- Кто?
- Крот – ваша кличка, моя фамилия – Гевисман, будем работать вместе.
- 6 –
После передачи связному схем долговременных оборонительных сооружений в западной пограничной части советской Белоруссии, Андрей Данилович наивно полагал, понадеявшись на обещание Гевисмана, что это будет единственным эпизодом предательского сотрудничества с немецкой разведкой. Но эпизод растянулся на долгие и опасные годы войны и завершился сам собой после разгрома гитлеровцев. Во всяком случае, он так считает, несмотря на гнусные предостережения серого немца, вероятно, сдохшего, о том, что быть им в деловой связке и после войны. Прежней Германии нет, и нет вынужденных обязательств перед уничтоженным вермахтом. Компрометирующая плёнка, скорее всего, сгорела в пожарищах агонии гитлеровского рейха. Остались угнетённость виной, раздражительность от бессилия, недоверие ко всем и ко всему и постоянный волнообразный страх разоблачения, разъедающий душу. Со страху он пренебрёг приказом Гевисмана сидеть и ждать на старом месте, как бы война ни кончилась, сменил адрес, и обязательно сделает это ещё не раз, чтобы затерялись следы того Гнидина и родился новый, с переболевшей и очищенной совестью, преданный только Родине и своему народу, работающий на их благо, не жалея сил и времени, чтобы загладить вину. Впрочем, уничтожающей вины перед страной он не чувствовал и не относил сотрудничество с немцами к классическим формам предательства, поскольку последние, по его мнению, предполагают обоюдную выгоду, а Андрей Данилович принципиально не брал гонораров, сколько ему ни навязывали. Ещё неизвестно, выгадала ли бы страна от преждевременной смерти или долгой изоляции подающего надежды талантливого проектировщика. Если бы он тогда пришёл к своим с повинной, Родина, он уверен, многое бы потеряла. Не было бы рождённых его талантом, выдающихся по конструктивно-техническим данным, оборонных сооружений и, в том числе, последнего чуда гениальной инженерной мысли (не зря инженеров по-русски называют размыслами) – подземного автономного стратегического пункта фронтового управления войсками, способного выдержать любую бомбёжку и любое артиллерийское нападение и которое не по зубам никаким новым Гевисманам и Гитлерам. Правда, всё, что он делал, становилось в деталях известно немцам, но – толку-то? Где они? Их нет, и не будет больше, а его неуязвимые стратегические бункеры скоро мощными невидимыми оборонными укреплениями раскинутся по всей республике, охраняя мирный труд советского народа. И он, автор, смывший трудом и талантом позорное пятно пособничества врагу, очистится, наконец, от душевной скверны и осуществит заветные мечты на благо себе, народу и Родине.
Андрей Данилович глубоко и освобождено вздохнул, расправил плечи. Невольно вспомнились очень давние и такие ясные соблазнительные постельные сцены, что он невольно зажмурился, чтобы не видеть, и в испуге выключил память.
Он заслужил отдых. С вожделением представил, как, придя домой, усядется в любимое мягкое кресло, найдёт в эфире умиротворяющую музыкальную классику, которую обожает и понимает, и внимательно, от первой до последней полосы прочитает «Известия» и просмотрит скопившиеся журналы. Потом они мирно дружной семьёй поужинают всласть, может быть, даже выпьют вина, и снова его примет уютное сиденье, в котором и подремать можно под убаюкивающие звуки какого-нибудь минорного сочинения древних композиторов, понимавших толк в потребностях уработавшегося слушателя. Андрей Данилович заспешил, с достоинством неся полное тело успешного руководителя, одетое в коверкотовый френч стального цвета с накладными карманами, тёмно-синие диагоналевые брюки и мягкие осенние белые бурки в коричневом шевровом обрамлении.
От него теперь почти ничего не зависело. Выстраданный днями и ночами проект, отнявший массу нервной энергии, будет воплощаться в жизнь другими. Невидимые обречённые строители, ограждённые колючей проволокой и эшелонированной подвижной охраной, сделают то, что он придумал и что никогда не увидит, и исчезнут так же незаметно, как и появились, не потревожив близлежащие поселения. И не останется от их работы ни следа: ни брошенной кучки земли, ни заломленного дерева или выдранного куста, ни срытого дёрна, ни брошенного сапога или окурка, ничего, что бы указывало, что под землёй мощное железобетонное укрепление. Победившая страна спешила застраховаться от новых неожиданных сороковых годов.
Ему нужен отдых, хотя бы кратковременный. В самом конце проектирования он почувствовал, что окончательно выдохся, что бессилен сделать лучше, что-то поправить, упростить, думал медленнее и правильное решение находил реже. Где-то в самом глубоком закутке подсознания против его воли начало зарождаться понимание того, что он достиг профессионального предела, после чего быстро превратится во льва, страшного только блохами. И это пугало сильнее, чем призрачное разоблачение устаревших грехов, заслуживающих снисхождения и прощения за несоизмеримые заслуги и за давностью грехопадения. Пугало, что старые грехи останутся не погашенными новыми творческими достижениями, которые перевесили бы невольное предательство. Талант всегда простят, найдут оправдание всем его грехам, простого человека за меньшие промахи – никогда.
На звонок в дверь вышла жена с пуделем.
- Прогуляйся с Максом, пока я закончу готовить ужин.
Немедленный, подготовленный долгими размышлениями и ожиданиями и потому сладостный, отдых сорвался.
- А Наталья?
- У неё уроки, - и добавила непререкаемо, поскольку только одна знала, что ему надо, - тебе полезно.
Пришлось ретироваться, отложив свидание с манящим задовместилищем на после выгула белого пушистого женского любимца, который, всё понимая, выжидающе смотрел на хозяина невинными глазками, как будто не он разрушил маленькую, но тем и дорогую мечту.
Андрей Данилович не любил собачьих прогулок, считая неприличным для номенклатурного работника бесцельное уличное шатание, да ещё с декоративным псом. Он вообще не любил собак, впрочем, как и кошек. Макс, вероятно, догадывался и редко подходил к нему в доме, а на выгулах нещадно тянул и вырывался, не обращая внимания на яростное сопротивление провожатого, теряющего достойную походку. Особенно неприятны были моменты отправления подстриженным белоснежным красавцем грязных естественных надобностей. В таких случаях брезгливый собаковод отворачивался, предпочитая не видеть политых мочой столбов и заборов и загаженных вонючими кучами краёв тротуара. Вот и сейчас пришлось отвернуться, а вредный пёс, будто только и ждал этого, дёрнул изо всей силы за слабо удерживаемый поводок и умчался за какой-то рыжей шавкой явно дворянского происхождения. Понадобилось почти бежать следом, чтобы не упустить мерзавца, приобретённого женой по величайшему блату и за большие деньги, чтобы в доме было как у приличных людей. Отучившееся от резких физических нагрузок сердце отчаянно заколотилось, передавая тревожное биение в голову. Сколько раз он просил, чтобы его избавили от собачьей нагрузки, и всё без толку: «тебе надо, собака успокаивает нервы». А о том, что ему полезно спокойно посидеть, и речи быть не может. Хорошо, что стервецы не удрали далеко, занявшись за углом круговыми догонялками и вольной борьбой. Пришлось, как последнему деревенскому дурню, красться, усыпляя бдительность разыгравшихся животин, пока не удалось посредством сложных поступательных манипуляций тела, рук и ног придавить конец волочащегося поводка и притянуть упирающееся сокровище к себе. «Счастливые твари», - подумал удачливый охотник, - «им неведомы иерархические и родословные преграды, придуманные людьми для себя и для них, им, не задумывающимся о приличиях, одинаково хорошо и среди голубокровных, и среди чёрнокровных». Сам он, принимая за аксиому то, что в стране трудящихся все люди равны, не считал себя, однако, ровней рядовому инженеру и тем более простой чертёжнице, а привыкнув к лозунгу о том, что государством может управлять кухарка или чернорабочий, никогда не верил в эту галиматью. Могут, но не должны, и этого достаточно. Представив чертёжницу на своём месте, он чуть не рассмеялся вслух. Во-первых, такого точно не может быть, а во-вторых, он такого не хочет. Что за государство, в котором талант подчинён серости? Исключено!
Пожалев пса, с отчаяньем оглядывающегося на беспородного, но свободного друга, семенящего следом на безопасном расстоянии, зашоренный условностями человек, намотав для надёжности поводок на руку, грубо потащил несчастного пуделя домой, в очередной раз демонстрируя нравственную разницу между людьми и животными.
- Что так рано? – недовольно попеняла пуделева хозяйка. – Я ещё не закончила.
- Устал, - смущённо оправдывался ничейный хозяин. – Сегодня был трудный день, хочется отдохнуть.
- Ну, иди, - разрешила чуткая супруга, - там тебя ждёт Ядя, вместе и отдохнёте. Кстати, у неё есть к тебе серьёзный разговор.
Перспектива нормально отдохнуть в любимом кресле опять отодвигалась на неопределённое время.
Он терпеть не мог старшей сестры жены, постоянно и настойчиво вливавшей яд в их семейные отношения. Оставшись с далёкого рождения единственной дочери одинокой, она, занимая ответственный пост душеведа-культпросветорга на швейной фабрике, считала своим долгом устроить жизнь сестры, поскольку собственная не состоялась. Обычная история: кто не в состоянии делать, тот учит. Муж её ушёл сразу, не выдержав напора нравоучений. От несостоявшегося брака осталась дочь – тупая, наглая, капризная, бесцеремонная и требовательная как мать, от которой, вероятно, и переняла все возможные женские недостатки. Мать и дочь постоянно и зло конфликтовали. Каждая обречённо считала виноватой другую и, конечно, отца и мужа, которому, наверное, всю жизнь икалось. Тем не менее, это не мешало старшей поучать воспитанию других, ссылаясь на советских литераторов и пролетарских вождей и умалчивая о собственном неудавшемся опыте. Человек, который уверен, что знает, как нужно делать, как обязаны делать другие, в опыте не нуждается. Жена жалела бодрящуюся неудачницу, во всём потакала и слушалась, стараясь как-то скрасить её вынужденное одиночество без мужчины, на которое увядшая сестра при послевоенном дефиците мужиков была обречена до конца своих дней. Андрею Даниловичу порой казалось, что обе согласно превратили его в общего мужа, и супруга, может быть, не стала бы возражать против нечастого интима с несчастной.
- Привет, - войдя в комнату, где обосновалась в ожидании ядовитая Ядя, он с негодованием увидел, что та вольготно устроилась в его кресле, рассматривая его журналы и слушая его радиоприёмник.
- Здравствуй, Андрей, - вяло ответила родственница, всем своим расслабленным видом показывая, как она устала от трудов тяжких. – Поздравляю.
- Спасибо, - не удивился свояк под впечатлением победного завершения проектной эпопеи.
- Цветы принёс? – огорошила неожиданным требованием семейная змея.
- Какие цветы? – удивился недотёпа, почему-то уважаемый в городе.
- Жене, - снизошла на объяснение любимая родственница. – Ты как всегда забыл: у вас сегодня семнадцатилетие супружеского союза.
Андрей Данилович чуть не выругался, возмущённый обидным затмением его профессионального триумфа каким-то пошлым браком, в полном смысле этого слова.
- Хватит и того, что я приношу ей приличную зарплату и в дополнение льготный паёк и кучу талонов. Ты, кажется, тоже пользуешься?
- Грубо! – возмутилась свояченица, с деланным усилием отрывая костлявую спину от нежащей спинки кресла и всеми силами желая родственникам добра, а Андрей Данилович подумал, что садиться после неё в кресло будет неприятно. – С тобой невозможно нормально разговаривать.
- И не надо! – быстро согласился грубиян, втайне надеясь, что отбил охоту к подготовленному ею разговору, который, как обычно, сведётся к очередной неприятной просьбе.
Не тут-то было! Закалённая в культполит-беспросветных баталиях мымра, усохшая от постоянной грызни с чёрствыми администраторами, недооценивающими трудности и значение окультуривания масс, пренебрегла уничижительным желанием одного из них и начала без преамбулы с конца:
- У меня к тебе отчаянная просьба.
Она сгорбилась в кресле, жалея, наверное, что не может выжать ни слезинки из давно высохших слёзовырабатывающих желез, и продолжала дрожащим голосом, напрасно стараясь вызвать участие в бесчувственном муже бедной сестры, занимающимся всем, но только не самым святым – семьёй и родственниками.
- Не можешь ли ты устроить Юлю к себе чертёжницей?
Потенциальный благодетель молчал, скапливая для ответа желчь.
- Её уволили с нашей фабрики… Собственно, она сама ушла… - Андрей Данилович так и не понял: уволили или ушла? – Для такого слабого и чувствительного ребёнка… - «которому исполнилось всего-то двадцать два годика» - добавил дядя, - … обстановка на производстве ужасная: непрерывный грохот станков, утомительная конвейерная работа на ногах, постоянные придирки грубых мастериц, бескультурье швей, почему-то невзлюбивших девочку… - «кто полюбит лодырей и склочников?» - мысленно защищал швей чересчур строгий дядя, -… всё это пагубно отражается на неокрепшем здоровье молодой девушки… - «жрущей за троих» - истратил кроху накопленной желчи грубый дядя. – Надеюсь, ты не откажешь бедной матери и безвинно пострадавшей дочери?
Она замолчала, ожидая заслуженного благородного участия и положительного ответа, уверенная, что семья сестры не распалась только благодаря ей.
А в душе Андрея Даниловича копошились и сшибались противоречивые чувства. С одной стороны, очень хотелось хорошенько досадить самоуверенной свояченице, постоянно отравляющей жизнь тенденциозными нравоучениями и необоснованными претензиями. С другой, в случае отказа, он боялся двойного женского навала со слезами и упрёками за искалеченную всем жизнь, за равнодушие к семье и родственникам, за мужской эгоизм, за… да мало ли ещё что придумают взъярившиеся бабы, добивающиеся своего. Ну, нет, на этот раз он ни за что не уступит. Хорош будет справедливый и требовательный руководитель, пекущийся о дисциплине, приведя в слаженный коллектив ничего не умеющую и не желающую делать девицу с неумеренными амбициями родственницы начальника.
- Она умеет чертить?
- Научится: не боги горшки обжигают.
Его и так не любят и за глаза называют «гадом» по некрасиво сложившимся начальным буквам фамилии, имени и отчества, а тогда вообще возненавидят, и недалеко до скрытой забастовки и вредительства. Правда, теперь, когда скорый отъезд не за горами, это не страшно. Пусть бы позабавились.
- Должен тебя огорчить: у нас все вакансии давно заполнены.
Мегера, никак не выразив неудовольствия, медленно поднялась. Наступала решительная стадия переговоров.
- Однако ты совсем недавно принял смазливую дамочку, тоже не имеющую чертёжных навыков.
«Всё знает, гадюка! Интересно, какой яд она успела влить в уши жене?»
Он и впрямь переманил к себе молодую симпатичную женщину, с которой совершенно случайно познакомился в машбюро филиала. Она числилась ученицей с испытательным сроком, потеряла на войне мужа, воспитывала сына-школьника и, естественно, бедствовала, страдая болезнью лёгких, что не позволяло работать на более доходных физических работах на открытом воздухе или в продуваемых цехах. А он давно мечтал о собственной машинистке, которую можно было бы задействовать в любое время и в том числе по вечерам, а потому предложил более оплачиваемую должность чертёжницы с выплатой премиальных и сверхурочных, но с исполнением дополнительных обязанностей машинистки. Новенькая – спокойная, дружелюбная, сообразительная и работящая – на удивление легко и быстро влилась в сложный, почти полностью женский, коллектив, и руководитель не мог нарадоваться на удачное приобретение. Ни о каком адюльтере и речи быть не могло. Во-первых, у них всё на виду, и неформальных отношений не скроешь; во-вторых, с давнего берлинского вечера он панически боялся любых дружеских отношений с женщинами. Но разве поймёт это опытная культпросветительша, не сомневающаяся в тайных помыслах мужа бедной сестры и предлагающая сделку в обмен за молчание. Надолго ли?
- Хорошо, я подумаю, - выдавил он, пряча повлажневшие от горькой обиды глаза.
Гадюка победно вытянулась и злорадно улыбнулась.