- А что? Из евреев получаются хорошие семьянины, не то, что из некоторых, - одобрил отпугивающую выдумку дочери улыбающийся некоторый.
Уязвлённые насмешливым легкомыслием отца строптивой дочери, полячки встали и ушли рассматривать тряпки, оставив толстокожее мужское животное за праздничным корытом. Оно не возражало, с удовольствием отдавшись одному из самых любимых человеческих занятий, а потом сидело, откинувшись на спинку стула, подрёмывало в ожидании продолжения запланированного торжества.
Но сёстры лишили его этого удовольствия. Заговорщицки пошушукавшись и похихикав, они скоро вышли из спальни, загадочно улыбаясь и оценивающе разглядывая осоловевшего мужчину, и гостья сразу засобиралась, притворно оправдываясь срочными делами и желанием не мешать счастливым супругам побыть вдвоём.
Один из них, обрадовавшись, щедро пожелал бескорыстной охранительнице его домашнего очага успехов и только успехов на необъятном культполитпросветном фронте, а также здоровья и исполнения желаний дорогой и любимой племяннице и заспешил в освобождённую спальню, чтобы переодеться и завалиться, наконец, в заждавшееся кресло. Как всегда некстати, следом вошла вторая счастливица, уже переодетая в халат, а он и не заметил этого сразу. Вошла и, не стесняясь, уставилась расширенными глазами на мужа, разглядывая жирноватое по-бабьи тело с широкой, но мягкой грудью, покатыми плечами и большой подрагивающей задницей. Он терпеть не мог этой её дурной бесстыдной привычки, чувствовал себя в такие минуты незащищённым и чужим.
- Мы можем лечь, - низким завлекающим голосом предложила она, - пока Натальи нет, - сбросила халат, под которым оказалась одна полупрозрачная спецкомбинация, и, задев его бедром, быстро юркнула под одеяло заранее расправленной постели. – Сегодня – можно.
Теперь он понял, о чём был заговор в спальне и к чему его готовили. «Сегодня – можно» - это значит, что по её женскому календарю, который она вела все шестнадцать лет, сегодня разрешалось без боязни последствий заняться сексом. В прошлом году пришлось использовать презерватив, предусмотрительно где-то добытый ею, вполне может быть, с помощью сестрички. Обе и в любви руководствовались целесообразной практичностью.
Андрей Данилович вспомнил, как давным-давно, на заре безмятежной молодости и вдохновляющей трудовой деятельности, нечаянно оказался на городской комсомольской конференции рядом со строгой черноволосой девушкой, старательно записывающей лозунговую лапшу комсомольского секретаря. Было безнадёжно скучно, и он стал заигрывать с соседкой, подтрунивая над её прилежанием, а заодно и разглядывая стройную привлекательную фигуру и строгое лицо с большими карими глазами, спокойно реагирующими на неумелый и неуместный флирт. Раззадоренный равнодушием девицы, он продолжил заигрыванья и после конференции, проводил её до общежития швейной фабрики и ненароком заигрался до постели не такой уж недотроги. Правда, она предупредила, что до этого у неё никого не было, и что скоро придут подруги. Он, торопясь тогда, кое-как сделал своё мужское дело, не вызвав ни малейшей ответной реакции. Потом был приглашён напоминанием ещё несколько раз, и вдруг, совсем неожиданно и оглушающее через какой-то месяц узнал, что девица беременна, что он волен поступить как хочет, но она доверилась ему, считая честным человеком, не способным оставить её в несчастии. Он оказался на своё несчастье честным. Молодым выделили угол в общежитии, он был весь в интересной работе, она – в ощущениях скорого материнства, и совместная жизнь не была в тягость. Когда, к разочарованию Андрея, родилась дочь, молодая жена, оказавшаяся старше его на шесть лет, однажды в обеденный перерыв пригласила его к себе в горисполком, куда устроилась к тому времени на конторскую работу, завела в комнату ЗАГСа, как барана на заклание, и в присутствии глазеющих и одобряющих подруг предложила, наконец, документально оформить отцовство, а заодно и брак, выложив на стол заранее подготовленные документы. Это случилось шестнадцать лет назад. Вернуться бы назад, к той злополучной конференции.
- Я очень устал, - не глядя на снова доверившуюся ему девушку, пробормотал Андрей Данилович, - боюсь, что ничего не получится, - поздновато попытался он отомстить за давнюю намеренную её податливость.
- У тебя есть любовница, - сухо и непререкаемо донеслось с постели.
- Не ерунди ерунду! – вскричал Андрей Данилович, оговорившись от возмущения на слове «городи». – Наслушалась бредней старой сплетницы!
Он, торопясь и не сразу попадая ногами в штанины, натянул старые удобные брюки, разношенный свитер и, слыша за спиной: «Она права!» и сдавленные рыданья, выскочил из ненавистной спальни к захолодевшему креслу. Но и здесь, соответственно усиленные, давили уши горькие стенания оскорблённой чуждой женщины. Пришлось накинуть пальто, всунуть ноги в тёплые чуни и выйти на крыльцо.
На улице была такая же темень, как и в душе. Он глубоко вздохнул и замер, приходя в себя и кляня себя за несдержанность.
- Гнидин Андрей Данилович? – донеслось от калитки.
- Да, - ответил хозяин. – А в чём дело? Кто там?
- Срочная деловая телеграмма.
Андрей Данилович разглядел тёмный силуэт и белую бумажку в руке, протянутой над калиткой. «Вызов!» - возликовал он и заспешил навстречу телеграмме. Но, когда приблизился, курьер убрал бумагу и многозначительно поздоровался, пряча лицо под глубоко надвинутой на лоб фуражкой.
- Здравствуйте, Крот. Я – от Гевисмана.
Оглоушенный Андрей Данилович, чтобы не упасть, ухватился обеими руками за штакетник, часто задышал и с горечью подумал, что вызов оказался совсем не туда.
- Не правда ли сегодня приятный вечер?
Чего он не сказал бы, так этого.
- Надеюсь, вы не забыли ответ? Иначе мне придётся грубо и навсегда прервать встречу.
- Вот только бы немного больше тепла и света, - механически пробормотал Андрей Данилович запомнившиеся на всю жизнь глупые слова и с трудом оторвался от забора. – Я сейчас, - выговорил, еле шевеля непослушным языком и, шаркая отяжелевшими подошвами, на ватных ногах с трудом двинулся в дом. На веранде отодрал неплотно прибитую над дверью доску, достал тряпичный свёрток и, забыв снять чуни, направился прямиком к креслу.
В спальне было тихо. Наконец-то, он отдохнёт в нём. Отдохнёт тихо и надолго, без музыки и чтива. Иначе испугается и раздумает. Жалко дочку… Но он решительно отогнал отвлекающую мысль. Внезапно воскресший Гевисман говорил тогда: «У вас есть три выхода: сотрудничать с немцами, пойти с повинной в НКВД и застрелиться». Андрей Данилович долго выбирал единственно правильный и, наконец-то, выбрал. Он развернул свёрток, достал из кобуры ТТ, сдвинул предохранитель, передёрнул ствол, приставил к виску и, широко открыв глаза, чтобы в последний раз увидеть как можно больше, нажал на курок.
- 7 –
Владимир опешил от неожиданного манёвра Крота, когда тот развернулся и, не объясняя причины, ушёл обратно в дом. Нельзя было ни остановить без привлекающего шума, ни застрелить. Оставалось отступить в дальнюю тень раскидистой липы и ждать, отдав инициативу. Стало тревожно. Вот как аукнулось прикосновение чокнутой.
Раздавшийся сухой выстрел и вслед за ним раздирающие уши вопли женщины сразу всё расставили по местам. Что ж, у каждого свой выбор и свой путь в бездну. Крота не было жаль. Оставалось убедиться, что он канул по-настоящему и навсегда.
Очень быстро, очевидно, вызванные по телефону, приехали санитарный фургон, а за ним – потрёпанный милицейский «додж». Все ушли в дом и долго там кудесничали. К тому времени невесть откуда собрались редкие, наиболее любопытные, соседи и прохожие. Смешался с ними и Владимир. Дом был богатый, и обсуждалась единственная версия ограбления с вооружённым нападением и убийством хозяев. Никто их не жалел, справедливо полагая, что простому честному работяге такие хоромы не отвалят, и этим теперь досталось по справедливости. «Вот грабанули!» - позавидовал кто-то ворам, а, может быть, хозяевам. Толпа в своей подлости и зависти всегда рада беде и унижению вырвавшегося из неё.
Когда два милиционера в сопровождении врачихи, пружиня ногами и раскачиваясь туловищами от тяжести, вынесли парусиновые носилки с телом, накрытом с головой, Владимир облегчённо вздохнул, пожелал Кроту прощения на небесах и на всякий случай спросил у второго носильщика:
- Живой?
- Каюк, - ответил, будто радуясь, молодой милиционер, взвинченный свежей кровавой картиной. – Снайпером оказался, - пошутил, впервые, может быть, увидев убитого в мирной жизни.
Больше здесь делать было нечего, можно возвращаться к ночлегу.
Поужинав, по оптимистическому обещанию экспедитора «по-человечески», он не стал заходить в дом и так же ночевать, а решил устроиться в кабине железного друга, благо были памятное одеяло и телогрейка. Долго устраивался, приспосабливаясь к тесному «люксу», наконец, затих, маня сон, но тот не спешил, предлагая осмыслить происшедшее.
Сегодня он убил ещё одного человека после войны, какого по счёту и не счесть после пехотинца на лестнице. Дорога домой оказывалась устланной трупами. Не слишком ли дорога цель, стоит ли того? Герои возвращаются на родину, овеянные славой убитых ими врагов отечества, он – более чем сомнительной славой невольного убийцы чужих врагов, обыкновенного киллера. Что ждёт дома, на родине? Вернее, там, где родился, жил и выжил? Ничто и никто. Не погибла ли она, его родина, вместе с тиргартенскими вековыми деревьями так, что остались только воспоминание и тяга к прошлому? Не ложная ли та тяга, подогреваемая разумом, а не выстраданная душой? Счастливых дней он там не помнит. Были выживание, терпение, насилие, дисциплина и дисциплина, повседневное чужое руководство, постоянное наблюдение и жестокая борьба за место. Нужна ли ему такая родина-мачеха, где жизнь придётся начинать снова с листа? Здесь, в России, он её, новую жизнь, начал и обрёл. Есть хорошая работа, отличная машина – Владимир любовно погладил рулевое колесо, прекрасное жильё по нынешним временам, Сергей Иванович… Сердце заныло от мысли, как будет убит партизанский комиссар, недобитый Сашкой, когда узнает о необъяснимом и подлом исчезновении неблагодарного «сынка». Конечно, есть Витя – больше русский, чем немец, с русской родиной, и…может быть, Зося – с притягивающей верой в него и природной устойчивостью, которой у него нет. Всё это – корни, которыми против своей воли успел врасти в Россию и которые придётся обрубать по живому, с кровью. Однако Виктора не обрубишь. Владимир должен дождаться весточки от Ольги Сергеевны прежде, чем выходить на последнего агента, даже если придётся затянуть сроки выполнения заданья. Без этого, главного корня, извлечённого целым и невредимым, он никуда не тронется.
Русские, конечно, здорово отличаются от немцев. В них мало спокойного рационализма и надёжной предсказуемости, недостаёт культуры общения и труда, но зато меньше практичной лжи, равнодушия и больше жизни и природной естественности. Среди них можно жить, во всяком случае, уже не страшно. В послевоенной Германии, наводнённой американскими сигаретами, виски, тушёнкой, ботинками, ширпотребом и искалеченной неприкрытыми и поощряемыми спекуляцией, проституцией и показной бодростью с оскалом дежурной улыбки до ушей, он, двадцатипятилетний, вероятно, будет выглядеть отжившим своё время стариком, не приспособленным к новой разнузданной жизни. Немецкой Германии больше нет, она стала интернациональной, немецкий дух иссяк, уничтожен. Он вспомнил, как военнопленные в лагере сетовали на то, что, избавившись от собственного еврейства, они получили с оккупацией ещё более наглое и безжалостное, упоённое победой и местью еврейство мировое, среди которого преобладает американское, особенно густо засевшее в репатриационных ведомствах. Неужели и там придётся зависеть от Шендеровичей и Яковов Самуиловичей? Он поймал себя на мысли о том, что впервые больше хочется остаться, чем вернуться. Имеет ли он на это моральное право? Как ни прискорбно, но ответ должен быть отрицательным. Ему нет места ни на той, ни на этой земле. И это несмотря на то, что он не чувствует за собой в полной мере ни одного из семи христианских смертных грехов: ни гордыни – никогда не высовывался, ни зависти – к чужому равнодушен, ни злобы – редко был несдержан за незаслуженную обиду, ни лени – отучен ещё в юности, ни алчности – умерен даже в мечтах, ни чревоугодия – больше чем умерен, ни похоти – слегка грешен, вероятно, по молодости. Он не знал, к какому из семи простых грехов отнести тот, что хочет выжить за счёт России и русских. Скорее всего, к гордыне: он унижает страну, возвышаясь сам. А если в этом божье предназначение, судьба? Тот, что на небе затеял опыт с перевоплощением слабой человеческой души, аж перевернулся на облаке, уличённый в дьявольской подлости. Владимир склонен был определять свой грех шире, но понятнее – жидовским. Чтобы оправдаться, придётся пронести через всю жизнь одно огромное и долгое Покаяние. И заслужить его надо здесь, в стране, которой он принёс зло, пускай даже по недомыслию, по чужой воле, не намеренно. Начать следует со сдачи властям агентов – трёх, которые согласились на подлую работу, и пятого, которого обязательно нужно найти, и всех остальных, запомнившихся по гевисмановской картотеке, которых перечислил по памяти, будь она проклята, заокеанским завоевателям. Сдать придётся анонимно из-за опасности пострадать рикошетом, а не явно, по-божески, на что, вероятно, не способен. Тем более что всё сильнее зрело предчувствие того, что с каждым новым расконсервированным агентом он всё глубже роет себе могилу. Нет никакого сомнения в том, что янки не захотят терпеть ненадёжную живую шпионскую картотеку, которую сумели по случаю задокументировать и проверить подлинность. Как только ревизия закончится, проверяющий и носитель секретной информации будет уничтожен. Он, к сожалению, стал слишком поздно понимать, что с каждым новым выявленным агентом приближает не родину, а собственный конец. Что же делать? Определённого, однозначного ответа у него пока нет.
Сегодняшний день начался плохо и закончился не лучше. Нет, не зря предупреждала чокнутая, подсаживаясь в Калиновичах. Но худа не бывает хотя бы без малой толики добра, говорят русские. Так и сегодня – у него остались деньги, предназначенные для Крота. Он снова заворочался, подтыкая под бока одеяло и натягивая сползающую короткую телогрейку, но сну тепла не хватало, и не хватало покоя душе. Сильная физическая и, особенно, моральная усталость давали о себе знать бессонницей, выдохшемуся организму требовалось время для расслабления.
Да, он, вне сомнения – гордец, попытавшийся со страху изменить свою судьбу, предавшийся ради этого победителям и в результате тяжко наказанный. Ему нет места нигде, и нет никого, кому можно было бы поплакаться и попросить совета, он всем приносит несчастья и превратился в изгоя, бесцельно промелькнувшего короткой жизнью, как те, убегающие в неизвестность, звёзды, просверкивающие за окном тёмно-синий холодный небосвод, усеянный яркими мерцающими точками так густо, что многим из них не хватает места.
Так и промаявшись до утра, перемежая беспокойный насторожённый сон беспросветными убивающими мыслями, Владимир поднялся с первыми бледно-голубыми проблесками зари, с трудом выполз из кабины и с усилием, морщась, энергично подвигал застывшими конечностями, разгоняя охладевшую кровь. Сделав несколько физических упражнений, забегал вокруг машины, возвращая телу тепло и энергию, а душе – уверенность в том, что синусоида ещё встанет горбом. Согревшись, облегчённо вздохнул, посмотрел на небо – там было пусто: всю ночь падали звёзды так, что с рассветом не осталось ни одной. Только луна жёлто-оранжевым серпом неудобно, вверх рогами, нависла над самыми вершинами деревьев, не мешая восходу солнца. Непонятно откуда с гулким шелестом могучих крыльев налетели чёрные вороны – носители непринятых богом душ подлецов – обсели всё вокруг, присматриваясь к скорому пополнению стаи, готовясь к завтраку на помойках и перекаркиваясь о тщете радужных надежд. Пора было будить сопровождающего, которому тоже со временем найдётся место среди чёрных падальщиков.
А тот, словно услышав призывный клич своих, вышел из дома, поёживаясь под телогрейкой, наброшенной на нательную рубаху, и, светясь кальсонами, зевнул широко и всласть, равнодушно спросив:
- Чё так рано? Вытурила?
- Здесь ночевал, в машине, - отверг обидное предположение ранний шофёр.
- А чё в дом не зашёл?
- На свежем воздухе лучше.
- И то, - согласился приючённый в доме счастливец. – Жидовские клопы всю ночь жалили, под утро только, нажравшись, расползлись по щелям. Погнали?
- Я готов.
- Пожрать бы чё. Ты как?
- Потерплю.
- Конечно, после вчерашней колбасы можно. А мне пришлось молочной манкой давиться.
- Сказал бы, я б поделился.
- Мне нельзя – язва против. Счас скажу тёще, чё-нибудь сварганит.