, что тот сведёт к резиденту, поджидавшему где-нибудь рядом.
- Куда? – спросил он безвольно, нисколько не сомневаясь, что ответа не получит.
Но он последовал, да ещё какой!
- В милицию, - «Ничего себе – резидент!» - Тебе, гаду, хана, а мне зачтут в прощение. Понял, вражина?!
Последние слова предавший связник, не сдержавшись, прокричал и больно надавил на пистолет, и без того истерзавший плохо защищённые гимнастёркой рёбра. Осознать размеры неожиданного провала, устроенного дубоголовыми янки, когда он всё наладил, чтобы приступить к выполнению задания, помешала тётя Маша.
- Володька, это ты? – окликнула она постояльца, выйдя на крыльцо. – Чего шумишь?
И тут случилось непредвиденное. Тёмный, не выдержав напряжения до предела натянутых нервов, измотанных, пока добирался, разыскивал и выслеживал шпиона, зная, что он работает на какой-то автобазе, пока обдумывал и решился предать, чтобы выпутаться самому, мгновенно отвёл пистолет от пленника и выстрелил в направлении голоса в темноту. Тётя Маша охнула, и было слышно, как грузно осела или упала и больше ничего не сказала. Владимир же не успел даже подумать, что делает. Левая рука его выбила пистолет, высвеченный пламенем выстрела, а правая что есть мочи двинула по белевшей в темноте скуле. Разжиженное страхом и неуверенностью тело связника, не ожидавшего такой мгновенной реакции от, казалось бы, накрепко схваченной жертвы, сначала, отступив на подкосившихся ногах на шаг, село, а потом, не удержавшись, упало на спину, повернулось слегка набок, неестественно прижав голову к поднятому плечу, и замерло в глубоком обмороке. Дальше Владимир действовал как запрограммированный автомат, не успевая осмысливать работу рук. Почему-то вспоминался верзила-штурмфюрер в лагере, упавший головой на бордюр, и он понял подсказку памяти только тогда, когда увидел большой камень с острым ребром, лежавший у калитки, чтобы она не раскрывалась настежь. Подтащив обмякшее тело, чтобы голова оказалась на уровне камня, он посадил его, подняв за плечи, и с силой толкнул назад так, что не удерживаемая шеей голова со всего маху стукнулась об острый угол. Раздался звук треснувшего спелого арбуза, и она съехала с камня, завернувшись на сторону, и замерла у плеча, открывая доступ льющейся из глубокой раны крови. Всё. Владимир убедился в этом, пощупав на шее сонную артерию. Застонала тётя Маша, торопя и не давая осмыслить убийство. Руки дрожали, хотелось скорее вымыть, на душе становилось всё гаже и гаже, и неизвестно было, что делать дальше. Не обращая внимания на стоны на крыльце, он обследовал карманы убитого, но ничего, кроме старенького замусоленного паспорта – американская подделка под бывший в долгом употреблении – не нашёл.
- Хто стрелил? – послышался голос дяди Лёши, ничего не видящего в темноте. Наткнувшись на жену, он обеспокоенно спросил: - Ты чё, Марья?
- За-а…ох! …стре-е…ах! …ли-ил! – завыла та тонким жалобным голосом, всё выше поднимая тональность.
- Цябе, што ль? – уточнил непонятливый муж, нащупав в темноте стонущую убитую, и философски усомнился: - Орёшь, дык значит – не зусим. Хто стрелил-то? Напужалась?
Стреляли в вечерней и ночной темноте в послевоенное время нередко, и к выстрелам привыкли, предпочитая, однако, не высовываться без лишней надобности из дому, чтобы не попасть под шальную пулю игравших во взрослые игры пацанов или под нацеленную пулю бандитов-мародёров. И те, и другие оружие, включая снаряды различных калибров, мины, толовые шашки и взрыватели, пулемёты, автоматы, пистолеты, ракетницы и всякого рода патроны – всё в заводской смазке и упаковке – добывали на брошенных немцами неподалёку от города лесных складах, к которым вели разбитые снарядами узкоколейки. Склады огородили колючей проволокой и повесили устрашающие таблички, ещё больше приманивающие мальцов, игнорирующих и то, и другое. Совершая ночные вылазки, юные диверсанты легко обходили немногочисленную охрану, убаюканную самогонными парами, и растаскивали смертельные игрушки, снабжая ими и себя, и знакомых, и бандюг. Часто устраиваемые в окрестных лесах шумные огненные фейерверки нередко оканчивались тяжёлыми увечьями и горем для родителей, но ничто не останавливало юных любителей оружия. Поэтому дядя Лёша нисколько не удивился выстрелу и вышел только потому, что прозвучал он близко, и послышались стоны жены.
- Во…ох! …о-лодь-ка…ах! – простонала не совсем убитая, убеждённая в том, что говорит.
Услышав поклёп, Владимир оставил совсем убитого и быстро подошёл к крыльцу.
- Тётя Маша, не я стрелял – бандит, он там лежит. Вас задело?
- Го-о-ло-о-ва бо-о-лит, - простонала она, сидя на ступеньке, держась за голову и качаясь из стороны в сторону.
- Дядя Лёша, неси лампу, посмотрим.
Электричества всему городу не хватало, и их квартал и другие по вечерам отключали, вынуждая к безделью, ненужным размышлением и раннему сну.
В тусклом свете задуваемой лёгким ветром лампы с закопчённым стеклом Владимир увидел, что правая ладонь тёти Маши вся в крови. Он с силой отнял её от головы находящейся в нервном шоке старой женщины и под начинающими густеть и засыхать тёмно-красными сгустками крови разглядел глубокую царапину, пересекающую седеющий висок. Не хватило сантиметра, чтобы выстрел вслепую оказался трагическим.
- Ну, мать, - воскликнул наклонившийся рядом и не очень переживающий муж, - отметилась! Цяперь будешь жить до ста гадов. Руками-то не чапай, - остерёг он жену, снова потянувшуюся к ране, - а то заразишь мозги, они у цябе и так з мусаром.
- Дядя Лёша, - попросил Владимир хозяина, - посмотри там: я, кажется, его прикончил.
Дядя Лёша пытливо вгляделся в мерцающее под неровным светом бледное неживое лицо парня и, не сказав ни слова, поспешил к калитке. А Владимир, не дожидаясь экспертизы, в результатах которой не сомневался, помог тёте Маше подняться и повёл, успокаивая, в дом, чтобы как следует обработать рану.
Он убил человека. Убил не нечаянно, как было в лагере и в поезде, а намеренно, хладнокровно, забыв главную божескую заповедь. Убил грешника, который мужественно шёл на суд праведный, правда, прихватив с собой для оправдания сообщника против его воли. Так не справедливее ли было пожертвовать собой и оставить в живых раскаявшегося? Ну, уж, дудки! Даже мысль об этом была противна. Он не настолько жертвенен, чтобы отдать свою единственную жизнь, в которой ещё не познал ни любви, ни отцовства, ни признания людей, даже за праведника, не говоря уж о мерзавце, скрючившемся у камня. И не Христос, а слабая тень его, чтобы списывать чужие грехи на себя. Да и действовал инстинктивно, не как разумное существо, а как животное, спасающее свою жизнь. Теперь, когда инстинкт угас, стало ясно, что убийство оправданно: предавший связник, понимая, что с пустыми руками здесь ему не светит, а там, откуда пришёл, вообще крышка, не угомонился бы, пока не прикончил строптивого агента, знающего о его существовании. Их отношения могли быть только на уровне кто кого. Значит, жить под постоянным страхом смерти из-за угла, из темноты, как сегодня, жить под дамокловым мечом, который очень скоро бы опустился? Нет, он правильно поступил, что исправил ошибку янки. Предатель погиб во имя дела, пора успокоиться и отнестись к происшедшему как к неизбежности. Иезуит Гевисман когда-то говорил: «Не бойтесь запачкать руки и душу чужой смертью. Она сделает вас не только настоящим профессионалом, но и настоящим мужчиной. Знайте, что женщины без ума от убийц». Что ж, будем настоящим мужчиной. Как он ненавидел сейчас заокеанских друзей Германии, не умеющих толком организовать даже простейшую операцию без опасности для жизни разведчика. Как противно быть простой пешкой в бездарной игре, всё время помня, что редкой из них удаётся прорваться в ферзи.
- Каюк, - подтвердил вернувшийся дядя Лёша. – Яго башка добре лягла на камень. Собаке – собачья смерть.
Владимир успел промыть висок ёжившейся от боли хозяйке, промокнуть дяди Лёшиной заначкой, выслеженной женой, и обмотать её голову старым стираным бинтом. Убедившись, что рана невелика и не опасна, жертва нечаянного выстрела вернулась к своему обычному угрюмо-усталому состоянию и ушла на кухню, никак не выразив отношения к киллеру.
- Слухай, - зачем-то понизив голос, предложил дядя Лёша, - давай оттянем яго подале, на другую вулку и там кинем.
Самое простое и лёгкое решение, как избавиться от трупа и улик, если не принимать во внимание, что тайна достанется двоим, а дядя Лёша, любимец Бахуса, не из тех, кто умеет по пьяни держать язык за зубами. Да и тётю Машу будут спрашивать, откуда такая рана на голове, и она тоже когда-нибудь проговорится. Так что всё равно придётся жить под тем же самым дамокловым мечом, ожидая, что охранители порядка вот-вот заинтересуются слухами, а вместе с ними и обитателями дома с заметным камнем рядом, вернее, одним из обитателей, который молчит. Всё пошло прахом, так пусть будет то, что будет. В разведке, учил всё тот же Гевисман, лёгкое решение, лежащее на поверхности, всегда неверно и опасно.
- Нет, дядя Лёша, - отказался Владимир от заманчивого предложения, - узнают – все пострадаем. У тёти Маши вон какая заметная отметина. Так что иди, зови милицию, пусть разбирается, кто и насколько виноват. Вы в этом деле сторонние.
Подумав, дядя Лёша не настаивал.
- Как хошь, можа, и разберутся, - и ушёл за разбирателями.
А Владимир ушёл к себе в тёмную комнату, лёг на спину, подложив руки под голову, и задумался.
Поверят или не поверят ему в милиции? И, если поверят, как долго будут проверять и где – в тюрьме или разрешат ждать разбирательства на воле? То-то будет доволен Шендерович, прощай, так и не освоенный студебеккер. Скорее всего, изолируют: им так проще, да и должен же кто-то понести наказание за смерть человека? Впервые до головной боли расхотелось продолжать навязанное грязное дело, конец которого, он чувствовал, не станет радужным, как он предполагал. Разве можно очиститься грязью? Теперь, после появления неожиданного связника-перевёртыша, он окончательно засомневался в честности американцев. Чем бы ни кончилась его шпионская миссия, не видать ему родины, как своих ослиных ушей. Вряд ли так просто и скоро отпустят птичку, запутавшуюся в сети, обязательно заставят и дальше петь с чужого голоса. Пускай же будет русская тюрьма – только ненадолго – пусть избавят его русские уголовные следователи и от американской колючей опёки, и от тесного знакомства с русской контрразведкой. Почему бы, в конце концов, не остаться здесь, в России – он ведь, может быть, русский? – пока победители не разберутся, кто из них кому друг, а кому враг, и не оставят в покое, решая глобальные вопросы, муравья Кремера или Васильева? Он потом вернётся на родину, обязательно вернётся. Скоро следом за пропавшим появится новый связник и будет более изощрён, недоверчив и осторожен. Вряд ли он так просто поверит версии Владимира, и, кто знает, не будет ли у него инструкции решить судьбу агента, на всякий случай, разом и перенять дело. Похоже, американцы ступили на тропу недоверия и не сойдут, безжалостно сталкивая в пропасть всех своих новых помощников, вызывающих хоть малейшее подозрение. Нормально работать в разведке так нельзя. Куда ни кинь – везде клин. Ему бы бросить всё, быстренько собрать вещмешок и бежать вглубь страны, затеряться среди дальних просторов и многолюдья, а он не может и не хочет пошевелиться, отдавшись полной апатии. Оказывается, убить человека не так сложно, вот пережить убийство – куда сложнее.
Шаркая подошвами домашних чувяков без задников, подошла тётя Маша, спросила:
- Можа, покушаешь?
Его чуть не стошнило.
- Нет, спасибо, - и добавил признательно: - Вы спасли мне жизнь.
Она вздохнула тяжело.
- Ты мене – тож, так што мы – крестники. Прости, кали ране што не так було.
До чего ж простые и искренние русские люди.
- И вы меня простите.
Она не хаяла и не ругала крестителя, изувечившего ей голову: чего вспоминать, когда он мёртв. Она пришла с состраданием к маявшемуся убийце, не осуждая вслух, считая, что есть, кому это сделать и без неё, а ей надо пожалеть парнишку, пусть даже и виновного, но кто может заранее заручиться божьей волей и не оказаться на его месте? Такие в беде не оставят. Сравнивая, Владимир должен был признаться себе, что немцы не такие – они сразу же отделяются от чужого горя, накрепко захлопнув створки домашней раковины. Ему надо бы выйти к калитке, подождать там, не тревожа тётю Машу, и покараулить на всякий случай тело, а он никак не мог себя заставить, почему-то боясь, что мертвец обязательно выкажет как-нибудь справедливый упрёк, проявит как-нибудь осуждающую скорбь.
- 8 –
Только услышав скрип и стук колёс телеги, громкое топанье копыт в ночной тишине и голос дяди Лёши: «Вось туточки. Асцярожнее, ён там апракинувся», он с трудом поднялся и, шатаясь как пьяный, вышел навстречу судьбе в милицейском обличии. У калитки уже шарили два карманных фонарика, темнела телега с фыркающей и мотающей головой от недосыпа и запаха мертвеца лошадью, а высоко-высоко и свободно в небе, среди разошедшихся к полуночи серых облаков, мерцала на глянцевой теми тусклая звезда, указывая путь осиротевшей душе упокоившегося грешника.
- Ты? – встретил его один из милиционеров, осветив фонариком, и было ясно, что он вложил в короткий как выстрел вопрос.
- Я, - поняв вопрос, ответил Владимир.
- Где пистолет?
Очевидно, дядя Лёша уже рассказал, что знал, добавив непременные комментарии.