Немчин принёс из комнат два стула – один для Зоси, другой для себя, Шнырь устроился на пороге, подперев несчастный стояк, все уселись и притихли, тактично не обращая внимания на хлюпающего чаем героя: внимающий зал подготовился и замер в ожидании повествования. А рассказчик лихорадочно собирался с прыгающими из одного времени в другое мыслями, не зная, с чего начать и что сказать, чтобы не выглядеть чересчур жалким и сентиментальным. Однако, начал, и пошло на удивление легко и гладко, словно оживая, самому стало интересно и даже не верилось, что это было. Рассказывал о том, как встретились немец Виктор и русская Варя, как родился мальчик Витя, и мать с сыном стали изгоями, как забрали Варю, и он нашёл Витю у трупа бабушки, узнал об убийстве Вари. Рассказал о встрече с Шатровыми и предательстве Кулика…
- Тот самый? – жёстко перебил комиссар.
- Тот, - подтвердил Владимир.
Рассказал о подвиге Горбовой, узнавшей новые имена и адрес увезённых малышей, о её трагической смерти… Ещё многое не рассказал, не разрешая себе останавливаться на деталях и оценке событий, но и без того лица слушателей стали сумрачными и сосредоточенными, а жалостливая Лида откровенно плакала, роняя крупные слёзы на руки, безвольно опущенные на колени. Даже Зося, не по-девичьи жёсткая и волевая, без бабских, как она считала, сантиментов, сидела с покрасневшими от боли и печали глазами, пристально и страстно вглядываясь в того, кого считала мямлей, недостойным шеренги героев-революционеров.
- Несчастные сиротки, - почти простонала Лида, утирая слёзы и тяжело, с надрывом, вздыхая.
- Да-а-а, доста-а-а-лось, - согласился Немчин. – Ничего, у новых родителей оживут, возьмут своё.
А те, которых жалели, не ведая взрослых переживаний, уселись на пол у щедрой корзины, усердно грызли молочными зубами красивые и вкусные шары и, радуясь забаве, катали их друг другу. На фоне раскиданных райских яблок они, беленькие и воздушные, казались ангелами с мещанской лубочной картины, принёсшими безмятежность, согласие и любовь в настрадавшийся дом.
- Это невозмо-о-жно! – голос железной Зоси дрогнул, а расширенные глаза неотрывно и недоверчиво глядели на развеселившихся малышей. – Такого даже в книгах нет.
- В книгах много чего нет из того, что есть в жизни, - глухо обронил потрёпанный жизнью комиссар, и его голубые девичьи глаза потемнели от тяжких воспоминаний о человечьей подлости. – Сироткин – твой родственник? – вдруг спросил, казалось бы, ни к селу, ни к городу.
Зося вся вспыхнула, сразу вспомнив подзабытые не книжные истории дяди и тёти, отвернулась и ничего не ответила.
А комиссар и не ждал ответа: он давно привык не получать их, внятных и правдивых, на свои ясные и прямые вопросы, заданные бывшим товарищам по партии.
Начавшую было сгущаться атмосферу разрядил Шнырь. Он встал с порога и задумчиво, разгладив мальчишеские черты лица, огрубевшие от уголовщины, табака и пьянства, произнёс мечтательным голосом, заставив всех обернуться:
- Может, и у меня не своя фамилия… я тоже из детского дома…может, и меня родственники ищут, а новой фамилии не знают…
Владимир быстро поднялся, подошёл к нему, осторожно минуя детей, положил братскую руку на плечо.
- Мы обязательно узнаем твою настоящую фамилию и обязательно найдём родственников, верь мне, брат Петька.
Шнырь смущённо шмыгнул носом, опустил голову.
- Да я – так…
- Вот что, - взял инициативу в свои руки комиссар, не дав никому расхлюпиться, - детишки сильно ослаблены и запуганы, того и гляди занедужат. – Он обращался к Владимиру, и тот понял, о чём пойдёт речь. – Им нужен постоянный материнский уход, и никто, кроме Лидуши, его не даст. Да и я, - Сергей Иванович невесело усмехнулся, - с некоторых пор перешёл в разряд наблюдателей жизни, так что постоянно буду на подхвате. Куда тебе с ними, неустроенному, с длительными командировками и без женщины? Загубишь! Короче, - он повысил голос, перейдя к самому существенному, - мы забираем детей себе, и не спорь! – остановил поднятой рукой встрепенувшегося в протесте несостоятельного отца. – У тебя ещё будут, а мы малость припозднились с Лидой, нам они в самый срок. Ну, а если у нас свои родятся, дай бог, - Лида стыдливо отошла к кухонному столику, - то, слово коммуниста, все будут одинаково родными. Не беспокойся, - остановил рукой Владимира, хотевшего сказать, что им будет трудно, что он обязательно будет помогать материально, - вырастим и воспитаем как надо, стыда за них не будет. Я всё это говорю для случая, если ты вдруг захочешь уйти от нас – жениться, - комиссар стрельнул быстрым взглядом в порозовевшую, внимательно слушающую, Зосю, - или надоедим. А лучше нам вместе, одной семьёй, так, Лидушка?
- Господи! – тихо воскликнула Лида. – Да я всей душой!
Комиссар прав – лучшего варианта для детей не придумать. Владимир и сам совсем недавно мечтал о нём. И самому, напоминая, кто они и как появились, рядом быть ни к чему. Старички добры, и не следует эгоистично использовать бескорыстную доброту. Но сразу согласиться на очевидное предложение как-то неудобно, могут подумать, что он спешит избавиться от обузы.
- Поживём – увидим, - пробормотал неопределённо, не показывая глаз.
- Вот и прекрасно, - заключил настоящий, достойный отец детей, - время всё расставит по своим местам, ты прав.
- Лидия Николаевна, что делать-то? – поднялась со стула противница кухни, подходя к новоиспечённой матери.
Та тихо плакала, не в силах сдержать радостных слёз.
- Сначала мы с тобой накормим и уложим спать ребятишек, - еле выговорила она. – Если бы ты знала, какая я счастливая! – и, не сдержавшись, поцеловала девушку в щёку, а та, смягчаясь, улыбнулась неприхотливому женскому счастью.
Поднялся и Фёдор.
- Надо бы по русскому обычаю отметить знаменательное событие. Как предложение?
- Организуй, - разрешил Сергей Иванович.
- Я смотаюсь, - обрадовался Шнырь, чувствующий себя неприкаянно в непривычной сдерживающей обстановке домашнего уюта.
- Не лезь поперёд батьки, - отрезал организатор, - я сам. Ты принесёшь не то, что надо, а у нас дамы, - взял лишние стулья и ушёл собираться, а за ним и Шнырь, надеясь составить компанию.
Четвёрка взрослых затихла: женщины возились за кухонным столиком, а мужчины наблюдали за детьми, продолжающими игру с яблоками.
За всё время не было сказано ни слова о Сашке, словно и Владимир, и Сергей Иванович уговорились не бередить ещё одну рану, откладывая консилиум на потом, когда останутся вдвоём.
- Пойду, вымоюсь хорошенько после поездки, - поднялся Владимир. – Петька, поможешь? – предложил развлечение отвергнутому Немчиным парню.
Окончательно стемнело. На небе высветились первые немигающие бледные звёзды, ночь обещала быть прохладной и ясной. Он разделся до пояса, набрал ведро холодной колодезной воды, вылил в таз, отнёс на лавку поодаль, где обычно взбадривал себя утром и вечером, вымыл с обильным мылом лицо, шею, руки, сполоснулся, покрякивая и разогреваясь, потом принёс ещё ведро воды, попросил ёжащегося от чужой процедуры парня:
- Слей, - и наклонился, подставив покрытую пупырышками спину.
Когда перехватило дыхание, а следом от тела к голове поднялась волна жара и бодрости, понял, что окончательно пришёл в себя, и может быть, всё и на самом деле будет хорошо. Не вытираясь, надел нательную рубаху, гимнастёрку, расчесал мокрые волосы, облегчённо вздохнул, улыбнулся посеревшему от холода Петьке и спросил:
- Трудно было?
- Не, - соврал тот искренне, - пацанята молотки, не рюмили.
- Расскажи всё, - попросил Владимир, присаживаясь на лавку.
Шнырь потоптался, пока нашёл устойчивое положение у колодезного ворота, закурил. Рассказчиком он был никудышным. Из всех частей речи он признавал существительные да глаголы, сдабривая их вспомогательными частицами. Воровской сленг приходилось переводить и додумывать, что там случилось в Оренбурге.
- Ну, прикатил в Оренбург. На вокзале надыбал шпану. Сказали про улицу Шатровой и детдом. Холодно, солнце садилось в степь. Хозяйка накричала, чтоб все сдохли, как поселенка от тифа. Посидел, покурил. Пацанят стало жалко. Знаю я эти детприёмники. Нашёл детдом. Деревянный забор с колючкой поверху и длинные бараки. Походил вдоль, подёргал доски, нашёл лаз. Сижу, жду. В сумерках вылезли двое. Дал в зубы, чтоб дым пошёл. Столковались за двести. Жду. Приволокли пацанят. Понимают, молчат. Руки в ноги и на вокзал. Боялся погони и шухера на вокзале. Забрались в товарняк с паровозом, что на север. Поехали. В Магнитогорске обходчик дал молока и хлеба, не тронул. В Челябинске фраерами сели на поезд, лафа. Бабы уступили полку, кормили, жалели. В Москве всё знакомое, почти дома. Утром были в Минске. А тебя нет. Старики фартовые.
Такого подвига от урки Владимир никак не ожидал. И что его подвигло? Наверное, недобрая память о собственном детдомовском детстве.
- Я бы не смог, - искренне сказал он. – Ты просто молодчина! Теперь заживём вместе.
- Не-е, - лениво процедил Шнырь.
- Что «не»?
- Не хочу кантоваться по-вашему, - он пренебрежительно цыкнул через плечо. – Ещё вкалывать заставите, а то и учиться. Воспитывать будете. Я волю люблю, когда сам по себе – что хочу, то и ворочу. Не, - решительно отверг притязания на свободу, - не останусь, - и без задержки: - Денег дашь? Поиздержался. И на зиму одёжку надо. Есть, пить тоже, пока не возьму где.
Владимир подошёл к нему, чтобы лучше видеть лицо.
- Дам, обязательно дам, дам, сколько возьмёшь. Бросай своё подлое занятие, бери только у меня. Всегда, когда надо, приходи: всё, что у меня есть – твоё. Ночёвка – в любое время. Ты – брат мой.
Шнырь ловко сплюнул окурок.