После Осиповичей дорога слегка выправилась, стала ровнее и суше. Лениво моросящий дождь сконцентрировался в плотные светлые струи и полосы, хлещущие как из ведра, останавливая дворники. Это была водная агония. Тучи потеряли стройность и скорость движения, сбивались с заданного направления, клубились и наполнялись скрытым светом. Сзади машину догоняли синеющие и голубеющие разрывы в них, там кое-где земля осветилась солнцем, и здесь вскоре мокрый капот нестерпимо засверкал, пришлось опустить шторку, защищая глаза от забытого яростного светила.
Бобруйск встретил мокрыми яблоневыми садами, победным кряканьем уток и гоготаньем гусей, осваивающих сверкающие лужи вместе с ребятнёй. А главное, здесь были люди на улицах, весело перепрыгивающие через временные бурные потоки, спешащие и наслаждающиеся жизнью, и никто не думал о чёрных ночных эмках, крадущих соседей в предутренней темноте. Дома быстро подсыхали, и земля тоже торопилась освободиться от влаги, отдаваясь нежащему солнечному теплу. Даже однообразные двуцветные наличники, ставни и карнизы не раздражали, а, наоборот, радовали глаз, характеризуя усилия хозяев как-то украсить свою жизнь и подарить радость прохожим.
Подъехали к Березине. У пристани выше моста стоял грязно-белый, в ржавых потёках, миниатюрный двухпалубный пароходик с одной трубой и две чёрно-коричневые баржи, загруженные брёвнами. Целый речной порт среди болотисто-лесной стороны. Река была такая узкая, что, казалось, можно перепрыгнуть с одного берега на другой, используя промежуточный плавучий трамплин. Непонятно было, как на ней расходятся встречные суда. Из-за низких берегов издали представлялось, что они движутся прямо по луговой траве, извергая столбы едкого дыма, удушающего растительность.
- Я здесь не бывал, не знаю, где обедают, - отвлёк Владимир экспедитора от безуспешной борьбы с болезненной дремотой и кепкой, то и дело сползающей на нос.
- Приехали? – открыл тот глаза, выглядывая в оконце и жмурясь от яркого солнца. – Кати дальше, за мостом повернёшь направо, там и будет едальня.
Владимир непроизвольно фыркнул, услышав точное детское название столовой.
- Ты – не наш? – покосился на него сосед.
- Не ваш, - точнее определить себя нельзя было.
Подъехали к «едальне», разместившейся в одноэтажном кирпичном побелённом здании вместе с магазином и пивным ларьком на углу.
- Ты иди, а я здесь, в машине, - предложил некомпанейский спутник, роясь в своей вместительной сумке. – У меня диета, ем чёрт-те что, тебе смотреть противно будет.
В столовке было людно и шумно – как раз наступил обеденный перерыв – привычно пахло горелым и кислым. Стаи злых осенних мух, не уместившиеся на длинных липучих полосках бумаги над столами, атаковали не менее злых голодных посетителей, сидящих по четверо за квадратными столами, накрытыми плохо отстиранными белыми скатертями со старыми и свежими пятнами. Шум от возбуждённых голосов, звяканья посуды, скрежета ложек, скрипа стульев и шагов посетителей стоял невообразимый. Сервис в обжорке включал в себя маленькие консервные баночки с несвежей горчицей, блюдечки с крупной зернистой тёмной солью, массивные стеклянные графины с водой и, конечно, официанток с замасленными фартуками на выпяченных животах. Народ был почти сплошь в грязной рабочей одежде, некоторые разделись и побросали верхнюю одежду рядом со стульями.
Владимир присел к ближайшему от выхода свободному столику, но официантка-толстуха заставила пересесть к ожидавшей за другим столом троице, громко и безуспешно требовавшей немедленного обслуживания. Убедившись, что все призывы отскакивают от медлительной толстухи как горох от мраморной стены, Владимир поднялся, чтобы уйти не солоно хлебавши, но тут она соизволила подойти и взять заказ, записав его в грязный мятый блокнот огрызком карандаша. Услышав от Владимира скудное: винегрет, котлету с картошкой и чай, она недовольно зло уточнила:
- Всё? Водки сколько?
Соседи заказали по 100 грамм, а он коротко и решительно отказался.
- Отвлекают людей по пустякам! – возмутилась толстуха и ледоколом двинулась к раздаточному окну, расталкивая посетителей.
«Интересно было бы посмотреть на неё и послушать, когда бы я заказал одну кружку пива или один кофе, как в Берлинских кафе», - злорадно подумал Владимир и пожалел, что не сделал этого даже ценой отказа от невкусного и несытного обеда. Все эти русские громадные общепиты затеяны не для того, чтобы кормить население, а для того, чтобы жирно и бесплатно кормить обслугу и многоэтажное начальство, оставляя рядовому потребителю сущую малость, разбавленную для массы и веса хлебом, крахмалом, водой и ещё невесть чем, что сойдёт под водку, тоже разбавленную водой из-под крана. Чем больше заведение, тем меньше порядка и тем больше можно украсть. Посетителей здесь терпеть не могут, ненавидят и презирают, всячески безнаказанно издеваясь при обслуживании и расчётах. Здесь всё перевёрнуто с ног на голову: не персонал для посетителей, а посетители для чванливого персонала. На продуктовом предприятии, где в голодное послевоенное время умопомрачительно вкусно пахло изобилием еды, чтобы не лишиться завоёванного унижениями дополнительного куска, особенно жёстко выдерживалась иерархия: перед завами и замами всех ступеней раболепствовали, стремясь угадать их желание и выполнить любой намёк, а подчинёнными открыто помыкали, приравнивая к безропотной прислуге, должной беспрекословно повиноваться. Никакого кооперативного, взаимовыгодного дела не было, если не принимать во внимание его искажённой сути. Была твёрдая зарплата, вожделенные продуктовые карточки и промтоварные талоны, разрешённое умеренное воровство и произвол на всех ступеньках кадровой лестницы. И никакого дела до посетителей. Кормёжное предприятие жило само для себя.
С отвращением побросав на стол тарелки, стаканы и ложки – вилок не было – смазанная жирным потом прислуга потребовала немедленного расчёта – «знаем мы вас: убежите, не рассчитавшись!» - и, не соизволив сдать мелочь, удалилась к страждущим соседям.
Едва Владимир успел справиться с винегретом, в котором преобладала недоваренная свёкла, явно недоставало лука и особенно растительного масла, совсем отсутствовала радующая глаз зелень, включая зелёный горошек, как над ухом тихонько прозвенел жалобный детский голосок:
- Дяденька, оставь нам немножечко бульбочки.
Он обернулся и увидел девочку лет 10-12-ти и мальчика лет 5-ти с давно не мытыми запуганными лицами, одетых в немыслимые обноски и грязные разлезшиеся лапти.
- Сначала спойте, - распорядился один из троицы.
- Не надо, - отменил безжалостное требование Владимир, встал, помог разместиться паре на одном стуле, подвинул тарелку с плохо размятым картофельным пюре и котлетой, кисло пахнущей хлебом, старым салом и прогорклым жиром, положил сверху недоеденный кусочек хлеба, похожий на чёрную влажную промокашку, не забыл подставить чай и, пожелав детям приятного аппетита, ушёл, унося злые взгляды троицы, разучившейся жалеть.
- Заправился? – встретил его сытым взглядом, облизывая жирные губы, экспедитор, укладывающий обратно в сумку свёрточки и баночки. – Совсем здоровья не осталось: как поем всласть… - он громко икнул, - свят, свят, свят… так в сон клонит.
Взгляд Владимира нечаянно упал на пивную амбразуру, и он, решив нейтрализовать скверный вкус винегрета не менее скверным жидким пивом, открыл дверцу, намереваясь выйти, но его опередили. Из-за угла здания, опираясь и отталкиваясь деревянными колодками, выкарабкался из грязи кентавр с деревянной тележкой вместо ног, в котором Владимир без труда узнал Василька, вывезенного из столицы, чтобы не портил настроения властям, в провинцию осваивать здешние мочегонные заведения. Встречаться с ним, окончательно потерявшим человеческое обличье и совсем недавно предлагавшим пользоваться женой за выпивку, не хотелось. Марине он ничего не скажет, и сам забудет об увиденном. Прав экспедитор: лучше, когда человеческие судьбы тянутся параллельно, не соприкасаясь.
- Показывай, - обратился Владимир, снова усевшись за руль и включив двигатель, к осоловевшему от еды оптимисту-индивидуалисту, - как выехать из города.
На выезде удалось напиться чистой колодезной воды самому и напоить притомившегося железного друга. Жить стало веселее. Дорога снова побежала по неровной низине с тиховодными то ли речушками, то ли ручьями, торфяными разработками, разобщёнными весёлыми рощицами и рощами, давно очищенными от деловой древесины. Всё вокруг заросло пышной высокорослой дикой кустарниковой травой.
- Что это? – спросил Владимир у клевавшего носом соседа, кивнув в её сторону.
- А? – очнулся тот, взглянул в окно. – Это? Дурман-трава: конопля. Про гашиш слышал? Из неё делают. Хочешь забалдеть до умопомрачения – кури. Или нюхай, когда цветёт. Колхозники масло жмут из семян, веселясь и теряя сознание. Накуришься, надышишься – весело и жрать не хочется. Выгодно. Я бы её для производительности и экономии зэкам давал. Пробовать не советую – затягивает на всю жизнь до скорой смерти.
«Почему только зэкам?» - мысленно возразил Владимир, оглядывая бескрайние заросли веселящей травки. – «Её на всех хватит. Включить в рацион филоновской армии труда, и будет оптимистическое общество всеобщего счастья и благоденствия, в котором у каждого своя особая радость, независимая от других, каждый счастлив сам по себе, не мешая радости другого, и потому все рады и довольны. Надо подкинуть Сашке идею». – Забывшись, он разбередил утреннюю рану, скрипнув в отчаянии зубами.
- Что-нибудь полезное надумал? – добавил соли на рану взбодрившийся торговец.
- Нет, - коротко ответил шофёр, не склонный к разговору на ноющую тему.
- И не надо – всё равно без толку.
- Это почему? – удивился Владимир обратному повороту мыслей убеждённого оптимиста.
- Потому что оттуда, куда он попал, никогда не возвращаются.
- Откуда ты знаешь?
- Я был там.
- И вернулся?
Экспедитор усмехнулся, помолчал, соображая, стоит ли рассказывать незнакомому шофёру, как вырвался оттуда, откуда не возвращаются. Решил, что можно.
- Потому что работал там надзирателем во внутренней тюрьме.
Владимир с брезгливым любопытством скосил глаза на человека редкой профессии, который, казалось, должен был бы отличаться затаённым неподвижным взглядом, серым цветом лица, скупой отрывистой лающей речью, постоянным мрачным настроением, замкнутостью, но ничего этого не было у сидящего рядом бывшего тюремного цербера.
- Лафа, а не работа. Ты сколько загребаешь в месяц со всеми левыми и правыми, если не секрет?
- Пока семь-восемь, дальше может быть и больше в зависимости от рейсов и состояния машины.
- Кот наплакал! У меня там вдвое больше было, плюс карточки и талоны первой категории, ежемесячный доппаёк – пальчики оближешь! - и работёнка – не бей лежачего.
- Чего тогда ушёл?
- Слишком напряжённо – нервная обстановка, а у меня здоровье слабое, из-за него и отпустили.
- Выгнали, что ли?
- Зачем выгнали? Освободили от занимаемой должности по состоянию здоровья. Там, согласно инструкции, долго не держат, чтобы не снюхался с арестованными и не стал из жалости или из-за денег почтальоном.
- Случалось жалеть?
- Там их знаешь сколько? С каждым днём всё новые и новые. Всех не пережалеешь, жалости не хватит. Да и некого. Была там одна интеллигентская курва, всё тоже к жалости и сочувствию взывала, через каждое слово-полслова: благодарю, будьте любезны, извольте выслушать, не сочтите за труд, как вам не стыдно, не смейте хамить и ещё куча отжившей словесной шелухи, сразу видно: враг народа, и звали не по-нашенски – Ксенией…