— Ты все никак в толк не возьмешь! — рассердился наконец канцлер. — Никак тебе не втолкуешь.
А ведь это путь к возвышению нашего дома. Нужно лишь немного судьбе помочь, а когда Август умрет, не оставив потомка, трон литовский освободится. Наконец-то. Для великого канцлера Литвы.
Для Радзивилла.
— Вон на что замахнулся, — промолвил Миколай Рыжий после долгого молчания.
— А ты? Неужто тебе, мечтавшему гетманом быть на Литве, мысль об унии не противна? Неужто не хочешь, чтобы трон великого князя Витовта был снова нашим? Только нашим?
— А польский престол? Не верится тебе, что сумеешь потом сменить великокняжеский колпак на золотую корону?
— Кто знает. Не зря добивался я княжеских титулов, рарположения Августа и Фердинанда. Быть может, после смерти последнего Ягеллона…
— А сейчас слушай меня, дурака! — воскликнул Миколай Рыжий. — Габсбург будет зариться на польский престол — тесть короля, отец Катерины.
— Полно! Есть и еще один кандидат, сын Изабеллы, молодой Заполия, — не сдавался канцлер.
— И Альбрехт Прусский, тоже потомок Ягеллонов, — добавил брат.
Радзивилл Черный вытер со лба обильно выступивший пот.
— То-то и оно, — ответил он. — Наша забота — не допустить, чтобы Литву проглотили. И править здесь, в Вильне. А Вавель? Ну что же, тот ли, иной ли дракон на тамошний трон сядет, нам-то, брат, что за дело?
В гостиных покоях виленского замка Бона с нетерпением ожидала возвращения Паппакоды и, едва он вошел, воскликнула:
— Какие новости, узнал что-нибудь?
— Здесь в Вильне, госпожа, нет единодушия. Кому-то одной личной унии довольно, другие тесного союза с Короной хотят, равных прав и привилегий с польскими вельможами.
— А много ли у Яна Радзивилла сторонников?
— Нет, госпожа. Магнатов всего лишь двое: трокский каштелян Иероним Ходкевич да еще Осцикевич, каштелян виленский.
— Хорошо. Зови кравчего.
— Он уже давно ждет.
В покои вошел муж лет тридцати с небольшим, лишь темные глаза выдавали его сходство с Миколаем Черным. Держался он свободно, как и во всех Радзивиллах, в нем угадывалась сила.
— Прошу вас, садитесь, — сказала королева. — О вас, ваша милость, я слышала так много, что, приехав в Литву, сразу же решила пригласить к себе, дабы узнать, что здесь, в Литве, творится?
Радзивилла, казалось, слова ее позабавили.
— Меня? А отчего же не брата моего, канцлера литовского?
— Вас. О чем думает канцлер, сумевший столь ловко к королю подольститься, нам, слава богу, ведомо. Но ведь и здесь, в Литве, нет мира и спокойствия. Вельможи на два лагеря разделились.
Одни что-то тайное замышляют, другие — братьям покойной королевы слепо преданы.
— Я Барбаре, как и Миколай Черный, двоюродным братом прихожусь, — нахмурившись, отвечал кравчий, — да только разделяет нас с ним многое. Но коль скоро вам, ваше величество, и это известно, то, полагаю, не тайна для вас, что я и друзья мои хотим для себя тех же свобод, которые польской шляхте давно привычными стали.
— Но кто же здесь, в Литве, таким устремлениям противостоять решится? — спросила королева.
Кравчий поглядел на нее внимательно.
— Видно, братья мои немало постарались, коль вы меня так низко ставите. Вы, великая княгиня Литовская, не хуже, чем я, ваш покорный слуга, знаете, кто у нас прочному союзу с Короной противится. Кто кричит во все горло, что вельможи польские готовы обойтись с Литвой, как с Мазовецким княжеством, сожрать ее, проглотить, подчинить полностью.
— Стало быть, вы, пан кравчий, братьям своим — противник?
— У меня, как и у всех Радзивиллов, натура волчья, но ягненком прикидываться я не желаю.
Предоставлю это братьям. Они готовы. Делают вид, что преданы королю, а сами тайком…
— Прошу вас, продолжайте.
— Миколай Черный тайком с послом австрийским доктором Лангом вступил в переписку. Просит его поскорее прислать портрет герцогини мантуанской Катерины, сестры покойной Елизаветы.
— Как вижу, вам и это известно. Не удивляйтесь, если я вас спрошу: много ли у вас верных людей?
— Для того, чтобы одержать победу на сеймиках, хватит. Но, если бы мы, государыня, заручились еще и вашей поддержкой, исчезли бы наветы, что я не только братьям своим, но и королю удар нанести хочу.
— Исчезли бы, в самом деле? Вы в это верите?
— Не более, чем вы, государыня.
— Я? Вижу, вы, пан кравчий, муж государственный, тонкий политик. Кто знает? Быть может, выиграете вы, столь горячо за права и свободу Литвы ратуя, а не Черный, на Вену уповая.
— Я читал Макиавелли, — отвечал кравчий после минутного раздумья. — Он уверяет, что великая и верно намеченная цель в конце концов будет достигнута, даже если тот, кто игру затеял, низменными страстями обуреваем. Ну, скажем, не столь уж возвышенными, — добавил он, видя, что королева нахмурилась.
— Санта Мадонна! О ваших страстях и побуждениях мне ничего не известно, но я…
— Вы, государыня, — прервал королеву кравчий, — готовы стать на пути у родного сына. Я хочу преградить дорогу родным братьям. Ей-богу, даже сам Макиавелли, наверное, не мог бы решить, чьи побуждения лучше укрыты от любопытных взоров.
Королева нахмурилась еще больше, с трудом сдерживая гнев.
— Да, вы, сударь, большой фантазер… Не знаю, чего у вас больше — фантазии или дерзости.
— Вот это как раз и пришлось шляхетской братии по душе, — отвечал кравчий. В темных глазах его можно было прочесть вызов.
— Ну что же! Из этого следует, что все уже сказано, — поспешила она закончить разговор.
— И я могу на вас рассчитывать?
— О да, разумеется! На мою помощь, на поддержку. Синьор Паппакода…
— Говорил что-то о старостве в Тыкоцине, — небрежно заметил кравчий. — Но благодарю вас, я привык довольствоваться тем, что у меня есть.