- Нет, - прозвучало грубо и незаслуженно. – Что-нибудь узнали о Сашке? – он повернулся к Сергею Ивановичу.
И поразился освещённому лицу комиссара – серому, с глубокими тёмными морщинами, с потухшими обречёнными голубыми глазами, отрешённо глядящими, казалось, из-за черты, за которую переступать никому не хочется. Сердце закололо, заныло, захотелось как-то утешить, успокоить, обнадёжить и, значит… остаться? Геройски вдвоём ждать заклания?
- Ничего, кроме одного: передач не принимают, свидания не разрешают. Тем более – посторонним. – Сергей Иванович помолчал, собираясь с духом. – Веру сегодня утром тоже взяли. – Владимир вздрогнул и побледнел, поражённый подлостью и бесчеловечностью русских защитных органов. – Дочку я отвёл к бабушке.
- Веру-то за что?
- За то, что жена и не донесла на мужа, - Сергей Иванович поморщился, как от внутренней боли, потёр ладонью левую сторону груди. – Вчера вечером мы с ней долго толковали. Жалеет, что отстранилась от Сашки, позволила опасную затею с кружком, но кто знал, что изучение истории собственного народа преступно? Разве разрешена только история ВКП(б)? – Измученный за последние двое суток душевными болями больше, чем физическими, комиссар переступил с ноги на деревяшку.
- Да вы садитесь, - с опозданием предложил Владимир.
- Нет, нет, - отказался Сергей Иванович, чувствуя непонятную отчуждённость постояльца, - пойду к себе, - но прежде досказал о Вере: - Я ей посоветовал отмежеваться от Сашки, сослаться на то, что фактически жили врозь, и она постоянно, до ссор, возражала против кружка. Это дало бы возможность и самой избежать репрессий и сохранить себя для дочери. Но она категорически отказалась, напомнив, что на Руси «муж и жена – одна сатана», что совесть не позволяет бросить на произвол судьбы безвинного человека, который подал руку в трудное послевоенное время и был настоящим, любимым отцом для дочери. Вот что значит русская женщина!
Владимир сидел, отвернувшись к стене, красный как рак, пристыжённый мужественным поступком и беззаветной жертвенностью Веры, отказавшейся от спасения во имя божеского человеколюбия.
- Пойду, прилягу, - глухо сказал Сергей Иванович, - если хочешь поесть, найдёшь в кухне. Чайник я на всякий случай накрыл телогрейкой, - и застучал протезом к себе в комнату.
Посидев с минуту и вновь вспомнив зловещий разговор-предупреждение с Марленом, Владимир достал чемодан, уложил на кровать и принялся нервозно, спешно, чтобы не передумать и не отговорить себя, наводить ревизию имущества, откладывая в сторону самое-самое необходимое для дороги. Из тайника извлёк залежавшиеся камни и золотые украшения, критически покачал в ладонях и, поддавшись воспитанному чувству бережливости, небрежно бросил, не скрывая, в маленький чемодан, который решил взять с собой. Первая же проверка станет из-за них роковой, но он не смог пересилить себя и отказаться от богатства. Жалко, что не успел реализовать торговым жуликам, тогда бы все деньги обязательно оставил Сергею Ивановичу. Следом в чемодан глухо брякнулся блестящий браунинг – его он решил выбросить где-нибудь по дороге. Хорошо, что остались деньги, их хватит с избытком и до Бреста и там, и после.
- Уходишь?
Занятый сборами, Владимир проворонил шаги комиссара.
- Нет! – интуитивно почти выкрикнул он, защищаясь и отказываясь от явного, но глаза, смотревшие на хозяина печально, не врали.
Не сказав больше ни слова, Сергей Иванович медленно повернулся, собираясь уйти, и вдруг, зашатавшись, неловко ухватился обеими руками за дверной стояк и пополз вниз, скользя шевелящимися пальцами по гладкому окрашенному дереву. Он бы обязательно упал, если бы Владимир не подскочил и не подхватил ослабевшее и отяжелевшее тело.
- Что с вами?! – вскричал он в испуге, с трудом удерживая никнущего комиссара. И мозг прострелила ужасная мысль: я убил его как Крота!
- Ничего, ничего, - почти прошептал Сергей Иванович, - ты помоги мне добраться до кровати, отлежусь.
С трудом, на трёх подгибающихся ногах и одной волочащейся деревяшке, они доковыляли до спасительного ложа. Владимир помог хозяину удобно улечься на спину, высоко подложив под голову и плечи подушки, снял с единственной ноги шлёпанец, накрыл болящего до пояса лёгким одеялом, сбегал на кухню за водой и… не знал, что ещё сделать.
- Знобит что-то, голова раскалывается, - пожаловался Сергей Иванович.
Владимир сбегал, принёс своё одеяло, накрыл мёрзнущего комиссара до подбородка, поверх уложил висевший в передней старенький полушубок.
- Ладно, будет баловать, - попытался улыбнуться заботливому санитару больной. – Поройся в тумбочке, внизу, после Насти остались всякие снадобья, найди валидол.
Чуть приподнявшись, морщась от боли в груди, он положил под язык сразу две таблетки и осторожно улёгся вновь. Бледно-серое лицо успокоилось, морщины разгладились, он дышал медленно и старательно, смирившись с неподвижностью и болью.
- Ты иди, - не открывая глаз, отказался от услуг помощника, - занимайся своим делом, не обращай внимания на старую развалину.
Но Владимир остался, с горечью вглядываясь в лицо недобитого им комиссара, с трудом осознавая развалиной крепкого кряжистого мужика, выгонявшего из парилки молодых. Он не знал, что именно такие, чересчур здоровые и мощные, переживают любую болезнь тяжелее и глубже, нежели хилые и немощные, притерпевшиеся к сменяющим друг друга болям.
- Я скоро вернусь, - предупредил больного и быстро вышел на улицу, а там побежал в направлении милиции, где был ближайший надёжный телефон.
Ворвавшись в милицейское помещение и переполошив мирно дремлющего за столом дежурного, он набрал 03 и, торопясь, путаясь и едва сдерживаясь, чтобы не нагрубить при ответах на медлительные наводящие вопросы, попросил немедленную помощь умирающему. Коротко ответили «Ждите», телефон загудел, отключаясь, и Владимир медленно начал успокаиваться.
- С Сергеем Ивановичем плохо? – переспросил дежурный, слышавший вызов.
- Да, - подтвердил Владимир, - впервые.
- Давай, жми назад, - поторопил дежурный, - а я ещё потороплю эскулапов. Береги комиссара – человек! – угрожающе предупредил вестника боли.
Назад он тоже бежал, боясь увидеть мёртвенно-синее лицо, но Сергей Иванович немного ожил и встретил тревожным взглядом.
- Куда это ты умчался? Небось, за «скорой»?
- Потерпите, обещали скоро быть, - подтвердил запыхавшийся и перенервничавший спасатель, утирая обильный пот со лба.
- Напрасно, - тихо попенял Сергей Иванович, - и так пройдёт, уже легче, у них и без меня забот хватает, - и закрыл глаза, ослабев, - что-то в сон клонит.
Владимир ушёл к себе, со злостью побросал обратно в чемоданы рассортированные вещи, задвинул фанерные хранилища под кровать и рухнул на постель, прислушиваясь к отчётливому ритмичному сильному току крови в голове. Он чуть было не совершил самую величайшую подлость ради спасения собственной никчемной жизни. Предать и убить – что может быть страшнее? С таким клеймом в душе невозможно не только жить, но и просто существовать. Какое-то тёмное наваждение. Чего он, собственно говоря, испугался? Вот не думал, не гадал, что способен на такую безоглядную панику. Смерти? Кому она принесёт хотя бы каплю горя и сожаления? И не всё ли равно, от чьей пули погибать – от американской или от русской? Опять вернулись те безысходные мысли, одолевавшие ночью в Гомеле. Боли? Он приучен к ней с детства и уверен, что выдержит любую, было бы ради чего. Ради единственного дорогого человека – стоит! Может, тогда и смерть станет оправданной. Не за себя надо бояться, за него, за того, кто, наверное, случайно оговорился, назвав «сынком», и теперь жалеет. Нельзя отходить от него ни на шаг, терпеть до той самой черты, за которой правые и виноватые, трусы и герои, лодыри и работяги, - все становятся братьями. Только он и Витя. Боже, помоги мне справиться с собой!
Торжествующий небесный экспериментатор в негодовании захлопнул хлипкое дело строптивого подопытного и в сердцах огрел им подвернувшегося под отеческую длань ангела, который сверзился, сам того не желая, с небес прямо на крышу нечестивого учреждения с белыми колоннами, где и испустил слабый дух, задохнувшись в дьявольских испарениях. Прогрохотал гром, как выразитель ярости всевышнего, и пошёл дружный очищающий дождь.
С улицы послышался надсадный воющий звук «газика». Владимир вышел. Подъехал старенький зелёный фронтовой фургон с облупившимся красным крестом. Из кабины вылез и заспешил к калитке, прикрывая голову от дождя докторским чемоданчиком, седой усатый мужчина в белом халате и кирзовых сапогах. Он неотчётливо буркнул «Здоров!» и зашагал в дом, не спрашивая, будто бывал здесь не раз. Владимир пошёл следом. Наследив сапожищами, врач уверенно прошёл в комнату больного, встряхнулся как собака, разбрызгивая кругом капли дождя, и ворчливо обратился к лежащему, смотревшему на него повеселевшими глазами:
- Ты что это дурью маешься, партизанский пень? Тебе ли, холостяку, хандрить? Не стыдно? А я было намеревался к тебе попариться на днях.
Сергей Иванович явно был рад врачу.
- А-а, Иван-могила? По мою душу приехал? – в тон ему ответил он слабым голосом.
- У тебя, безбожника, её нет, ты – дюже партийный, как говорят в народе. Заметь: не добрый, не злой, не какой ещё, а – дюже партийный – новое нравственное определение для вас, коммунистов.
- Язык у тебя до сих пор как скальпель, не затупился.
- На вашем брате то и дело направляется. Где у вас тут руки моют, - обратился к Владимиру, - проводи.
Вышли на кухню.
- Что случилось? Рассказывай.
Владимир рассказал, умолчав о главном.
- Поссорились?
- Нет.
- Ладно, пойдём.
Подойдя к ожидавшему больному, он уложил чемоданчик на стул, раскрыл его, обернулся к добровольному ассистенту, имевшему тоже болезненный вид.
- Помоги симулянту разоблачиться. Давай, Сергей, оголяйся до пупа – прослушаю, простукаю, прощупаю, выведу на чистую воду.