- 12 –
Когда вышли, Сашка облегчённо вздохнул.
- Фу, запарился больше, чем в бане. Тяжело разговаривать со старичками.
- Какой же он старик? – возразил Владимир. – Самый продуктивный возраст.
- Всё равно. У них мозги напрочь запечатаны коммунистическими идеями времён революции и гражданской войны и ничего нового не воспринимают. Я-то наивно думал, что он-то меня поймёт.
- Он и понял, - заступился за будущего хозяина Владимир, - потому и забеспокоился за тебя. А ты вот этого не хочешь понять.
- Не люблю никому быть должным и в тягость, - отрезал Сашка и тут же сильно закашлялся таким грудным кашлем, какой недавно разрывал лёгкие парней, сбежавших на юг, куда надо бы и Сашке, пока не поздно. Кое-как задавив приступ, он утёр ладонью заслезившиеся глаза и повлажневший рот и попытался оправдаться: - Из тепла на холод вышел. Ты перебирайся скорей, буду заходить. Люблю длинные умные разговоры и споры.
- Какой смысл нам спорить? – съехидничал Владимир. – Ты ж меня собрался коленкой под зад.
- Во-первых, не тебя, работягу, а русскую бюрократию, во-вторых, ничего не поделаешь – таковы законы истории. Нет, я не против русских огульно, и если сказал так, то с досады на своих, прислуживающих ради куска, не пытаясь взлететь. Ни гордости, ни уверенности, ни желания стать лидером, ни умения трудиться на радость себе и людям на пользу. Без усвоения своей истории и культуры, без образования и знания языка ни о каких национальном самосознании и самостоятельности и речи быть не может. Это первое, за что следует приняться самим, а потом научить и других. Национальные корни у нас, слава богу, ещё крепки – русских в сёла и городки не заманишь – надо только оживить ствол – историю и ветки – культуру и язык, и всё национальное дерево оживёт, зацветёт и будет плодоносить. Разве это не стоит гипотетической мировой революции? Нам как воздух нужны республиканские национальные университет и институты, школы-десятилетки, театры, кино, праздники, чтобы национальные язык и культура стали необходимыми и доминирующими. Пусть русские, если хотят у нас работать, изучают наш язык и живут нашими историей и культурой, а не мы у себя дома перенимаем их язык и культуру. Пускай мы дети одной славянской семьи, но всё равно – разные и с разной судьбой. Мне не нравится всемирная, межнациональная, наднациональная, космополитическая культура, не объединяющая народы, а подавляющая личность, растлевающая душу и заставляющая забыть самое простое и самое великое понятие – Родина.
- Я в этом с тобой полностью согласен, - с жаром присоединился Владимир.
- Ты давай не медли с переездом, а то мы с дядей Серёжей поболтать любим оба, а слушать некому, - Сашка снова закашлялся. – Всё, я пойду, пора прогревать радиатор тёплым молоком. Не заблудишься?
Они простились, крепко пожав руки, и рука Сашки была горячей и влажной.
С трудом ориентируясь в темноте на пустынных незнакомых улицах, Владимир добрался до разрытой привокзальной площади, блестящей в мутном лунном свете пятнами свежеуложенной несчастными немцами брусчатки, и уверенно зашагал к дому, с удовольствием, в отличие от Сашки, вдыхая прохладный ночной воздух и чувствуя, как обновлённое тело тоже дышит каждой очищенной порой. Он завидовал новому знакомому. Больной, неустроенный, нередко, наверное, голодный, он не теряет бодрости духа, увлечённо занимаясь глобальными идеями оздоровления нации. Другой бы сосредоточился на мелких текущих проблемах обустройства семьи и личного благосостояния и чихал бы с высокой колокольни на эфемерное национальное самосознание, от которого никакого дохода, жил бы припеваючи, не вмешиваясь ни в какие истории, тем более в национальную, и ни в какие культуры, кроме застольной, или… стал бы шпионом. У Владимира от обиды на себя навернулись слёзы. Бросить, что ли, все эти паскудные игры с янки, оборвать утончившуюся связь с родиной и остаться в России, поверив Гевисману и окончательно смирившись с русским происхождением. Тем более что здесь у него есть всё для нормальной жизни: приличное жильё у Сергея Ивановича, хоть какие-то друзья и знакомые, которых никак не назовёшь врагами, любящая женщина, интересная работа и даже большие деньги, что немаловажно. Жаль только, что Гевисман не назвал его белорусом. Тогда бы он обязательно присоединился к Сашке.
К дому подходил, умерив шаг и таясь у заборов, чтобы не быть застигнутым врасплох новым связником, хотя и понимал, что второго так рано быть не может. Но кто их знает, этих американцев, они уже напортачили с первым, вполне могли послать для верности дубль, так в разведке изредка делают, когда требуется быстрая и надёжная связь. К счастью, его никто не встречал.
В тёмном доме он прошёл на тусклый свет привёрнутой керосиновой лампы, чадящей на бензине с солью и стоящей на кухонном столе, около которого, подперев ладонью щёку, сидела тётя Маша, удерживая второй рукой прижавшуюся к ней Жанну. Глаза обеих были тусклы и печальны, особенно у девочки, унаследовавшей от матери тёмный скрытный цвет зрачков, за которыми никогда нельзя было угадать настроения.
- Что-то ещё случилось? – спросил Владимир, присаживаясь рядом.
- Ейный бацька зъявився, - коротко ответила хозяйка, не меняя позы.
Этого ещё не хватало! Хорошо, что у них с Мариной всё кончилось.
- Почему тогда такой скорбный вид?
Жанна не сводила с него внимательных глаз, как будто видела впервые, как будто они не были давно вместе, не спали доверчиво рядком и не говорили на животрепещущие темы. Медленной ящеркой она соскользнула с колен женщины и перебралась к нему, словно ища защиты у более сильного.
- Ты наврал, что папка высокий и красивый, - попеняла она тоненьким жалобным голоском, подняв на него совсем потеплевшие глаза, быстро заполняющиеся недетскими горючими слезами. – Он совсем короткий, страшный и вонючий. Я не хочу его, я хочу тебя, - она теснее прижалась к груди Владимира, давая понять, что выбор её твёрдый и окончательный.
Владимир, ничего не поняв, погладил девочку по голове, успокаивая.
- В чём дело? – обратился он к хозяйке за разъяснениями. – Где он?
- Дрыхнет, - грубо ответила тётя Маша, вытирая тоже заслезившиеся глаза. – Принесла нечистая. – Она высморкалась в подол и рассказала, что знала.
- Маринка ноне рано собралась – там, у их, большую уборку затеяли – торопилась сильно, бягом помчалась. А у пивного ларька, што кали ихняго рэстарану, мужиков тьма, усе на узводе, перагарадили путь, плати, гуторят, штрафу – по кружке на брата, а то не пропустим. И ён выкатился из-за будки, ширинку зачиняет и тоже кричит весело: «Мяне не забудь, мяне – двойной штраф плати». Она, як убачила, так и обмерла, упала перед им на колена да как завопит: «Василёк!!!» Усе пьянчуги-попрошайки зараз змолкли. И он ухмылку сальную, вясёлую согнал с лица, неуверенно запрашает – зусим запамятовал, як жонка выглядит, да и дзе помнить, кали видались мало, дзявчиной была, а тут – жанчина, красавица – «Маринка, ты? Чё не дома?». Дурней ничого ня мог сморозить. Чё там у их далее було, ня ведаю, тильки приволокла она яго с одним из энтих сюда, здала мяне, папрасила приглядеть и знов уцякла, опоздав, як ни старалась, к назначенному часу. Лешак мой тут як тут – снюхались, надрались до усрачки и цяпер спят. И слава богу, пусть Маринка справляется з им сама, а я не могу, - тётя Маша всхлипнула, спросила: - Бульбы хочешь? Со шкварками?
Какая бульба? Какие шкварки? Не хватало ещё спать с женой, есть с мужем и быть отцом их дочери.
- Тётя Маша, мне надо уходить.
Она не ответила, понимая, что это самое разумное, но жалко было терять спокойного и щедрого постояльца, да ещё шофёра, слишком неравноценна замена. По ней, лучше бы ушли те.
- Куды ж ты пойдёшь?
И он не отвечал, стыдясь признаться, что нашёл куда и задумал бегство раньше, а не в связи с появлением мужа Марины. Жанна, успокоенная наконец-то найденным отцом, заснула. Он бережно поднял её на руки и отнёс к себе на постель, укрыл одеялом, подоткнув со всех сторон, поправил подушку и вышел на крыльцо в намерении дождаться матери, чтобы о чём-то поговорить, но о чём, не знал и сам. Просто не спалось. В природе и в душе была кромешная тьма. Чуть накрапывал мелкий дождь, и не было слышно ничего, кроме редко падающих капель. Присев на ступеньку крыльца, он вспомнил Сашку с дядей Серёжей и пожалел, что не остался на ночь там.
В комнатах раздалось какое-то мерное буханье с шарканьем, от резкого толчка открылась дверь, и через порог на крыльцо перевалилось, опираясь на деревянные упоры с ручками, туловище, напрочь лишённое ног. Оно тяжело дышало, распространяя тяжёлый дух сивушного перегара, давно не мытого потного тела и не стираной заношенной одежды.
- Здорово, браток. Тоже здесь кантуешься? Небось, мнёшь Маринку-то? – сиплый голос был, несмотря на уродство тела, напорист и весел и чем-то знаком.
- Нет.
- Разве сознаешься? Ну, и вмазали мы с Лешаком, голова трещит – мочи нет. У тебя нечем подлечиться?
- Нет, не пью.
- Жаль… Тогда давай задымим.
- Не курю.
- Не куришь, не пьёшь, не ебёшь – ты что, как и я, на фронте не был? – он совсем близко придвинулся к Владимиру, обдав невыносимым зловонием.
Тот, отклонившись насколько возможно, покосился на орден Красного Знамени и медаль «За Отвагу», косо прикреплённые к грязной гимнастёрке. Обладатель воинских наград, поймав вопросительный взгляд, пояснил:
- Кореша нацепили, чтоб лучше подавали. Своих нет.
Он достал из кармана гимнастёрки мятую пачку «Севера», зажигалку и закурил свои, раз не удалось стрельнуть чужие, осветив лицо, и тогда Владимир узнал безногого на тележке, что допил, не побрезговав, его пиво в Сосняках, когда они с Марленом уезжали в Минск. Вот, значит, кто Василёк, вот почему так расстроилась тётя Маша и почему не хочет такого отца Жанна. Не позавидуешь Марине: и её крепко задело зло, которое всегда рядом с ним.
- Самым первым снарядом, пущенным немцами ранним утром 22-го июня, мне раздробило ноги, я потерял сознание и не слышал даже свиста второго снаряда. На этом и кончился мой фронт, - рассказывал Василёк свою невесёлую историю. – Очнулся от адской боли на окровавленном столе, когда наш полковой коновал сделал первое обрезание по колени. «Если», - говорит, – «не прекратишь орать, я тебе сначала голову отрежу. Влей ему», - приказывает сестричке. Та и влила в меня пол-литровую кружку слабо разведённого спирта, сделав на всю жизнь алкашом. После этого я только матерился, вспоминая всех родственников, бога и, особенно, хирурга, чему тот только радовался. Замотали мои культи в белые бинты, вкололи в задницу чего-то и забросили в полуторку к таким же обрубленным и окровавленным, не оправдавшим надежд отцов-командиров. Захлопнули борт, подсадили сестричку, и погнали мы из города Бреста на восток. Лучше б вывезли детей, чем нас, никому не нужные отходы начавшейся бойни. – Василёк с силой выплюнул окурок и закурил новую папиросу. – Куда и как мы ехали, не знаю потому, что большую часть дороги был в жару и без памяти. Помню пикирующие прямо в кузов самолёты с крестами, перевёрнутые горящие машины, толпы народа, бредущие рядом, столбы взрывов кругом, вонь от нас говном и кровью и сестричку с опухшими от слёз, страха и безнадёжности глазами в измятом грязном халате. Постоянно кого-то выбрасывали, кого-то добавляли, но я доехал до Смоленска, где в госпитале другой коновал сделал второе и последнее обрезание потому, что сам видишь, дальше некуда. Без спирта, под наркозом. Очнулся в палате, ощупал себя, заплакал, думаю, лучше бы он с другой стороны обрезал, чтобы не мучиться всю жизнь. А тут опять немцы догнали. Погрузили нас в санитарный состав и до Ярославля парили в крови, вони и криках в вагонах, забитых горем и отчаяньем до отказа. В Ярославле обработали ещё раз мои культи, приделали к штанам кожаные стопоря, как подошвы у слона, местный плотник сварганил тележку на подшипниковом ходу, и сказали: «живи», а как жить, не сказали. – Василёк выплюнул второй окурок, перебрался к стене и сел там, опершись спиной и выставив страшные обрубки. – Как только немец попёр восвояси, я – следом, на родину, к родственникам. Из документов была лишь справка из госпиталя, что был, искалечен и излечен, да я её то ли потерял, то ли искурил по пьянке, не помню. Добрался нормально: сердобольные люди кормили, а главное, поили, без чего мне жизнь была уже не в жизнь. В городе всё разрушено, сгорело, улицы нашей нет, домов – тоже, родственники, похоже, все погибли, один я остался, да и то – наполовину, ближних соседей нет, а дальние не узнают. Покандыбал в военкомат, прошу военный билет и справку, что был солдатом и ранен, а то жрать нечего. Отвечают вежливо, что городской архив сгорел, часть твоя перестала существовать ещё в первые дни войны, ищи свидетелей или добирайся до Минска, до республиканского архива, тем более что документов из госпиталя у тебя нет. Если, объясняют, мы им напишем, то ответа дождёмся через полгода, так много сейчас всяких запросов. Согласился я, куда денешься: за полгода с голодухи сдохнешь. Дали мне временное удостоверение личности и проездной литер. Литер я сразу же толканул на вокзале, три дня гужевал, да с месяц или два – время для меня давно ничего не значит – болтался в городе у пивнушек, а потом, потеряв удостоверение, стал добираться обкромсанным зайцем. По дороге не раз ссаживали, приходилось знакомиться с попутными злачными местами, но, всё же, добрался. В горвоенкомате жирный боров… - «Опять то же, точное, определение военкома», - подумал Владимир, - … вылез из-за стола, стал надо мною, покачиваясь в блестящих хромовых сапогах, говорит, ухмыляясь: «Чем докажешь, что не дезертир и ноги тебе оттяпало не поездом по пьянке?». Я, и впрямь, был, как обычно, на взводе. Полаялись мы всласть, да и вышел я ни с чем. Хорошо, Маринку встретил – поможет. – Он подвинулся к краю крыльца и стал мочиться, не видя брезгливого выражения на лице Владимира. Сделав своё мокрое дело, повернулся и великодушно предложил: - Ты Маринку-то чпокай, я не против: дашь на пол-литруху и на пару кружек пива, я и отвалю хоть на всю ночь.
Этого Владимир не выдержал, поднялся и, не ответив на лестное предложение, ушёл в свой угол. Было невыносимо гадко, больно и стыдно. Он уложил новый чемоданчик в старый, с трудом закрыл, поднял, встряхнув и примериваясь к тяжести, огляделся, расставаясь с так и не обжитым местом, и подошёл к спящей Жанне.
- Прощай, дочь, - он наклонился и легонько поцеловал девочку в разрумянившуюся щеку. Теперь у него двое детей, и оба – потерянные.
- Тётя Маша, я ухожу, не могу оставаться, - сообщил он хозяйке, лениво возившейся по хозяйству в ожидании Марины.
- Уже полаялись? – высказала она догадку.
Он не стал разубеждать, а только попросил:
- Не найдёте ли мне какого-нибудь старенького одеяла? Я вам деньги на новое оставлю.
- Ох, горюшко-горе! – почти простонала тётя Маша, ушла в свою комнату, а через минуту вернулась с серым солдатским одеялом, молча сложила, перевязала бечёвкой и подала.