Но до сейма, который созовут в Петрокове не ранее будущего года, еще далеко. Разумеется, король этого времени не упустит, но и она тоже. Она все еще королева Польши, княгиня Литовская и Мазовецкая… Со времени ее приезда уже многое изменилось и в Варшаве, и в Яздове, теперь должно измениться все. Старый замок укрепили, расширили, обставили красивой мебелью, украсили стены гобеленами и коврами, вывезенными из вавельских покоев. Вместо запущенного княжеского поместья теперь здесь роскошная королевская резиденция, с каждым месяцем увеличивались табуны лошадей — недаром из Литвы привезли сюда племенных жеребцов, — а по крутым берегам Вислы уступами спускались вниз сады, радующие глаз пестрыми цветочными клумбами.
Принцесс старались занять потешными представлениями карликов, катаньями на прудах в парке, рукоделием — вышиваньем облачений для варшавских костелов, но этого им было мало, они все равно тосковали по веселому, оживленному Вавелю. Тогда, к великой радости Марины, Бона пригласила капеллу из Италии, и теперь дни в Яздове были заполнены не только работой, но еще и музыкой. Советником Боны, к великой досаде Паппакоды, стал ее секретарь Станислав Хвальчевский. Королева считала его более достойным преемником Алифио и ему поручила обдумать и гровести земельную реформу в своих владениях за пределами Короны. Для обсуждения сих дел она велела позвать ревизоров, которых терпеть не мог за дерзость и любопытство Миколай Радзивилл Рыжий и которые отлично знали все окрестные поместья с их лугами и лесными угодьями.
Теперь все четверо — Осмульский, Брудницкий, Дыбовский и Новицкий — стояли перед королевой в Яздовском замке, а она расспрашивала их, сколько земель вокруг Кобрина и Пинска, много ли там полей и лугов или все больше леса?
Ревизоры отмалчивались, стояли потупившись, испуганные ее властным взглядом. Да и на вопросы толком ни один из них не мог ответить. Отвечали весьма туманно, приблизительно, один противоречил другому. Наконец Боне это наскучило, и она сказала гневно:
— Я уже слышала эту сказку — был в Польше один-единственный землемер, да и тот помер. Мне мертвецы не нужны. А вам, почтеннейшие, велю перемерить Волынь, Пинскую сторону и мои литовские владения. Знаю, там была одна мера — на глазок. Отныне по-другому будет. А тебя, пан Хвальчевский, назначаю управляющим всеми моими землями, но и при мне секретарем останешься, как и прежде. Растолкуй их милостям, что мы успели измерить и какие приняли решения.
Владетель имения в Кобрине и придворный королевы Станислав Хвальчевский, стоявший за ее креслом, выступил вперед:
— Все земли надобно измерить, описание составить, все клины да полоски объединить в одно. За меру госпожа наша наказала принять одну влуку[2]!
— Боже милосердный! — вздохнул ревизор Новицкий. — Слыхано ли дело? У кого хватит сил одолеть такую работу?
— У вас, почтеннейший, — отвечала королева. — Слыхала я, вы человек решительный и предприимчивый. Вот вам и путь в главные ревизоры. Как долго вы намерены измерять эти земли?
Ревизоры пошептались минутку, и Осмульский сказал:
— Самое малое лет… пятнадцать уйдет.
— А может, и двадцать, — добавил Брудницкий. — Земель-то там супротив мазовецких намного больше.
— Мне ли не знать этого? — спросила она. — Земель-то больше, зато перелогов да чересполосиц меньше… Я проверяла. Ну, а как вы полагаете, какие сроки для обмера земель нужны? — обратилась Бона к Дыбовскому.
— Двенадцати лет довольно, — отвечал он, подумав.
— Bene. Четверо вас, значит, три года на каждого. Подбирайте себе в помощники людей прилежных и честных. Хочу, чтобы к пятьдесят четвертому году вся земля измерена была.
Осмульский, набравшись смелости, возразил:
— Государыня! Новшество это для нас великое. Вся шляхта, и богатая и мелкопоместная, поднимет крик! — возразила Бона. — Все новое дает знать о своем рождении криком. Разве вы не знаете, что новорожденные, едва лишь на свет появятся, кричат что есть силы. А что они смыслят? Ничего. Так вот, я желаю вас видеть у себя с отчетами раз в три месяца. Здесь. В Яздове. А ты, сударь, — обратилась она к Хвальчевскому, — получишь местных ревизоров, но только не езжай с ними.
Останешься здесь, при дворе. Вместе мы поразмыслим и об иных реформах.
— Нижайший слуга ваш, государыня, — склонился Станислав Хвальчевский.
Бона все чаще отправлялась теперь в карете, запряженной четверкой коней, в город, окруженный каменной стеной, и через Свентоянские ворота въезжала на рынок. От ее внимательного глаза ничто не могло утаиться — ни грязь немощеных улочек, таких узких, что двум толстым бабам не разойтись, ни обилие слишком близко лепившихся друг к другу деревянных домиков возле ратуши.
— Молния ударит или искра из трубы вылетит, кто пожар гасить будет? — спрашивала она Паппакоду.
Но тот, не в силах забыть прекрасный Краков, лишь сокрушенно разводил руками. Бона велела позвать бургомистра.
— Ежели молния ударит или ветер разнесет искр из кухонных труб, кто за пожар отвечать будет?
Уж не вы ли, ваша милость?
Но, не услышав от бургомистра толкового ответа, ничего, кроме уверений, что мазовецкие князья никогда таких вопросов не задавали, Бона завела в городе новые порядки, назначив людей, несущих пожарную службу. И словно бы предчувствовала, что сделать это надлежит, потому что месяца через два после введения нового указа в городе разразилась страшная буря. Небо пронизывали молнии, вихрь срывал с домов крыши, сносил трубы, не пощадил даже башни собора: она рухнула, пробив пол и завалив обломками старые гробницы. Вслед за одним домом на рынке загорелись соседние дома и подворья. Бона, услышав о пожаре и о том, что город под угрозой, велела немедленно запрягать и, несмотря на сильные порывы ветра, добралась до Свентоянской. И уже пешком, в сопровождении нескольких придворных и стражников, прошла всю улочку до конца. Повеяло жаром, Бона впервые увидела горящий город. Тревожно били колокола многочисленных костелов, кричали люди, спасавшие из огня добро, причитали бабы, нищенки, торговки в своих лавчонках. Оглушенная причитаниями, задыхаясь от дыма, Бона все же оставалась на месте до тех пор, пока пожарники не перестали черпать воду из колодцев, а их старший не пришел и не доложил: «Что сгорело, то сгорело, а что осталось, спасли», — спасли два ряда домов на рынке и здание ратуши.
В Яздов она вернулась на рассвете, замерзшая, продрогшая на ветру, но впервые за много месяцев довольная собой. Дома она велит отстроить из камня, а деньги на ремонт собора тоже найдутся, из припрятанных в подвалах сундуков с огромными замками. Паппакода отсыплет горсть золотых дукатов! Она опять была нужна кому-то, смогла что-то предвидеть, предотвратить беду.
Поэтому она ничуть не удивилась, когда после этого страшного пожара в июне месяце к ней пожаловали несколько садовников из яздовского поместья с покорнейшей просьбой их принять. Они явились не только чтобы спросить, как лучше выращивать заморские овощи, которые были посажены весной, но и для того, чтобы пожаловаться на нехватку… кос. Чем косить буйные травы на крутых береговых склонах и на лужайках в парках, если кос на всех не хватает, да и во всем городе не найти ни одного точильщика.
— А как было прежде? — спрашивала она. — Как вы ранее справлялись?
Один смельчак, поглядев на остальных, отвечал потупившись:
— Прежде?! Прежде не было здесь вас, государыня. Каждая травинка да овощ в огороде росли как им вздумается… Да и то сказать — Яздов далеко, за стеною, а в Варшаве кому нужны косы?
Бона выслушала их с большим вниманием и в тот же самый день велела позвать Хвальчевского.
— Прикажите еще до зимы построить поблизости от замка мастерские, где бы можно было точить косы, ножи и мечи. И доставить сюда, не откладывая, из Черска, Плоцка или даже из самого Кракова запас новых кос и двух точильщиков опытных. Но смотрите.
Пан Хвальчевский был удивлен тем, что королева вспомнила про мечи.
— Не ждете ли вы неприятеля из стороны прусской? — спросил он.
— Пока жив Альбрехт, я его рыцарям не верю, а посему и у моих воинов должны быть превосходные острые мечи. Когда доставите сюда строителей, пусть заодно поставят и белильню — отбеливать полотна для женщин, которые так причитали над потерей своего добра.
— А для вас, ваше величество? — спросил он. — Ничего?
— Для меня пусть построят мельницу для выделывания бумаги. Удивляюсь, что при князе Януше такой не было, ведь он и читать, и писать умел. И еще одно: узнайте в ратуше, у кого из ремесленников есть толковые сыновья, готовые поехать за наукою в Италию. Туда мы их не пошлем, чересчур далеко, но на ученье в Краковской академии выделю средства из собственной казны. Пусть обучаются не только отроки варшавских аристократов и богатых мещан, но и дети пивоваров, ювелиров, портных и сапожников. Не хочу, чтобы надо мною смеялся весь Вавель, если я закажу туфельки да сапожки в Кракове, а пиво… Откуда? Рег Вассо! Сама не знаю, из каких мест было пиво, которым угощал нас и всю шляхту Кмита у себя в Висниче.
Бона умолкла, вспомнив праздник, заданный в честь королевской четы могущественным вельможей.
Таких людей в этой унылой песчаной Мазовии не было. Но на этот раз не садовникам, не успевающим прополоть ее гряды и скосить траву, а самой себе она дала обещание, что после осеннего сейма в Петрокове в Варшаве будут и искусные ремесленники, и свой двор, которому позавидуют многие удельные князья. Нужно завести и собственную канцелярию — поэтому из Плоцка на обучение в Краков она отправит молодых людей, они станут секретарями, бакалаврами, и понемногу в Варшаве, этом мазовецком городе, появится мода на все итальянское, на все, что так напоминает Бари и что любит Италия…
В тот вечер Бона долго стояла перед небольшим зеркалом в золотой оправе, привезенным ей некогда верным Дантышеком из далекой Испании. Ей уже было больше пятидесяти, но об этом никто, кроме ее самой, не знал. «Мне своих пятидесяти никак не дождаться», — говорила она в шутку дочерям и Сусанне. При Марине она не повторяла таких слов, ведь та, как и незабвенный Алифио, знала ее еще ребенком.
Бона долго и внимательно глядела на свое отражение в зеркале, которое не умело лгать. Нет, ни старой, ни безобразной ее не назовешь. Пополнела, стала более грузной, щеки округлились, и на лице ни морщинки. Черные глаза не утратили прежнего блеска, порой мечут молнии, а порой умеют и ласково улыбнуться. Только губы… Все еще алые, но тонкие, гневно поджатые губы. Санта Мадонна! Неужто так останется навсегда? Краков и Литва далеко, замок в Яздове поможет залечить нанесенные ей жизнью раны, сбросить бремя лет… Пора отказаться от вдовьих чепцов и темного платья! Вот уже два года, как она вдовствует и теперь снова может носить наряды из яркого бархата, парчи и шелковых тканей. При варшавском дворе запылают яркие свечи, раздадутся звуки паваны и других модных теперь во Франции и в Италии танцев.
Они хотели, чтобы она оказалась далеко за пределами Кракова, этого сердца Польши! Bene! Так пусть же все знают — и она это докажет, — что варшавский двор королевы Боны может стать одним из самых славных дворов Европы.
Наконец, убедившись, что новый двор ее обрел силу, так как в Яздов приходили уже и письма с приглашениями на свадьбы князей, Бона стала подумывать о том, как бы ей и своих дочерей пристроить. Все три принцессы, пожалуй, слишком засиделись в девках… О своих планах Бона решила написать сыну, она уже давно искала повода для примирения с ним, но Паппакода уверил ее, что король, поглощенный борьбой за признание Барбары, сожжет и ее письмо, как сжигал все анонимные письма и листки, которые постоянно ему подбрасывали.
— Ну и как, в письмах по-прежнему клянут Барбару? — спросила Бона.
— Клянут, но куда меньше. Станислав Ожеховский никак не может остановиться в своем негодовании, но Кмита назвал его сутягой и смутьяном.
— Кмита так говорит? Вот как… — прошептала Бона, но Августу отправлять письмо не стала.
Известие о сговоре Августа с Габсбургами, намеренно распространяемое наперсниками и придворными короля, кого-то возмутило, у кого-то отбило охоту с ним спорить. У шляхты не было желания затевать драку и междоусобицы лишь для того, чтобы воспрепятствовать коронации Барбары. Даже сенаторы и епископы во главе с примасом Дзежговским, казалось, забыли о том, какое небрежение оказал сенату король, вступив в тайный брак. Воевода Рафал Лещинский предпочитал не вспоминать об оскорблении, нанесенном при всех на сейме в Петрокове маршалу Кмите, да и сам Кмита не собирал больше у себя в Висниче шляхтичей, не поил и не подзуживал их.
В мае, почти два года спустя, в Петрокове собрался наконец-то новый сейм, ничем не похожий на предшествующий. Сенат не скрывал, что на этот раз не окажет поддержки нижней палате. На заседания в качестве гостей прибыли послы Габсбургов из Вены, не скрывая того, что в случае нужды станут стеной на защиту дружественного их королю монарха. Маршал Кмита предупредил крикунов, что на выигрыш надежды нет и следует держаться поскромнее, шляхтичам удалось настоять лишь на одном: чтобы впредь перед заключением новых браков король заручался согласием Совета, на что он легко согласился, потому что не сомневался, что союз с Барбарой и любовь к ней будут вечными.
Через несколько недель заседания были закончены, послы разъехались, испытывая досаду и горечь поражения, король же, напротив, открыто радовался своей победе. Она и в самом деле была столь велика, что королеве Боне, ждавшей в Гомолине развязки, просто не верилось, что все обошлось даже без мелких стычек и столкновений.