- «Антихрист!» - завопил батюшка, сразу угадав мою новую сущность. – «Запалил мерина! Шкуру спущу!».«Подожди, отче», - оборвал его вопли протоиерей и ко мне: - «Где каменья?». Достал я их из-за пазухи, чувствую, жжёт руку покража, невмоготу держать, отдаю ему, еле удерживая - «Вот ваши стразы, целы!». Он побелел и застыл как обухом ударенный, только глаза злобными буравчиками сверлят, стараясь понять меру опасности. Однако, очнулся, развернул плат, что-то обмысливая. «Целы каменья! Слава богу!» - радостно загудел батюшка, наклонившись над платком. – «Все здесь, не сгубил, ирод!». «Целы-то целы», - тянет змеиными губами протоиерей, не особенно-то всматриваясь в стекляшки, - «да не те!». «Как не те?» - вскричал, испугавшись, батюшка. «Не те», - упрямо твердит рязанский вор, - «не драгоценные аметисты это, а поддельное стекло». Батюшка аж отшатнулся, в ужасе приоткрыв рот. «Подменил он», - указывает протоиерей на меня пухлым розовым перстом, почти дырявя грудь. – «Посмотри, дьякон, так ли я говорю?». Тот подвинулся пузом, наклонился над платком, даже понюхал стразы и отвечает внушительно, непоколебимо, со знанием – ему ли не знать, будучи в сговоре с протоиереем: - «Так, отче, так. Не драгоценные каменья божьей матери это, а подмена. Вот тебе, господи, крест!» - и перекрестился, иуда, не опасаясь кары божьей за ложь.
- Тут и народ подвинулся поближе, чтобы рассмотреть, о чём говорят священнослужители, и поучаствовать в раскрытии истины, а лже-следователь суёт им плат под носы, чтобы убедились в подмене, как будто свиньи что-то понимают в драгоценностях. Но это не мешает мужикам укоризненно и убеждённо качать лохматыми башками, а бабам поджимать бескровные губы, посматривая на меня с опаской и соглашаясь с приезжими большими священниками. Да и как иначе? Не верить же замухрышке-дьячку, которому до бога так же далеко, как им, простым смертным. Верить-то верили, но каждый по-своему. Одни радовались за меня, сокрушались, что не им выпал фарт, другие завидовали и ненавидели ненароком разбогатевшего пономаря, большинство встретило новость равнодушно, но все жалели, веря, что от беды не укроешься, к тому же, приятно сознавать, что у кого-то судьба хуже, да и Христос учил жалеть обиженных миром.
Сторож усмехнулся, разгадав много позже, наверное, нехитрую психологию односельчан.
- А я, молча, сжавшись, сидел на повозке, не пытаясь оправдаться, понимая, что против священнической троицы не устоять, заклюют, заговорят всякими хитростями, и сельчане не простят, если поймут, что вовсе не обогатился, не вор и жалеть не надо. Раз не надо, то невзлюбят до самой смерти за то, что не упал низко. Да и что я мог сказать в оправдание? Не рассказывать же о больной девчушке? Не поверят, не поймут, засмеюи и ещё больше будут презирать и насмехаться. «Выпороть!» - предлагает сердобольный батюшка. – «Пусть сознается, куда девал каменья, и вернёт обратно. Епитимью наложу на богохулителя». Протоиерею предложение не понравилось. Он-то хорошо знал, что каменья не вернуть. И вообще нельзя оставлять нас вместе, чтобы охмурённый дружок не узнал от меня, кто на самом деле подменил камни и подсунул подделку в виде дара. Батюшка, может быть, сразу бы мне не поверил, но со временем – чем чёрт не шутит! Лучше всего надёжно изолировать вора за колючей проволокой, чтобы не мог проболтаться о нашей с ним тайне. Это я уже потом додумался, - объяснил сторож, - а тогда просто ждал, что со мной сделают, абсолютно равнодушный к судьбе, и больше всего не хотел оставаться в деревне и снова видеть глаза и яркий румянец моей Марии. Душа оцепенела, ум заглох. «Зачем же так грубо, по-средневековому?» - пожалел преступника рязанский пастырь. – «Пусть судит вора суд и воздаст по заслугам его». «Аминь!» - торопливо басит, соглашаясь, дьякон. «Ты, отче Агафон» - так звали нашего батюшку – «запри супостата на крепкий запор да пошли в город за милицией, пущай заберут нечестивца. А мы с дьяконом будем свидетелями, и будем не токмо показывать на урон церкви, но и защищать, по мере наших сил, падшего» - и смотрит на меня благожелательно, довольный моим молчанием. Вот и вся история моего грехопадения и отречения от церкви. Не задремал ещё?
- Где там!
Оклевётанный дьячок снова легко усмехнулся, довольный впечатлением от своего рассказа.
- А дальше-то что?
- Дальше? А что – дальше? Ясно что: вмазали мне за утайку драгоценностей, а больше за то, что не указал, где спрятал, на всю катушку – 15 лет каторги.
- И вы не защищались?
Сторож замолчал, соображая, очевидно, как лучше, понятнее ответить молодому, не знающему тёмных сторон жизни, парню.
- Не то тогда было время. – Он снова растёр свои скрипящие колени, разгоняя ноющую боль, обострённую нелёгкими воспоминаниями. – Я уже говорил: никто бы мне не поверил. Следователь, не сомневающийся в том, что я вор, всё убеждал сознаться, отдать камни, не усугублять вину. А я молчал, боясь, что схватят и мою Марию, начнут допрашивать, подозревая, что я ей отдал камни. Взвалят вместе со мной на её хрупкие плечи чужой грех, и тем ещё быстрее загонят в гроб. Да и не хотел я, чтобы судили священников.
- Но почему? – Владимир даже привстал с жёсткого ложа, ему тоже от обиды за пономаря захотелось побегать по сторожке. – Они вас подло подставили! А вы? Не понимаю!
- Чего не понимать-то? Я ведь объясняю: время было тогда сумрачное – сплошное гонение на веру и церковь. Храмы разрушали или превращали в непотребные службы и склады. Нельзя было давать такой большой козырь гонителям. Я не воров выгораживал, а служителей богу и православию, истинную церковь божию. И с богом мы после той яростной размолвки помирились, не ушёл я из-под его охраняющей длани, верую. Попов же и всё их церковное притворство ради насыщения брюха своего не терплю.
- Протоиерей вас защищал на суде?
- Где там! Топил старательно, обрадовался бы, если бы вышку дали
- По морде бы надавать гаду!
- Можно было.
- Как так? – опешил слушатель, не ожидавший продолжения дьячковой истории.
- Встретились мы с ним, однако, в канальем лаге.
- Где?
- На Беломорканале, на народной стройке, устланной костями зэков. Загремел отче как вредный элемент, распространяющий религиозный дурман среди народа и мешающий движению к социализму. 25 лет не пожалели служителю Богу, церкви и людям.
- И вору, - не удержавшись, добавил Владимир.
Сторож не принял во внимание злую реплику незрелого максималиста и продолжал спокойно рассказывать о неожиданной встрече с наветчиком, исковеркавшим его жизнь.
- Когда мы встретились в котловане, он был уже конченым фитилём-доходягой. Всё просил поделиться пайкой, обещая, когда освободится, поделиться камнями. До самой смерти надеялся выжить в земном аду и вернуться в земной рай. Я ему и глаза закрыл, отпустив грехи и прочитав отходную.
- Рассказал, где камни искать?
- Я и не думал о них тогда, сам не чаял выжить. Помогло то, что попал стараниями господа нашего в команду, которую срочно направили в Брест на строительство крепостных укреплений. Близилась война, мы и то чувствовали. Там было полегче. Работали на допотопном кирпичном заводике, угорая от едкого дыма и жара разваливающихся обжиговых печей и задыхаясь от горячего глинисто-влажного воздуха. Я катал вагонетки с готовыми брикетами от печи до штабелей на воздухе, целыми днями из нестерпимой жары – в обманчивую прохладу, а зимой – в лютый холод. Там и угробил окончательно свои, начавшие ныть на канале, колени. Думал: не сдох в яме, окочурюсь под вагонеткой. Ан, не пришлось, судьбоносец уберёг, устыдившись, наверное, прежнего неправедного испытания. Потом – война.
- Как вы её встретили?
- Просто. В то раннее утро, когда немцы начали бомбить и обстреливать крепость, мы лежали вповалку на нарах в болезненной дремоте от усталости и голодухи. Псы сутки не выпускали из барака, пока прежде не отправили на восток в воронках и на грузовиках всех контриков. На второй день вошёл кум с пятью автоматчиками. «Кончай трёп», - кричит, - «блатная шушера, фраера и урки! Бери углы», - шутит, – «и мотай отсюда, пока я добрый. А кто хочет послужить Родине, останься». Кое-кто остался.
- А вы?
Вот когда Владимир увидел, наконец, глаза сторожа, глядящие на него прямо и неотрывно. Такие, насторожённо-злобные и испепеляющие ненавистью, он видел в зоопарке у волка, прижавшегося в дальний от зрителей угол клетки. Даже не верилось, что сторож и пономарь – одно и то же лицо. Говорят, глаза – зеркало души. Неужели так ожесточила её нелёгкая жизнь?
- Мне пора в обход, - оборвал тревожные мысли сторож. – А ты спи, больше не приду. И помни: всё в руках божьих, но и сам не ленись помогать ему.
- 3 –
Суматошный день начался с обычной долгой и бестолковой разгрузки.
Кладовщица плотно застряла в бухгалтерии, где с полдюжины женщин рассматривали что-то яркое, цветастое, примеряя на свои чрезмерно выпирающие животы и лежащие на них бюсты.
- Где Таня? – увидев Владимира, закричала одна из них, не в силах сдержать рвущегося наружу восторга от будущей обновки и нетерпеливо желая приобщить к радости приобретения ещё одну подругу.
- Нет больше Тани, - глухо ответил Владимир, и женщины замерли с застывшими на лицах улыбками, не сразу осознав, что он сказал, но чувствуя по тому, как сказал, страшное. – Убили Травиату Адамовну бандиты, - и он скупо рассказал посмурневшим подружкам, мгновенно утопившим внутрь нечаянную радость обновок, как всё случилось на дороге. – Идёмте, - попросил кладовщицу, - разгрузите меня, пожалуйста, вот Танины накладные. – И та заторопилась, забыв о ярких тряпках, а оставшиеся неподвижно смотрели вслед, переполненные печалью и скорбью о безвременно ушедшей в мир иной подруге, так же радовавшейся, когда была жива, новому красивому платью, даже если бы его не заметил равнодушный муж. Люди сами должны делать себе маленькие радости, и лучше всего это умеют женщины, потому и живут дольше мужчин.
Слонявшиеся в безделье с линялыми от пьянства лицами грузчики заартачились было, требуя допинга прежде, чем взяться за дело, но сразу, как только кладовщица прикрикнула на них, предложив убираться ко всем чертям, а лучше – к директору, зашевелились, убыстряя темп с такой скоростью, что кузов студебеккера вмиг опустел. Остался плоский, наглухо забитый ящик, приткнувшийся к самой кабине, с надписью чернильным карандашом «Шендер», да и тот улетел бы на склад, если бы Владимир вовремя не притормозил разъярённых молодцев, дав им за стахановский труд на две бутылки опохмелки. Подмахнув вместе с кладовщицей накладную-сопроводиловку о том, что груз доставлен в сохранности и сдан сполна, он подогнал машину к овощному складу, где с оставленного им прицепа три женщины в грязных мужских обносках уныло сгребали деревянными лопатами картошку в бункер, откуда она ссыпалась в заглублённое хранилище. Чтобы не тянуть время, пришлось помочь, отобрав у самой старшей лопату и перекидываясь дежурными фривольными замечаниями о том, чтобы сильно не напрягался, а то в нужный момент что-то у него не напряжётся, а он в ответ предлагал проверить. И такая в глазах женщин была тоска, что Владимир, лишь бы не видеть их и вопреки предупреждению, ещё проворнее заработал отнятым инструментом. Вдруг старшая грубо вырвала свою лопату, и все женщины интенсивнее стали выгребать бульбу в бункер. Владимир недоумённо выпрямился, увидел приближающегося директора, близко встречаться с которым не приходилось, и, придерживаясь одной рукой за борт, ловко, под одобрительный смех бригады, выпрыгнул навстречу.
- О гибели Татьяны Адамовны слышал, - с недовольной миной на жирном, тёмном даже после бритья, лице сказал Яков Самуилович, брезгливо оттопырив влажную нижнюю губу и не соизволив поздороваться ни с кем.
Владимир давно заметил, что русские начальнички, с трудом и по случаю выкарабкавшиеся на первую-вторую ступеньку карьеры, мстительно помыкают оставшимися внизу, в куче, отыгрываясь на них за все унижения, которые пришлось претерпеть, пока удалось выделиться и отделиться от быдла, ненавидя и презирая застрявших у подножья. Инженеры вообще были у русских настоящей белой костью. Протиснуться в их клан без образования было немыслимо, а уж о главных инженерах и директорах и говорить не стоило – они словно боги на земле, им всё дано и всё можно.
- Где мой ящик? – прошипел Рабинович-Сосновский, взбешённый тем, что приходится, как никогда, разыскивать посылку, обращаясь к шофёру, который обязан был принести личный товар директора прямо к нему в кабинет.
- Какой ящик? – попытался Владимир удивиться как можно убедительней, но поддельный голос выдал, да и выступивший румянец стыда не оставлял сомнения во вранье. – Я всё сдал на склад, вот и кладовщица подтвердит.
Та подошла, но подтвердила не то.
- В кузове остался какой-то ящик, по накладной не числится.
- Вытаскивай, - распорядился Яков Самуилович, сразу подобрев лицом, - это мой.
- На нём написано «Шендер», - возразил Владимир.
Рабинович снова опечалился.
- А где мой? Присвоил?
Ему остро необходим был ящик с деликатесами, которые заочно и даже очно авансом были распределены среди нужных людей, и те с нетерпением ждали, а если не получат, месть директору, не умеющему держать слово, будет ощутимой и незамедлительной.
Услышав тяжкое обвинение, Владимир сам оказался в шкуре экс-пономаря, присвоив, как выразился догадливый еврей, ворованное не для себя, а для других. Стало безмерно стыдно и неуютно, хотелось вскочить в кабину и укатить без объяснений. Но нет, он так не сделает, он – не безропотный дьячок и сумеет защитить и оправдать неправедное дело.