- Да, - легко согласился Немчин. – Тем более что даже один день прогула на нашем номерном заводе сулит верную десятку лагерей. Или ты подождёшь, пока я попытаюсь отпроситься?
- Я поеду один, - неуступчиво сказал Владимир, - и не спорь: ты должен быть рядом с Мартой, а не со мной на сибирском лесоповале. Всякие другие варианты тоже исключаются.
Фёдор покачал головой.
- Не спеши, брат. – Он подошёл к раковине и выплеснул остывший кофе. – Какая бурда! – и снова сел, размышляя вслух: - Всего лучше было бы рвануть на восток вместе. Как ты? У меня здесь есть хороший знакомый в милиции – любые документы за хорошие деньги сделает. Годится?
Владимир молчал. Даже теперь, перед последним порогом у двери, ведущей в знакомую и одновременно неведомую послевоенную Германию, оккупированную и загаженную врагами, где будущее покрыто мраком, он сомневался, стоит ли его переступать. Может, смириться с тем, что он – русский, и остаться, положившись на судьбу? Или ещё лучше – уехать с Немчиным и начать жизнь нового русского? Он, наверное, так бы и сделал, согласился, если бы…
- Не годится, - отказался привередливый брат от заманчивого предложения, разрубавшего разом все узлы. – Мне обязательно надо вернуться в Минск – там осталось одно очень важное, важнее жизни, не доделанное дело, дело долга и совести, выполнить которое обязан ради памяти человека, пожертвовавшего жизнью ради моего спасения.
И он рассказал о немце Викторе-старшем и о русской Варе, венчаных и разлучённых войной и оставивших Владимиру память о себе в Вите-младшем.
- Вот узнаю от Шатровой, что сын пристроен, жив и здоров, вышлю им денег с запасом, тогда можно будет подумать и о собственной судьбе.
- Да, брат, - задумчиво сказал Немчин, выслушав Владимира, - счастливец ты! – и пояснил свою неожиданную мысль: - Оброс в России родственниками, а собираешься драпать от такого богатства в Германию. – Он улыбнулся от мысли, что тоже не в накладе. – Твоя родина – здесь. Там ты родился и маялся, и этого мало, чтобы называться родиной. По мне, она ассоциируется с приятно-щемящими, безоблачными, романтическими воспоминаниями детства и юности, с первой любовью, любой – взаимной или отвергнутой, с родителями, улыбающимися, любящими и справедливыми, с родными, задаривающими подарками, со знакомыми, с соседями, наконец, оставившими неизгладимый след в душе, а не с каким-то определённым местом. Женщины хорошо это понимают и чувствуют и легко приживаются везде, где хорошо их семье, а значит, и им. Пресыщенные жизнью сытые эстеты, искалеченные извращениями и славой, часто выпендриваются, выпячивая ностальгические страдания по родным местам, которые когда-то покинули без сожаления, а если сподобится вернуться, ноют и жалуются, что здесь всё не то и не так, как помнилось, и нет ничего, ради чего стоило возвращаться, а окружающие люди – вообще черствы душой и неблагодарны, не желая понять, как они облагодетельствованы возвращением гения. Разочарованные возвращенцы, которых давно никто не ждёт, даже природа, не хотят смириться с тем, что вода в реке течёт, и дважды в одну и ту же не вступишь. Не разочаруешься ли и ты?
- Не знаю, - после некоторого раздумья, покачав головой, с горечью ответил Владимир. – Ничего не знаю… - Он с мольбой посмотрел в глаза Фёдору, пытаясь взглядом передать брату переживания. – Я там вырос, стал немцем, немецкий язык – мой родной, та жизнь мне понятна, привычна, я стал частью её, мне там было удобно.
- Потому что был отгорожен от настоящей жизни, защищён от неё, привыкнув к регламентированным казарменным отношениям, - безжалостно определил Фёдор причину нравственного комфорта русского немца. – Ты перезрел в коконе, так и не став настоящей бабочкой. Вернувшись, увидишь, как тебе, незащищённому, в удобной Германии понятные немцы жестоко сомнут слабенькие крылья.
Владимир вздохнул, не в силах объяснить того, чего сам не понимал разумом.
- Однажды уже помяли – аж досюда долетел.
- Добавят, - пообещал щедрый брат. – Ты не приспособлен к свободному плаванию, а время научиться ушло. Стоит ли нарываться? Здесь, вдвоём, будет легче.
- Почти убедил, - улыбнувшись, согласился Владимир. – Я и сам в последнее время всё больше склонялся к тому, чтобы остаться, а порывистые желания выбраться в Германию – это, скорее, неуправляемые эмоциональные всплески, диктуемые страхом перед неведомыми переменами. Самому не хочется оставлять приличную работу, расставаться с очень хорошими людьми, с некоторыми из них почти сроднился, сошёлся близко, могу во всём положиться, опереться в трудную минуту, на тебя, например. Стыдно, что будучи, возможно, русским, воевал, выходит, против своих и продолжаю сейчас. Как подумаю, так хочется бежать без оглядки. А тут ещё Сашка… А так…
- А так остаётся одно: уезжать со мной осваивать Terra Incognita – неведомую землю восточной России, где легко затеряться и начать жизнь с листа, - подсказал Фёдор. – С соседом тебе, конечно, крупно не повезло, но и там, в американском лагере, вспомни, тоже не повезло с эсэсовцами, но ведь жив! Судьба пробует тебя на зубок – терпи и не сдавайся. Никогда не поздно начать всё с начала, надо уметь и не бояться обрубать концы, не оглядываясь. Едем?
Владимир как будто и не слышал всё более настойчивых предложений Немчина, не решаясь так сразу, без раскачки, без оглядки, прыжком сойти с одной дороги на другую. Если бы сейчас у него был выбор – Германия или Россия, он, наверное, вопреки разуму выбрал бы, всё же, первую.
- Ты знаешь, я здесь недолго, а начал привыкать к русским. Они мне перестали казаться, как поначалу, дикими и совершенно иными, чем мы, - уговаривал он сам себя, помогая Фёдору. – Конечно, пугает их непредсказуемость, раздражает неумение и нежелание думать и жить на перспективу, но восхищает предельная открытость и готовность на любую помощь. В них совершенно нет практического эгоизма…
- Не отчаивайся, - перебив, утешил Немчин, - пройдёт сотня-другая лет, и они станут такими же занудами, как твои немцы, если не вымрут под прессом европейской цивилизации, смердящей в тесноте загаженной Европы. – Немчин перешёл на раскладушку, усевшись поперёк и прислонившись спиной и затылком к стене. – Русские, верно, живут не так, как надо по понятиям всяких европейцев, а так, как хочется, ближе к законам природы, а не цивилизации, и если им чего-то не хочется – не делают, наплевав на практическую выгоду. Это-то больше всего и раздражает вас, немцев. Они, как и все народы, не поражённые насквозь заразой цивилизации, интуитивно исповедуют главный природный принцип жизни: береги себя.
- Это русские-то с их наисовременнейшим оружием и технологиями не цивилизованы? Победившие самую мощную армию в мире и освободившие цивилизованную Европу?
Фёдор потёрся затылком о стену, привольно вытянул длинные ноги, обутые в домашние тапочки.
- Ты не замёрз?
- Да нет, - поёживаясь, ответил Владимир, - ещё живой.
Немчин встал, отыскал в куче сложенной на полу, на газетах, одежды пушистый серый свитер с большим стоячим воротником на молнии, кинул гостю.
- На, облачайся: топить печь нечем, - а когда увидел, что тёплая одежда впору, добавил: - Носи, дарю.
- Нет, - отказался Владимир, хотя свитер ему очень понравился, - тебе в морозной Сибири самому понадобится.
- Тогда, вот, - Фёдор достал из чемодана небольшую коробочку, обтянутую бордовой тиснёной кожей, отщёлкнул изящную застёжку-замочек и показал внутренность, где в алом алькове покоилась бронзовая безопасная бритва с набором лезвий. На внутренней стороне крышки золотой готикой было выведено: «Sollinger». – Не вздумай отказаться: насмерть обидишь. Я хочу, чтобы она постоянно напоминала тебе о брате. Как и твои часы - мне о тебе.
- Спасибо, - зарозовел брат, впервые в жизни получивший дорогой подарок, да ещё от дорогого человека.
- Не томись за столом, не уведут твой «Студик», примащивайся рядом по-родственному. – Фёдор подвинулся на раскладушке, уступая место Владимиру, и когда тот осторожно сел, боясь, что деревянная времянка не выдержит, обхватил рукой за плечи. Сидеть так было не очень удобно, но очень и очень приятно.
- Да, немцы, несмотря даже на нашу шпионскую помощь, бездарно проиграли главную в своей истории войну, - вернулся Немчин к прерванной теме. – А как хорошо начали! Но и русским победа досталась нелегко – впору плакать кровавыми слезами: Пиррова победа. И одолели, скорее, массой, чем цивилизованным уменьем, выучкой и хорошим оружием, которое появилось в достатке только к середине бойни, когда Гитлер потерял большую часть техники и элитных войск. Владение современным оружием и военными технологиями ни о чём не говорит – это малая толика характеристик социального развития общества. Американские индейцы очень быстро и более эффективно, чем завоеватели, овладели винчестером, конём и засадой, но от этого не стали цивилизованнее, и до сих пор в резервациях, сотрясаемых промышленным и промтоварным бумом, живут по своим обычаям, хотя и используют предметы цивилизованного быта как полезные игрушки.
Фёдор убрал руку, и они сидели, тесно прижавшись плечами, и каждый хотел, чтобы так продолжалось вечно.
- Внутренний мир человека, его внутреннее состояние консервативны и не способны на революционные изменения.
- Ты хочешь сказать, что единожды приобретённая душа неизменна, что бы ни случилось?
- Да, - с силой глубокого внутреннего убеждения подтвердил Фёдор, - гены даются человеку при рождении раз и навсегда. Во всяком случае, эволюция души происходит значительно медленнее, чем эволюция внешнего мира. И ещё: прирождённый убийца или мошенник никогда не станет праведником, как бы ни сдерживал свои страсти, как и праведник никогда не опустится до уровня негодяя, как бы ни терзали тело. Иначе нарушится гармония природы, неподвластные нам законы её развития.
Всевышний с негодованием захлопнул досье подопытного, вызвав внезапные тайфуны, торнадо, землетрясения и вулканические извержения на земле и погубив массу невиновных людишек, ставших побочной жертвой небесного раздражения. Все мифологии отмечают нетерпимость, своеволие и гомерические страсти богов разного калибра. Родитель ничем не отличался от них. Да разве не обидно, что земные козявки не повинуются его воле, смеют противоречить, выдумывая свои объяснения судеб? Он нарочно дал подопытному порочного брата, а они, встретившись, договорились и смеют утверждать, что воля божья ничто по сравнению с волей природной энергетики, что раз данное – не отнимется, губят его опыт? Он даже не сразу сообразил, что пара в открытую, на его глазах и помимо его воли, меняет себя сама и не в худшую сторону, как он задумал, а в лучшую, изначально данную природой, очищая родительские гены от накипи суровой божьей жизни.
- Зачем люди такие разные, - задумчиво посетовал Владимир, перебрав в памяти знакомых, - и почему душевных людей среди нас гораздо меньше, чем скотов? – вспомнил Вайнштейна.
Фёдор хмыкнул, очевидно, довольный вопросом.
- Зачем – не знаю, но предполагаю, что изначально в древних человеках наблюдалось большее равновесие между защитным злом и беззащитным добром. Гены добра и зла дремлют в нас, для их оживления нужен толчок. Самым мощным является какой-нибудь из природных катаклизмов – землетрясения, вулканические извержения, наводнения, тайфуны, засухи, эпидемии и т.д. Все эти и другие интенсивные природные явления не проходят для человека бесследно, возбуждая и интенсифицируя гены зла и агрессии, или по-другому – предприимчивости, оставляя в подавленной дремоте гены добра.
Немчин поднялся, заходил по комнате, помогая движением, усиливающим ток крови, мыслительному процессу.
- Помнишь закон сохранения энергии, придуманный русским гением Ломоносовым?
- Что-то когда-то слышал.
- Энергия, говорил величайший из русских, которому Эйнштейн и в подмётки не годится, не исчезает и не появляется вновь – она переходит из одного состояния в другое. Вот и физическая энергия Земли, усиливающаяся в периоды природных катастроф, не испаряется в космос, а переходит в эмоциональную биоэнергетику всего живого. Давно подмечено, что эмоциональные всплески, массовый психоз, выражающиеся в необъяснимых народных волнениях, как и беспокойство животных, предшествуют стихийным бедствиям – разрядке земной энергии, а наиболее психованные живут там, где Земля особенно неспокойна. Пока ей ломает суставы, и нам быть разными, с преобладанием не в лучшую сторону. Даже тогда, когда суровые условия сменяются мягкими, благодатными или привычными, ненужная диспропорция возбуждённых генных нервных клеток остаётся – человек не только не успевает расслабиться, но и боится меняться к лучшему, опасаясь новых трудных времён. Сверхнетерпимая диспропорция генов зла и добра выливается, в конце концов, в мгновенные катастрофические разрядки через войны, революции, восстания, расовые и религиозные столкновения, геноциды, репрессии и массовые стрессовые увечья и самоубийства. Не в этом ли секрет стадной гибели китов и дельфинов, необъяснимо выбрасывающихся на берег, и мелких зверьков, добровольно уходящих в морские волны?
Фёдор встал перед сидящим Владимиром, скрестил руки на груди, всем своим видом утверждая незыблемость изрекаемых категорических утверждений.
- Прошло много веков и даже тысячелетий, сменилось много народов и поколений, ослабли земные катаклизмы, природные условия стали меняться не так контрастно, а людишек с возбуждённой агрессивной психикой не убыло, а, наоборот, прибыло. Даже там, где она не нужна и опасна, не требует защитного выхода: эмоциональная энергия всё слабее поглощается ослабевшей физической энергией Земли. Всё чаще стали обнаруживаться странные феномены появления серийных убийц, патологических насильников и извращённых маньяков в добропорядочных семьях, суммирующих наследственные перевозбудимые гены агрессии многих поколений. Добряки превращаются в отмирающие реликвии, сравниваемые с дебилами. Гены добра с усилием прорываются сквозь завесу зла и только на краткое время.
- Бедный озлобленный человек, с самого рождения ему приходится тащить по жизни рядом свою смерть… - вставил Владимир, недавно доказывавший Татьяне, что люди рождены для… самоуничтожения.
- …и это делает его предельно незащищённым, внутренне несвободным и ещё более агрессивным, - продолжил Немчин, согласный с репликой брата. – Кого-то тревожное соседство доводит до постоянного панического страха за свою жизнь и рабского состояния, кто-то сдерживается, перебарывая страх, и всё равно закрепощён и насторожён. И только чокнутые и идиоты, не боящиеся смерти, истинно свободны, находясь во власти генов добра.
Пришлось заварить свежий кофе.
- Внутренняя скованность, постоянный страх, неуверенность в будущем, насторожённость и озлобленность, ненависть к окружающим, необходимость отвоёвывать и охранять место под солнцем развивают агрессивный эгоизм, а он приводит к отчуждению и разобщённости, к опасению и нежеланию связывать себя узами дружбы и, тем более, брака. Человеку, поглощённому устройством личного благополучия, любовь – серьёзная помеха, накладывающая обременительные обязанности. Не лучше ли обойтись без неё, заменив другими, мало обязывающими, развлечениями: проститутками, порнографией, алкоголем, наркотиками, кино-зрелищами и т.д.? Не надо ни с кем лаяться, отстаивать право на личную жизнь, не надо бояться сделать что-то не так или что-то не сделать, надрываться, добывая кормёжку-одёжку не себе, многое отпадает. А взамен – суррогатная свобода и обязанность только перед собой. Внешняя, показная свобода, не внутренняя. Внутри всё больше нарастает и бронируется закомплексованность, всё побеждают и всем правят страхи: как бы кто или что эту свободу не ограничил, не обкорнал в свою пользу. Самое лучшее – оградиться от всего и всех, минимум контактов – только необходимые и только в рамках делового сотрудничества. Даже с женщинами. Дети становятся обузой, бабы не хотят рожать, а мужики – заниматься сексом, каждый удовлетворяет себя более простыми способами, отмирает чувство влечения к противоположному полу и, как следствие, сокращается рождаемость и численность населения, в котором преобладают старики. А дальше – апокалипсис – глобальное вымирание и интенсивное преобразование эмоциональной энергии в электромагнитную энергию Земли, поскольку каждая смерть – это возвращение отнятого, заимствованного. Кстати, закон сохранения энергии предупреждает: если ты смеёшься, то кто-то где-то плачет, и наоборот.
«Душа занимает оставленную когда-то нишу», - опять вспомнил Сашку Владимир.